это Гриша нарочно отправил Драницына в Париж, чтобы помирить Еву с Бернаром. Другой причины приезжать сюда у него не было. Не такой Левка человек, чтобы разъезжать по заграницам, даже если у него есть деньги. Уж она-то его знала. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы поднять его с места. Но сейчас она так устала, что самое лучшее в ее ситуации было остаться одной. Она так и сделала. Поехала в кондитерскую, съела там четыре огромных пирожных — для поддержания сил, а затем медленно покатила вдоль набережной Сены, любуясь порыжевшей листвой каштанов и проплывающими живописными баржами и яхтами. Неожиданно она увидела «Коллетт» и вздрогнула. Ева припарковала машину и почти час стояла на набережной, предаваясь сладостным воспоминаниям, связанным с этой яхтой. Она думала о том, что живет не правильно. Ненормально. Что поддается любому порыву, не отдавая себе в этом отчета. Что с такой, как она, не сможет жить ни один мужчина. Что невозможно любить сразу нескольких мужчин.
«Но я же люблю!» Она вернулась к машине и поехала дальше. И с каждым километром она находила все больше и больше слов в свое оправдание.
Она поставила кассету с песнями Милен Фармер и жизнь показалась ей не такой уж и мрачной. Ева ехала и смеялась собственным фантазиям, рисовавшим ей семейную жизнь вместе с Бернаром, Гришей и Левкой. Она видела себя в окружении этих милых мужчин в своем доме, как она готовит завтрак, как они вчетвером на огромной кровати пьют кофе и едят так полюбившиеся ей круассаны или бриоши… Днем она будет работать в мастерской, а вечером они все вместе поедут ужинать в ресторан. И она будет счастлива. Она будет заботиться о них, а они — о ней. Это будет настоящая жизнь. А спать они будут вместе, как никто еще не спал. Перед сном скажут друг другу «спокойной ночи», а утром — «с добрым утром». А Обломов вырастет и превратится в огромного симпатичного ньюфаундленда.
«Форменный бред. У меня выветрились все мозги. Надо было надеть косынку».
Она вернулась домой, и впервые ей захотелось запечатлеть свою придуманную жизнь на холсте. Она думала о Грише, о Бернаре, Леве и для каждого находила свой оттенок и настроение. Она назовет свою работу «Любовь к четырем мужчинам». Это не «Любовь к трем апельсинам». Это почувственнее, посюрреалистичнее, поострее, посмертельнее…
Она не слышала, как уходила Вирджини, как разрывался в доме телефон, как стучали в ворота и звонили в двери и калитку. Она работала девять часов подряд, пока не уснула прямо в кресле.
В половине одиннадцатого, когда она, отдохнув, поднялась в дом и стала с аппетитом ужинать приготовленным Вирджини картофельным салатом и уткой, приехала Натали.
Глаза ее блестели, от нее пахло виски. Высокая, с темно-красным тюрбаном на голове, в кроваво-красном костюме и алых туфлях, она посадила ошарашенную Еву в машину и повезла в бар на улице Дюфо.
— Сиди и слушай, — сказала она, заказав два двойных виски. — В шестьдесят четвертом году я жила в Москве с сестрой, которую звали Татьяна. Мы были погодками. Я влюбилась в одного музыканта, его звали Виктор. Так, ничего особенного, но я была от него без ума. Когда Виктор узнал, что я беременна, он бросил меня. Я рожала у подруги на даче, хотела, чтобы мы умерли оба — и я, и мой ребенок. Но девочка выжила, и я отвезла ее домой, к сестре.
Ребенок в то время представлялся мне обузой.
И я оставила свою дочь, ничего не сказав своей сестре. Она была на работе. Ни о моей беременности, ни о чем Таня не знала. Я даже не оставила ей никакой записки. Села в самолет и полетела в Таллин, где жил один мой старый знакомый. Я прожила с ним больше года, в начале шестьдесят шестого мы с ним приехали в Париж. Он играл на гитаре и пел в ресторане, я жила с ним в крохотной меблированной комнате на окраине Парижа, готовила ему еду, стирала и пыталась научиться фотографировать. Но моя природная лень помешала мне получить профессию. Совершенно случайно через одного общего знакомого мне вдруг стало известно, что Виктор женился на моей сестре. Я к тому времени сменила фамилию, жида как придется, и больше всего на свете боялась одного: что приедет человек из Москвы и скажет мне что-нибудь о дочери. Но потом со мной стало происходить что-то странное.
