Можно ли было подумать, что они будут спокойно продолжать игру? Да, вот один молодой человек отгоняет мяч от цели, а та группа на лужайке хочет, по-видимому, загнать его в яму. Жнецы опять принимаются медленно за свою работу. Няня наградила мальчугана шлепком и снова начала толкать коляску в гору. Безотчетно всякий продолжал дело на том месте, на котором оно оборвалось.
Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты, и со двора донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и неожиданности. Как жали мы руки друг другу, как смеялись! Миссис Челленджер от восторга всех нас перецеловала и бросилась, наконец, в медвежьи объятия своего супруга.
– Да ведь не могли же они спать! – кричал лорд Джон. – Черт побери, Челленджер, не станете же вы меня убеждать, что все эти люди со стеклянными, закатившимися глазами и окоченелыми телами, с мерзкой гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?
– Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или каталепсией, – сказал Челленджер. – В прежние времена такие случаи подчас наблюдались и всегда принимались за смерть. При столбняке падает температура тела, дыхание обрывается, сердечная деятельность становится совсем незаметной; это – смерть, с тою только разницей, что спустя некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, – при этом он закрыл глаза и принужденно усмехнулся, – едва ли мог предвидеть столь поголовную эпидемию каталепсии.
– Вы можете называть это состояние столбняком, – заметил Саммерли, – но это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании, как и об яде, вызвавшем его. Мы можем сказать положительно только одно: что отравленный эфир явился причиною временной смерти.
Остин сидел съежившись на подножке автомобиля. Раньше я слышал его кашель. Некоторое время он молча держался за голову, затем начал что-то бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.
– Проклятый дурень! – ворчал он. – Нужно было соваться ему! – Что случилось, Остин?
– Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это сын садовника.
Лорд Джон имел виноватый вид.
– Не знаю, что со мною сделалось, – сказал Остин и встал пошатываясь. – Кажется, мне стало дурно, когда я смазывал автомобиль; помню еще, как свалился на подножку; но я готов поклясться, что масленки у меня были закрыты.
Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях последних суток. Тайна открытых масленок тоже была ему объяснена. Он слушал нас недоверчиво, когда мы рассказывали ему, как его автомобилем управлял любитель, и очень интересовался всем, что мы ему говорили о нашей экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада. – И в Английском банке вы были, сэр?
– Да, Остин.
– Сколько там миллионов, и все люди спали!
– Да.
– А меня там не было, – простонал он и разочарованно принялся опять за мытье кузова.
Вдруг мы услышали шум колес на дороге. Старые дрожки остановились, действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел, как выходил из них молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная, как будто ее только что разбудили от глубокого сна, принесла на подносе визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный волос его стал дыбом.
– Журналист! – прохрипел он. Потом оказал с презрительной усмешкою: – Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я мнения об этом происшествии.
– Едва ли этим вызван его визит, – сказал Саммерли. – Ведь он уже поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.
Я прочитал карточку: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент „Нью-Йорк Монитор“.
– Вы его примете? – спросил я.
– Конечно, не приму.
– О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось? Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою. – Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?
– А когда вы-то о них хорошо говорили? – возразил я. – Пойдемте, пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?
– Ну, ладно, – проворчал он. – Пойдем вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.
Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.
– Я побеспокоил вас, господин профессор, – сказал он, – потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчет опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру. – Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, – проворчал Челленджер.
Журналист взглянул на него с кротким изумлением.
– Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.
– Теперь я этого не опасаюсь, – ответил Челленджер.
Удивление журналиста возросло.
– Вы ведь профессор Челленджер? – спросил он.
– Да, так меня зовут.
– В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском «Таймсе» за вашей подписью.
Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.
– Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, «Таймс» не вышел.
– Помилуйте, господин профессор! – сказал американец с мягким упреком. – Вы ведь согласитесь, что «Таймс» ежедневный орган? – Он достал из кармана газету. – Вот письмо, о котором я говорю.
Челленджер улыбнулся и потер себе руки.
– Я начинаю понимать, – сказал он. – Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?
– Да, сэр.
– И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?
– Совершенно верно.
– Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного? – Говоря по правде, население показалось мне более оживленным и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось. – Больше ничего?
– Нет, сэр, больше ничего.
– Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?
Американец улыбнулся.
– Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?
– Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком это было часу?
– Конечно. Это было в половине первого.
– Когда вы приехали сюда?
