А дальше, наискосок от двух киосков, торгующих табачными изделиями, спиртными напитками, лотерейными билетами, высится мраморная мемория, построенная членами итальянской колонии ко дню бракосочетания короля Луиса, известного, помимо прочего, и своими переводами Шекспира, с Марией-Пией Савойской, дочкой Верди, ибо именно такая каламбурная аббревиатура получится, если прочтем первые буквы слов Vittorio Emmanuele rе dItalia , единственный в своем роде и во всем Лиссабоне памятник, больше похожий на угрожающе воздетую над ладонями нерадивого школьника ферулу, иначе еще называемую «девчонка-пятиглазка» — он и в самом деле чем-то напоминает это шипасто-дырчатое орудие педагогической пытки приютским девчонкам, испуганно глядящим на него во все глаза — у каждой, впрочем, их всего по два — а тем, чьи глаза не видят, поведали о монументе их зрячие подружки, которые время от времени строем проходят под ним в своих передниках, распространяя вокруг себя особый смрад, присущий дортуару сиротского дома, и потирая распухшие от недавней кары руки. Этот квартал недаром носит свое имя , но сколь ни возвышены его стиль и местоположение, нравы там царят самые низменные: мрамор лавровых венков соседствует с сомнительными заведениями, на пороге которых стоят женщины, чья профессия сомнений не вызывает, впрочем, по причине раннего часа и проливных дождей, шедших все последние дни и дочиста отмывших улицы, в воздухе — а верней, в атмосфере — чувствуется некая невинная свежесть, этакое девственное дуновение, кто б сказал, что подобное возможно в сем гнездилище порока, вы спрашиваете «кто?» — да канарейки, которые твердят об этом своими трелями, канарейки в клетках, выставленных на веранду или к дверям, канарейки, заливающиеся как сумасшедшие, ибо надо использовать хорошую погоду, тем более, что по всему судя, установилась она ненадолго, и если снова припустит дождь, голоса угаснут, перья встопорщатся, а самая чувствительная птичка сунет голову под крыло, сделает вид, будто заснула, и хозяйка унесет клетку внутрь, и вот теперь опять слышен только шум дождя да отдаленный гитарный перебор, а откуда он доносится, Рикардо Рейс, укрывшийся в проеме арки в начале переулка Агуа-да-Флор, не знает. Когда облака ненадолго рассеиваются, чтобы тотчас снова закрыть проглянувшее было солнце, мы говорим о мимолетности его, отчего бы тогда не применить это понятие и к водяным потокам: пролетел мимо и стих дождь, забрызгав веранды и карнизы, вода стекает с развешанного во дворах белья, ибо столь внезапен был удар стихии, что застал врасплох женщин, закричавших одна другой: До-о-ождь! До-о-ождь! — и это очень напоминало перекличку часовых: Слу-у-шай! — По-слу-у-ши-вай! — и только и успевших внести певунью в дом, уберечь от непогоды ее теплое хрупкое тельце — как сердечко-то колотится, видно, от страха, нет, у них всегда так: вероятно, учащенное сердцебиение служит своеобразной компенсацией за скоротечность канарейкиного бытия. Рикардо Рейс пересекает сад, оглядывает город — его замок с поваленными стенами, с его домами, косо прилепленными к склону. Белесоватое солнце бьет в мокрые крыши, спускается над притихшим городом — все звуки приглушены, все под сурдинку, словно Лиссабон выстроен из ваты, к этому времени уже намокшей. Внизу на плоской крыше — шеренга бюстов в буксовых ветвях, мужи достославные, отцы отечества, чьи древнеримские головы, выглядят здесь, вдали от своих лациумов, столь же нелепо, как смотрелся бы средний португалец в позе и виде Аполлона Бельведерского. Но вот рокоту гитарных струн начинает вторить голос, звучит фадо . Дождя, похоже, больше не будет.