Мне стали сниться сны о том, что Татьяна не пришла вовремя с работы и моя девочка умерла от голода. Короче, меня замучили кошмары.
И я стала наводить справки. Но моя сестра словно в воду канула. Ни о Викторе, ни о ней, ни тем более о дочери я так ничего и не узнала.
Возможно, она вышла замуж, и не один раз.
И вот тогда я почему-то успокоилась.
Самое смешное, что я даже не знала фамилию Виктора. Быть может, поэтому я так долго искала свою родню. Но вот в прошлом году мне в руки попал один журнал, где на фотографии я увидела своего Виктора. Он — солист, скрипач в одном известном оркестре. И конечно, тогда я узнала его фамилию. Мы с Левой стали искать Таню… — Натали залпом выпила виски и затянулась сигаретой. — Она умерла недавно… А дочь моя жива… Но в коммуналке, где она прописана, живет какая-то совершенно чужая женщина, просто квартирантка…
Она дала Леве адрес Жени — так зовут мою дочь, и это оказалась твоя московская квартира. Это невероятно, но, судя по всему, ты с ней знакома!.. Женя Петрова, что ты знаешь о ней?
Ева долго смотрела на нее.
— Так не бывает, — наконец сказала она. — Вы все это выдумали.
У Натали на глазах выступили слезы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне никогда не нравилось мужское имя Евгения. Поэтому уже в училище меня все стали звать Евой. А фамилия Анохина у меня по мужу. Вы — моя мать? Это абсурд! У вас нет доказательств.
Натали достала из сумочки фотографию, среди которых Ева увидела и свою мать. И тут она потеряла сознание.
* * *
Очнулась она уже в доме Натали. Возле нее сидел доктор Симон.
— Как ты нас напугала! — Он вздохнул и засуетился возле столика со шприцами.
В комнате пахло лекарством. — Мы сделали тебе два укола, но ты не приходила в себя… Ну и дела творятся в этом мире…
— Где Натали?
— Вот тоже сумасшедшая… Заперлась в своей комнате, разглядывает твой портрет и плачет.
— Послушайте, неужели все, что она мне сейчас рассказала, — правда?
— У нее слабое сердце, ей нельзя так волноваться. Я очень боюсь за нее.
В комнату вошел Лева.
— Ну, мать, ты даешь! Сроду не знал, что ты Евгения. Я тебя, дуру несчастную, ищу по всему Подмосковью, стольких друзей подключил, архивы запрашивал.., а ты — вот она, рядом… Кому расскажи — не поверят… Представляешь, как удивится Бернар? А Гришка?
— А ты ему еще не звонил?
— Кому, Бернару?
— Нет, Грише.
— Звонил, но там трубку никто не берет.
Наверное, он в Италии…
— Можно? — В дверях появилась бледная, с покрасневшими веками, Натали. Она была в черном кружевном пеньюаре, с сигаретой в руках. Лева сразу ушел. — Симон сказал мне, что ты пришла в себя. — Она села возле Евы и взяла ее за руку. — Значит, так…
Ты вовсе не обязана называть меня матерью и вообще питать ко мне несуществующие дочерние чувства… Но мне-то этого не запретишь…
Ты не сможешь запретить мне заботиться о тебе. И еще… — Она опустилась на колени и поцеловала Евину руку. — Прости меня, если сможешь… Особенно за твою маму. Я понимаю, что именно она является твоей настоящей матерью… Мне очень жаль, что ее уже нет с нами…
Но ты.., ты — жива! И я весь остаток своих дней буду любить тебя. Теперь мне есть для кого жить, и я, конечно же, не поеду на Корфу…
Здесь, в Париже, возле тебя, мое место… Ты не представляешь себе, как я счастлива… Ты так странно смотришь на меня… Женечка…
— Зовите меня Евой, — дрогнувшим голосом произнесла Ева. — Я так привыкла.