– В четверть третьего.
– Вы сели в дрожки?
– Да.
– Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?
– Я думаю – мили две.
– А сколько времени отнял у вас этот путь?
– Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.
– Следовательно, теперь три часа дня?
– Приблизительно.
– Поглядите-ка на свои часы!
Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза. – Что вы на это скажете? – воскликнул он. – Часы ушли вперед. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.
– Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?
– Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это все.
– То же было и со всем человечеством, – сказал Челленджер, обращаясь ко мне. – Все чувствовали минутное головокружение, но никто еще не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлен, что недостает дневного выпуска. Да, юноша, – обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортеру, – вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошел через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.
«И как раз на этом, – как сказал бы мой американский коллега, – я хочу закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит, он представляет собою всего лишь более подробное и обстоятельное повторение отчета, который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров. В моей комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:
МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ
НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ
ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ
НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ
ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД
КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА
СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА
МЕРТВЫЙ ЛОНДОН
ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ
ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?
За этим роскошным заголовком следует доклад на девяти с половиною столбцах, представляющий собою единственное и последнее описание катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один наблюдатель в течение одного бесконечного дня. Саммерли и Челленджер описали этот процесс в чисто научном журнале, между тем как мне на долю выпало составление популярного очерка. Могу теперь сказать: «Ныне отпущаеши!» Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?
Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми наша самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью на эту тему – статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку: «Общеизвестною истиной, – говорит „Таймс“, – является полная беспомощность человека перед лицом бесконечных скрытых сил природы, окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени обращались к нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина эта, подобно всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть и принудительную власть. Понадобился урок, действительный опыт, чтобы снова привести нам ее на память. Из этого несомненно спасительного, но страшного испытания мы вышли с душою, еще не оправившейся от внезапного удара, но просветленной сознанием ограниченности и недостаточности наших сил. Мир заплатил страшной ценою за этот урок. Мы еще не знаем всех размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого рода. Только по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно будет обозреть все последствия этого события. Впрочем, есть доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль в человеческих жизнях и материальных ценностях, как бы ни была она значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы. В потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в наших сердцах сознание неограниченных возможностей во вселенной, разрушившее наше невежественное самодовольство и открывшее нам глаза на наше материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой мысли – эта черта нового нашего душевного состояния – пусть послужит основным устоем, на котором более серьезное поколение воздвигнет достойный храм природе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты, и со двора донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и неожиданности. Как жали мы руки друг другу, как смеялись! Миссис Челленджер от восторга всех нас перецеловала и бросилась, наконец, в медвежьи объятия своего супруга.
– Да ведь не могли же они спать! – кричал лорд Джон. – Черт побери, Челленджер, не станете же вы меня убеждать, что все эти люди со стеклянными, закатившимися глазами и окоченелыми телами, с мерзкой гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?
– Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или каталепсией, – сказал Челленджер. – В прежние времена такие случаи подчас наблюдались и всегда принимались за смерть. При столбняке падает температура тела, дыхание обрывается, сердечная деятельность становится совсем незаметной; это – смерть, с тою только разницей, что спустя некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, – при этом он закрыл глаза и принужденно усмехнулся, – едва ли мог предвидеть столь поголовную эпидемию каталепсии.
– Вы можете называть это состояние столбняком, – заметил Саммерли, – но это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании, как и об яде, вызвавшем его. Мы можем сказать положительно только одно: что отравленный эфир явился причиною временной смерти.
Остин сидел съежившись на подножке автомобиля. Раньше я слышал его кашель. Некоторое время он молча держался за голову, затем начал что-то бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.
– Проклятый дурень! – ворчал он. – Нужно было соваться ему! – Что случилось, Остин?
– Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это сын садовника.
Лорд Джон имел виноватый вид.
– Не знаю, что со мною сделалось, – сказал Остин и встал пошатываясь. – Кажется, мне стало дурно, когда я смазывал автомобиль; помню еще, как свалился на подножку; но я готов поклясться, что масленки у меня были закрыты.
Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях последних суток. Тайна открытых масленок тоже была ему объяснена. Он слушал нас недоверчиво, когда мы рассказывали ему, как его автомобилем управлял любитель, и очень интересовался всем, что мы ему говорили о нашей экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада. – И в Английском банке вы были, сэр?
– Да, Остин.
– Сколько там миллионов, и все люди спали!