Когда одна идея выталкивает на поверхность другую, мы говорим, что происходит их ассоциация, а кое-кто — и таких немало — и вовсе склонен думать, будто и весь мыслительный процесс протекает благодаря этому вот последовательному стимулированию, по большей части бессознательному, иногда — не очень-то, иногда повинующемуся принуждению, иногда — притворяющемуся, будто достаточно придать мысли обратный смысл, чтобы она стала отличаться от исходной — короче говоря, как ни многочисленны и разнообразны эти отношения, все они связаны между собой чем-то таким, что, объединив их, делает частью того, что с наукообразным занудством может быть названо «производством и реализацией мысли», и поэтому человек прежде всего — промышленно-торговый комплекс: сначала он — производитель, затем — мелкий торговец и, наконец, — потребитель, хотя, впрочем, эта очередность тасуется и выстраивается по-иному: и, стало быть, ведя речь об идеях, а не об идеалах, мы вправе с полным основанием назвать их компаньонами, вкладчиками коммандитного товарищества, членами кооператива, но только не пайщиками акционерного общества, иначе именуемого анонимным, ибо что-что, а имя есть у каждого из нас, а потому ответственность не может быть ограниченной. Связь между этой экономической заумью и совершаемой Рикардо Рейсом прогулкой — мы, впрочем, предупредили, что она носит весьма познавательный характер — выявится и обнаружится в самом скором времени, как только он подойдет к дверям здания, где в бывшем монастыре св. Петра Алкантарского помещается ныне приют для сироток, пестуемых с помощью вышеупомянутого орудия педагогики, и обратит внимание на мозаичное изображение св. Франциска Ассизского: этот il poverello, что в вольном переводе с итальянского означает — «беднячок», в исступлении религиозного восторга пав на колени, принимает стигмы, по незамысловатой трактовке художника, спускающиеся к нему на пяти тугих, как струны, струях крови, бьющих сверху, из пяти язв распятого Христа, который висит в воздухе как звезда или бумажный змей, запущенный сельскими ребятишками откуда-нибудь оттуда, где пространство еще свободно и где еще жива память о временах, когда люди умели летать. Ухватясь за эти струны, тянущиеся к пронзенным гвоздями рукам и ногам, к пробитому копьем боку, св. Франциск удерживает Иисуса Христа, не давая ему скрыться в безвоздушных горних высях, куда зовет своего сына отец: Давай, давай, минул твой срок быть человеком, и от напряженных уси лий лицо святого, не теряя святости, искажено и сморщено, а губы шепчут не слова молитвы, как полагают иные, а: Не пущу, не пущу — и благодаря этим событиям, давно случившимся, но лишь сейчас проявившимся, станет ясно, сколь срочно и спешно следует разорвать в клочки или иным способом заставить исчезнуть прежнюю теологию и создать теологию новую, во всем противоположную старой, и вот, значит, что это такое, ассоциативное-то мышление: совсем недавно, глядя на римские бюсты, вознесенные над городом, думал Рикардо Рейс о ведре на Бельведере, а теперь, стоя у дверей старинного монастыря, находящегося-то не в Виттенберге ведь — в Лиссабоне, понимает он, почему некий жест, весьма распространенный в португальском простонародье и совершенно недопустимый в приличном обществе, как-то связался с именем Франциска Ассизского: именно так — резким ударом левой руки по согнутой в локте, сжатой в кулак и слегка покачиваемой правой — ответил взъярившийся святой на предложение Господа Бога взять его на свою звезду. Не сомневаюсь, что в избытке будет скептиков и консерваторов, готовых оспорить это предположение, да это и неудивительно — не такова ли судьба всех новых идей, особенно тех, что возникли по ассоциации?