Она вдруг подумала о том, что Натали действительно нельзя волноваться, но та словно прочитала ее мысли и поспешила успокоить:
— Симон сделал мне укол, со мной все в порядке. Ты поспишь еще или поужинаешь?
— А где Бернар? — тихо спросила Ева.
— Он здесь, сидит в твоей мастерской и читает какую-то книгу. Я понимаю, как тебе сейчас трудно. Но он давно тебя простил.
— А я знаю, кто украл мои картины" — слабо улыбнулась Ева, понимая, как же ничтожны были ее мысли, раз она сумела предать и Натали, и Бернара… Она совершенно не разбирается в людях.
— Роберте? Вот негодяй! Хорошо, я выйду на него через своих людей и выкуплю твои шедевры. — Она склонилась над Евой и поцеловала ее. — Все будет хорошо.
Она вышла, но через минуту вбежала, лицо ее радостно сияло:
— Угадай, кто к нам приехал?
— И кто же?
— Гриша! Послушай, какие у тебя хорошие друзья! Он тоже ждет, когда ты выйдешь.
Ева оделась и спустилась в гостиную, где собрались Гриша, Лева, Натали, Симон и Бернар.
Она поцеловала Гришу и села за стол. На Бернара она смотреть не решалась. Прекрасный сон продолжался.
Прямо из-за стола поехали в ресторан, затем до утра ходили по барам. Бернар старался держаться ближе к Еве, а она блаженствовала от сознания того, что все они, все ее дорогие мужчины, рядом. И пусть это ненадолго, но все равно…
— Стойте! — вдруг воскликнула она, когда они на машине Бернара возвращались домой. — Меня же дома ждет Обломов!
— Кто? — спросили ее хором.
— Моя собака. Обломов.
И Бернар, не говоря ни слова, развернул машину и помчался, словно всю жизнь знал дорогу, к ее дому.
В кухне она обнаружила полное блюдце молока и нарезанное маленькими кусочками мясо.
Обломов, от ушей и до хвоста вымазанный в молоке, крепко спал под стулом. Вокруг виднелись лужи. Ева взяла его на руки и поцеловала в нос.
Пока Натали варила кофе, Гриша с Левой ходили по дому в поисках места, где можно было прилечь и отдохнуть, Ева осталась в гостиной наедине с Бернаром. Он молча смотрел, как она укачивает Обломова, а она ждала, когда он заговорит первым. Наконец она не выдержала:
— Получилась какая-то ерунда… Ты прости меня, Бернар, но мои картины — мои дети. На меня нашло какое-то затмение. И еще эта пленка… Все смешалось. Мне показалось, что все меня предали.
Он подошел и обнял ее.
— Я звонил тебе сегодня… Ты была не одна?
— Должно быть, Вирджини взяла трубку, — сказала она, чувствуя, что краснеет.
— Это была ты. С Левой. Он останется здесь? Надолго?
— Нет. Они уедут. Завтра же полетят на Корсику, у Гриши там клиент.
Пойми, Бернар, мне нужно было время, чтобы мысленно расстаться с ними. Левка и Гриша — часть моей жизни. Быть может, если бы не они, не их доброе отношение ко мне, и не было бы Евы Анохиной. Они оба очень много сделали для меня. Но я выбрала тебя. А ты… ты должен или принимать меня такой, какая я есть, или уйти из моей жизни. Наверное, встреть я тебя много раньше, не было бы ни Левы, ни Гриши… Но так случилось, и надо продолжать жить.
— Но я — мужчина и не намерен делить тебя ни с кем.
— А меня и не надо делить. Я принадлежу только себе. Не усложняй ничего, а попытайся понять меня.
— Это понять невозможно, но я люблю тебя… Я не знаю, что мне делать.
— Тебе подсказать? — Она положила Обломова в кресло, поднялась и обвила руками шею Бернара, прижалась к нему. — Как долго я ждала, когда ты придешь ко мне…
Зазвонил телефон. Она подняла трубку.
— Ева, я приду к тебе сейчас? — спросил Франсуа.
— Вы извините меня, но у меня сейчас гости.., приехали из Москвы… Я вам перезвоню, хорошо? — Она положила трубку.
— А это кто?
— Блюм. Хочет показать мне свою статью…
Ну что ты так на меня смотришь…
— Да нет, я ничего… Просто Блюм сейчас в Риме.