– Да.
– А меня там не было, – простонал он и разочарованно принялся опять за мытье кузова.
Вдруг мы услышали шум колес на дороге. Старые дрожки остановились, действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел, как выходил из них молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная, как будто ее только что разбудили от глубокого сна, принесла на подносе визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный волос его стал дыбом.
– Журналист! – прохрипел он. Потом оказал с презрительной усмешкою: – Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я мнения об этом происшествии.
– Едва ли этим вызван его визит, – сказал Саммерли. – Ведь он уже поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.
Я прочитал карточку: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент „Нью-Йорк Монитор“.
– Вы его примете? – спросил я.
– Конечно, не приму.
– О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось? Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою. – Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?
– А когда вы-то о них хорошо говорили? – возразил я. – Пойдемте, пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?
– Ну, ладно, – проворчал он. – Пойдем вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.
Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.
– Я побеспокоил вас, господин профессор, – сказал он, – потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчет опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру. – Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, – проворчал Челленджер.
Журналист взглянул на него с кротким изумлением.
– Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.
– Теперь я этого не опасаюсь, – ответил Челленджер.
Удивление журналиста возросло.
– Вы ведь профессор Челленджер? – спросил он.
– Да, так меня зовут.
– В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском «Таймсе» за вашей подписью.
Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.
– Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, «Таймс» не вышел.
– Помилуйте, господин профессор! – сказал американец с мягким упреком. – Вы ведь согласитесь, что «Таймс» ежедневный орган? – Он достал из кармана газету. – Вот письмо, о котором я говорю.
Челленджер улыбнулся и потер себе руки.
– Я начинаю понимать, – сказал он. – Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?
– Да, сэр.
– И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?
– Совершенно верно.
– Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного? – Говоря по правде, население показалось мне более оживленным и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось. – Больше ничего?
– Нет, сэр, больше ничего.
– Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?
Американец улыбнулся.
– Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?
– Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком это было часу?
– Конечно. Это было в половине первого.
– Когда вы приехали сюда?
– В четверть третьего.
– Вы сели в дрожки?
– Да.
– Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?
– Я думаю – мили две.
– А сколько времени отнял у вас этот путь?
– Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.
– Следовательно, теперь три часа дня?
– Приблизительно.
– Поглядите-ка на свои часы!
Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза. – Что вы на это скажете? – воскликнул он. – Часы ушли вперед. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.
– Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?
– Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это все.
– То же было и со всем человечеством, – сказал Челленджер, обращаясь ко мне. – Все чувствовали минутное головокружение, но никто еще не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлен, что недостает дневного выпуска. Да, юноша, – обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортеру, – вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошел через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.
«И как раз на этом, – как сказал бы мой американский коллега, – я хочу закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит, он представляет собою всего лишь более подробное и обстоятельное повторение отчета, который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров. В моей комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:
МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ
НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ
ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ
НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ
ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД
КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА
СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА
МЕРТВЫЙ ЛОНДОН
ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ
ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?
За этим роскошным заголовком следует доклад на девяти с половиною столбцах, представляющий собою единственное и последнее описание катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один наблюдатель в течение одного бесконечного дня. Саммерли и Челленджер описали этот процесс в чисто научном журнале, между тем как мне на долю выпало составление популярного очерка. Могу теперь сказать: «Ныне отпущаеши!» Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?
Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми наша самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью на эту тему – статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку: «Общеизвестною истиной, – говорит „Таймс“, – является полная беспомощность человека перед лицом бесконечных скрытых сил природы, окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени обращались к нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина эта, подобно всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть и принудительную власть. Понадобился урок, действительный опыт, чтобы снова привести нам ее на память. Из этого несомненно спасительного, но страшного испытания мы вышли с душою, еще не оправившейся от внезапного удара, но просветленной сознанием ограниченности и недостаточности наших сил. Мир заплатил страшной ценою за этот урок. Мы еще не знаем всех размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого рода. Только по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно будет обозреть все последствия этого события. Впрочем, есть доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль в человеческих жизнях и материальных ценностях, как бы ни была она значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы. В потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в наших сердцах сознание неограниченных возможностей во вселенной, разрушившее наше невежественное самодовольство и открывшее нам глаза на наше материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой мысли – эта черта нового нашего душевного состояния – пусть послужит основным устоем, на котором более серьезное поколение воздвигнет достойный храм природе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15