Однако нам не грозят революции — последняя случилась два года назад и обернулась очень скверно для тех, кто ее затевал. Я не знаю, о чем вы говорите, и с этой минуты мне больше нечего вам ответить. Это нестрашно, я уже задал вам все вопросы. Я могу идти? Можете, вот ваш паспорт, Виктор, проводи сеньора доктора к выходу. Пожалуйте за мной, ударил в нос луковый смрад. Как же это так, подумал Рикардо Рейс, так рано — что же, он его на завтрак, что ли, ест? В коридоре Виктор сказал: Я заметил, вы, сеньор доктор, сильно его рассердили, нехорошо это, неосторожно. Чем же это я его рассердил? Отвечать на вопросы не хотели, разговор не поддерживали, зря вы это, он, хоть и помощник, а начальство к его мнению очень даже прислушивается. Я так и не понял, зачем все-таки меня вызывали. И не надо вам ничего понимать, скажите спасибо, что так дешево отделались. Да уж, надеюсь, что отделался — и навсегда. Вот этого никто гарантировать не может, сюда, сюда, ну, вот и пришли, Антунес, выпусти, будьте здоровы, сеньор доктор, если что понадобится — сразу ко мне, спросите Виктора, и протянул руку, до которой Рикардо Рейс дотронулся кончиками пальцев, почувствовав, что сам пропитывается запахом лука, и испытал приступ дурноты. Вам бы, конечно, хотелось, чтобы меня вывернуло прямо здесь, а вот и нет, и ветер, ударив в лицо, встряхнул его, развеял тошнотное луковое облако, и он оказался, сам не понимая как, на улице, и дверь за ним закрылась. Не успел он дойти до церкви Преображения, как с небес со всей силы обрушился на него поток воды — в газетах завтра скажут что-нибудь насчет обильных ливневых дождей, что есть вопиющий плеоназм, ибо если «ливневые», так уж наверняка «обильные» — так вот, повторяем, обрушился на него поток воды, и прохожие попрятались под крыши и навесы, отряхиваясь наподобие промокших псов: уподобление их бешеным котам было бы вдвойне неуместным, ибо коты, даже не страдающие водобоязнью, воды терпеть не могут, и только один человек продолжал шагать вниз по переулку мимо Театра Людовика Святого, вероятно, у него была назначена встреча, и он опаздывал, и, вероятно, душа его пребывала в таком же смятении, как совсем недавно — у Рикардо Рейса, потому и хлестали его толстые струи, хотя природа, согласитесь, могла бы выразить свое сочувствие и иными способами — наслать, к примеру, землетрясение, которое погребло бы под развалинами и Виктора, и следователя до тех пор, пока не выветрился бы окончательно запах лука, пока не истлели бы оба, оставив по себе одни только чистые косточки, если, конечно, тела подобных личностей способны дойти до такого состояния.
Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, как из водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи — нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо о достоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь не могли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себя небесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел к стойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, но из-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое к тому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интересно бы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж не ждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому Господу Богу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу, подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. Но Рикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этом бормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляя за собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая то сломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо в противном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах и сельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 — и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда, все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачем тягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себе новоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю и осведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды или недостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, но не беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал из Бразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о таком спрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно, а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя у него такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовали правила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку, однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежней внимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностные официантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая к другим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при виде Рикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какой аромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того, после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теория классификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секунду мы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, по мнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, сила заблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз. Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшим три дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа, укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейс относительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столов или будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходы сорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистской пропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну, теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственной безопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить черты человека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинце левой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана, круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах, но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромно возникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь «Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткого обзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольную улыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсо пересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур», где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар — энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительности страна обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости. As? lo necesitamos , замечает дон Камило и, подняв бокал красного вина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном, проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в память славного дела при Алжубарроте , да славится оно в веках — чувством национальной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или в крайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было на улице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадору недостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист, из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своего знакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения эти будут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения, то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется со всевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишировать свои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутации нашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы». Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверх того, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно было бы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцога Альбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли об этом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторил поклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, по дороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того в предвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и стал подниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо — Коимбра, до востребования, Марсенде.
За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его, Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая кривая, на ветру, летящем прочь , будто закусивший удила, во весь опор несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову, приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность — безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас — бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди, повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов, обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да, разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того и дано нам оно, для того и сохраняем мы его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, как из водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи — нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо о достоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь не могли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себя небесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел к стойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, но из-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое к тому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интересно бы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж не ждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому Господу Богу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу, подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. Но Рикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этом бормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляя за собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая то сломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо в противном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах и сельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 — и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда, все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачем тягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себе новоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю и осведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды или недостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, но не беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал из Бразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о таком спрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно, а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя у него такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовали правила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку, однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежней внимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностные официантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая к другим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при виде Рикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какой аромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того, после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теория классификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секунду мы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, по мнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, сила заблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз. Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшим три дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа, укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейс относительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столов или будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходы сорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистской пропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну, теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственной безопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить черты человека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинце левой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана, круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах, но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромно возникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь «Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткого обзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольную улыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсо пересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур», где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар — энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительности страна обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости. As? lo necesitamos , замечает дон Камило и, подняв бокал красного вина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном, проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в память славного дела при Алжубарроте , да славится оно в веках — чувством национальной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или в крайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было на улице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадору недостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист, из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своего знакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения эти будут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения, то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется со всевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишировать свои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутации нашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы». Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверх того, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно было бы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцога Альбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли об этом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторил поклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, по дороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того в предвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и стал подниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо — Коимбра, до востребования, Марсенде.
За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его, Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая кривая, на ветру, летящем прочь , будто закусивший удила, во весь опор несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову, приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность — безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас — бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди, повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов, обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да, разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того и дано нам оно, для того и сохраняем мы его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75