Ева покраснела.
— Значит, он позвонил из Рима, — раздраженно ответила она и больно ущипнула Бернара за руку. — Чего ты хочешь от меня?
— Поедем отсюда… Прошу тебя, прямо сейчас.
— Но я не могу! У меня же гости!
— Они наверняка спят. Объясни все Натали и поедем.
Натали вошла в гостиную с подносом, на котором стояли три чашки кофе.
— Вы куда-то собрались? Гриша с Левой уже спят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
«Но я же люблю!» Она вернулась к машине и поехала дальше. И с каждым километром она находила все больше и больше слов в свое оправдание.
Она поставила кассету с песнями Милен Фармер и жизнь показалась ей не такой уж и мрачной. Ева ехала и смеялась собственным фантазиям, рисовавшим ей семейную жизнь вместе с Бернаром, Гришей и Левкой. Она видела себя в окружении этих милых мужчин в своем доме, как она готовит завтрак, как они вчетвером на огромной кровати пьют кофе и едят так полюбившиеся ей круассаны или бриоши… Днем она будет работать в мастерской, а вечером они все вместе поедут ужинать в ресторан. И она будет счастлива. Она будет заботиться о них, а они — о ней. Это будет настоящая жизнь. А спать они будут вместе, как никто еще не спал. Перед сном скажут друг другу «спокойной ночи», а утром — «с добрым утром». А Обломов вырастет и превратится в огромного симпатичного ньюфаундленда.
«Форменный бред. У меня выветрились все мозги. Надо было надеть косынку».
Она вернулась домой, и впервые ей захотелось запечатлеть свою придуманную жизнь на холсте. Она думала о Грише, о Бернаре, Леве и для каждого находила свой оттенок и настроение. Она назовет свою работу «Любовь к четырем мужчинам». Это не «Любовь к трем апельсинам». Это почувственнее, посюрреалистичнее, поострее, посмертельнее…
Она не слышала, как уходила Вирджини, как разрывался в доме телефон, как стучали в ворота и звонили в двери и калитку. Она работала девять часов подряд, пока не уснула прямо в кресле.
В половине одиннадцатого, когда она, отдохнув, поднялась в дом и стала с аппетитом ужинать приготовленным Вирджини картофельным салатом и уткой, приехала Натали.
Глаза ее блестели, от нее пахло виски. Высокая, с темно-красным тюрбаном на голове, в кроваво-красном костюме и алых туфлях, она посадила ошарашенную Еву в машину и повезла в бар на улице Дюфо.
— Сиди и слушай, — сказала она, заказав два двойных виски. — В шестьдесят четвертом году я жила в Москве с сестрой, которую звали Татьяна. Мы были погодками. Я влюбилась в одного музыканта, его звали Виктор. Так, ничего особенного, но я была от него без ума. Когда Виктор узнал, что я беременна, он бросил меня. Я рожала у подруги на даче, хотела, чтобы мы умерли оба — и я, и мой ребенок. Но девочка выжила, и я отвезла ее домой, к сестре.
Ребенок в то время представлялся мне обузой.
И я оставила свою дочь, ничего не сказав своей сестре. Она была на работе. Ни о моей беременности, ни о чем Таня не знала. Я даже не оставила ей никакой записки. Села в самолет и полетела в Таллин, где жил один мой старый знакомый. Я прожила с ним больше года, в начале шестьдесят шестого мы с ним приехали в Париж. Он играл на гитаре и пел в ресторане, я жила с ним в крохотной меблированной комнате на окраине Парижа, готовила ему еду, стирала и пыталась научиться фотографировать. Но моя природная лень помешала мне получить профессию. Совершенно случайно через одного общего знакомого мне вдруг стало известно, что Виктор женился на моей сестре. Я к тому времени сменила фамилию, жида как придется, и больше всего на свете боялась одного: что приедет человек из Москвы и скажет мне что-нибудь о дочери. Но потом со мной стало происходить что-то странное.
Мне стали сниться сны о том, что Татьяна не пришла вовремя с работы и моя девочка умерла от голода. Короче, меня замучили кошмары.
И я стала наводить справки. Но моя сестра словно в воду канула. Ни о Викторе, ни о ней, ни тем более о дочери я так ничего и не узнала.
Возможно, она вышла замуж, и не один раз.
И вот тогда я почему-то успокоилась.
Самое смешное, что я даже не знала фамилию Виктора. Быть может, поэтому я так долго искала свою родню. Но вот в прошлом году мне в руки попал один журнал, где на фотографии я увидела своего Виктора. Он — солист, скрипач в одном известном оркестре. И конечно, тогда я узнала его фамилию. Мы с Левой стали искать Таню… — Натали залпом выпила виски и затянулась сигаретой. — Она умерла недавно… А дочь моя жива… Но в коммуналке, где она прописана, живет какая-то совершенно чужая женщина, просто квартирантка…
Она дала Леве адрес Жени — так зовут мою дочь, и это оказалась твоя московская квартира. Это невероятно, но, судя по всему, ты с ней знакома!.. Женя Петрова, что ты знаешь о ней?
Ева долго смотрела на нее.
— Так не бывает, — наконец сказала она. — Вы все это выдумали.
У Натали на глазах выступили слезы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне никогда не нравилось мужское имя Евгения. Поэтому уже в училище меня все стали звать Евой. А фамилия Анохина у меня по мужу. Вы — моя мать? Это абсурд! У вас нет доказательств.
Натали достала из сумочки фотографию, среди которых Ева увидела и свою мать. И тут она потеряла сознание.
* * *
Очнулась она уже в доме Натали. Возле нее сидел доктор Симон.
— Как ты нас напугала! — Он вздохнул и засуетился возле столика со шприцами.
В комнате пахло лекарством. — Мы сделали тебе два укола, но ты не приходила в себя… Ну и дела творятся в этом мире…
— Где Натали?
— Вот тоже сумасшедшая… Заперлась в своей комнате, разглядывает твой портрет и плачет.
— Послушайте, неужели все, что она мне сейчас рассказала, — правда?
— У нее слабое сердце, ей нельзя так волноваться. Я очень боюсь за нее.
В комнату вошел Лева.
— Ну, мать, ты даешь! Сроду не знал, что ты Евгения. Я тебя, дуру несчастную, ищу по всему Подмосковью, стольких друзей подключил, архивы запрашивал.., а ты — вот она, рядом… Кому расскажи — не поверят… Представляешь, как удивится Бернар? А Гришка?
— А ты ему еще не звонил?
— Кому, Бернару?
— Нет, Грише.
— Звонил, но там трубку никто не берет.
Наверное, он в Италии…
— Можно? — В дверях появилась бледная, с покрасневшими веками, Натали. Она была в черном кружевном пеньюаре, с сигаретой в руках. Лева сразу ушел. — Симон сказал мне, что ты пришла в себя. — Она села возле Евы и взяла ее за руку. — Значит, так…
Ты вовсе не обязана называть меня матерью и вообще питать ко мне несуществующие дочерние чувства… Но мне-то этого не запретишь…
Ты не сможешь запретить мне заботиться о тебе. И еще… — Она опустилась на колени и поцеловала Евину руку. — Прости меня, если сможешь… Особенно за твою маму. Я понимаю, что именно она является твоей настоящей матерью… Мне очень жаль, что ее уже нет с нами…
Но ты.., ты — жива! И я весь остаток своих дней буду любить тебя. Теперь мне есть для кого жить, и я, конечно же, не поеду на Корфу…
Здесь, в Париже, возле тебя, мое место… Ты не представляешь себе, как я счастлива… Ты так странно смотришь на меня… Женечка…
— Зовите меня Евой, — дрогнувшим голосом произнесла Ева. — Я так привыкла.
Она вдруг подумала о том, что Натали действительно нельзя волноваться, но та словно прочитала ее мысли и поспешила успокоить:
— Симон сделал мне укол, со мной все в порядке. Ты поспишь еще или поужинаешь?
— А где Бернар? — тихо спросила Ева.
— Он здесь, сидит в твоей мастерской и читает какую-то книгу. Я понимаю, как тебе сейчас трудно. Но он давно тебя простил.
— А я знаю, кто украл мои картины" — слабо улыбнулась Ева, понимая, как же ничтожны были ее мысли, раз она сумела предать и Натали, и Бернара… Она совершенно не разбирается в людях.
— Роберте? Вот негодяй! Хорошо, я выйду на него через своих людей и выкуплю твои шедевры. — Она склонилась над Евой и поцеловала ее. — Все будет хорошо.
Она вышла, но через минуту вбежала, лицо ее радостно сияло:
— Угадай, кто к нам приехал?
— И кто же?
— Гриша! Послушай, какие у тебя хорошие друзья! Он тоже ждет, когда ты выйдешь.
Ева оделась и спустилась в гостиную, где собрались Гриша, Лева, Натали, Симон и Бернар.
Она поцеловала Гришу и села за стол. На Бернара она смотреть не решалась. Прекрасный сон продолжался.
Прямо из-за стола поехали в ресторан, затем до утра ходили по барам. Бернар старался держаться ближе к Еве, а она блаженствовала от сознания того, что все они, все ее дорогие мужчины, рядом. И пусть это ненадолго, но все равно…
— Стойте! — вдруг воскликнула она, когда они на машине Бернара возвращались домой. — Меня же дома ждет Обломов!
— Кто? — спросили ее хором.
— Моя собака. Обломов.
И Бернар, не говоря ни слова, развернул машину и помчался, словно всю жизнь знал дорогу, к ее дому.
В кухне она обнаружила полное блюдце молока и нарезанное маленькими кусочками мясо.
Обломов, от ушей и до хвоста вымазанный в молоке, крепко спал под стулом. Вокруг виднелись лужи. Ева взяла его на руки и поцеловала в нос.
Пока Натали варила кофе, Гриша с Левой ходили по дому в поисках места, где можно было прилечь и отдохнуть, Ева осталась в гостиной наедине с Бернаром. Он молча смотрел, как она укачивает Обломова, а она ждала, когда он заговорит первым. Наконец она не выдержала:
— Получилась какая-то ерунда… Ты прости меня, Бернар, но мои картины — мои дети. На меня нашло какое-то затмение. И еще эта пленка… Все смешалось. Мне показалось, что все меня предали.
Он подошел и обнял ее.
— Я звонил тебе сегодня… Ты была не одна?
— Должно быть, Вирджини взяла трубку, — сказала она, чувствуя, что краснеет.
— Это была ты. С Левой. Он останется здесь? Надолго?
— Нет. Они уедут. Завтра же полетят на Корсику, у Гриши там клиент.
Пойми, Бернар, мне нужно было время, чтобы мысленно расстаться с ними. Левка и Гриша — часть моей жизни. Быть может, если бы не они, не их доброе отношение ко мне, и не было бы Евы Анохиной. Они оба очень много сделали для меня. Но я выбрала тебя. А ты… ты должен или принимать меня такой, какая я есть, или уйти из моей жизни. Наверное, встреть я тебя много раньше, не было бы ни Левы, ни Гриши… Но так случилось, и надо продолжать жить.
— Но я — мужчина и не намерен делить тебя ни с кем.
— А меня и не надо делить. Я принадлежу только себе. Не усложняй ничего, а попытайся понять меня.
— Это понять невозможно, но я люблю тебя… Я не знаю, что мне делать.
— Тебе подсказать? — Она положила Обломова в кресло, поднялась и обвила руками шею Бернара, прижалась к нему. — Как долго я ждала, когда ты придешь ко мне…
Зазвонил телефон. Она подняла трубку.
— Ева, я приду к тебе сейчас? — спросил Франсуа.
— Вы извините меня, но у меня сейчас гости.., приехали из Москвы… Я вам перезвоню, хорошо? — Она положила трубку.
— А это кто?
— Блюм. Хочет показать мне свою статью…
Ну что ты так на меня смотришь…
— Да нет, я ничего… Просто Блюм сейчас в Риме.
Ева покраснела.
— Значит, он позвонил из Рима, — раздраженно ответила она и больно ущипнула Бернара за руку. — Чего ты хочешь от меня?
— Поедем отсюда… Прошу тебя, прямо сейчас.
— Но я не могу! У меня же гости!
— Они наверняка спят. Объясни все Натали и поедем.
Натали вошла в гостиную с подносом, на котором стояли три чашки кофе.
— Вы куда-то собрались? Гриша с Левой уже спят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23