Рикардо Рейс перебирает в памяти обрывки давних, лет двадцать тому назад написанных стихов, как время летит: Бог печальный, нуждаюсь в тебе, ибо подобный тебе мне неведом, Ты — не больше всех прочих богов, но их и не меньше, Я к тебе не питаю ни злобы, ни даже презренья, Но берегись, не захватывай то, что другим принадлежно по праву, вот что, проходя по улице Дона Педро V бормочет он, словно опознавая кости ископаемых животных или останки исчезнувших цивилизаций, и вот настает минута, когда его охватывают сомнения — а в самом ли деле больше смысла в завершенных одах, нежели в этой охапке разрозненных клочков, которые еще сохраняют связность, хоть уже непоправимо тронуты тленом, обращаются в труху отсутствием того, что было прежде и что придет потом, и не обретают ли они, сами себе противореча, сами себя калеча, иной смысл и исчерпывающую определенность, присущую поставленному в начале книги эпиграфу? Он спрашивает, можно ли определить ту деталь, которая на манер крючка или штифта скрепляет и сводит воедино разное и противоположное — вот взять хоть того святого, который целым и невредимым взобрался на гору, а с горы спустился весь в крови, точившейся из пяти источников, и будем надеяться, что к вечеру ему удалось свернуть струны и добраться до дому, и, должно быть, он чувствовал усталость, как после тяжкой работы, и нес под мышкой бумажного змея, который был на волосок от гибели, а заснул, положив его к изголовью — сегодня победил, а завтра, может, и проиграет. Пытаться объединить чем-то одним такие разные разности — столь же глупо, как пытаться ведром вычерпать море, и дело тут не в том, что эта задача невыполнима — отчего же? хватило бы только времени да сил — а в том, что сначала надо отыскать на земле подходящего размера яму для этого нового моря, а вот это вряд ли удастся — морей много, а земли мало.
А Рикардо Рейс сумел отвлечься от раздумий над вопросом, который сам же себе и задал, оказавшись на площади Рио-де-Жанейро — прежде она называлась площадью Принсипе Реал и, как знать, может, когда-нибудь и снова будет так называться, опять же: поживем — увидим. Стояла бы жара — как славно бы укрыться под сенью этих деревьев — вязов, кленов, кедров, у которых такая широкая, такая раскидистая крона, сулящая прохладу, не следует, однако, полагать, будто этот поэт и врач так уж осведомлен в ботанике — надо же кому-то восполнить пробелы в познаниях и в памяти человека, шестнадцать лет проведшего среди иной, куда более барочной, тропической флоры. Но нет, погода не способствует отрадным отдохновениям, присущим летней поре — сейчас градусов десять, не больше, и скамейки в саду мокры. Рикардо Рейс зябко запахивает плащ, сворачивает на другую аллею и возвращается: он решил пройти по улице Секуло, сам не зная, что его подвигло на это решение, ибо место пустынно и уныло — несколько старинных палаццо рядом с низенькими домиками бедноты: что ж, по крайней мере, в прежние времена знатные люди не отличались чрезмерной щепетильностью и не гнушались соседства плебеев — нам с вами не позавидуешь: если так и дальше пойдет, мы еще увидим кварталы-«эксклюзив», сплошь состоящие из особняков, населенные промышленной и финансовой буржуазией, вытеснившей и проглотившей последних аристократов, с собственными гаражами, с садами соответствующего размера, со сторожевыми псами, яростно облаивающими прохожего — даже и собак коснутся перемены, ибо в прошедшие времена исправно драли они и богатого, и бедного. И идет Рикардо Рейс вниз по улице, никуда не торопясь, опираясь на сложенный зонтик как на трость, ударяя его кончиком по плитам тротуара в лад стуку подошвы — и звук получается очень четкий, отчетливый и ясный, но не гулкий, а какой-то жидкий, не в смысле «слабый», а в смысле «влажный» — сказали бы мы, если б не боялись, что это прозвучит нелепо, но все же скажем, что встреча стали и известняка производит звук влажный — или кажущийся таковым, и эти ребяческие размышления отвлекают его от собственных шагов, как вдруг он замечает, что словно бы с той минуты, когда он покинул отель, не встретилось ему ни единой живой души, в чем готов присягнуть, если приведут его к присяге, поклясться, как говорится, в здравом уме и так далее, что дошел вот до этого места и никого не встретил: Любезнейший, да как же такое может быть, город-то не маленький, куда же люди-то подевались?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Когда одна идея выталкивает на поверхность другую, мы говорим, что происходит их ассоциация, а кое-кто — и таких немало — и вовсе склонен думать, будто и весь мыслительный процесс протекает благодаря этому вот последовательному стимулированию, по большей части бессознательному, иногда — не очень-то, иногда повинующемуся принуждению, иногда — притворяющемуся, будто достаточно придать мысли обратный смысл, чтобы она стала отличаться от исходной — короче говоря, как ни многочисленны и разнообразны эти отношения, все они связаны между собой чем-то таким, что, объединив их, делает частью того, что с наукообразным занудством может быть названо «производством и реализацией мысли», и поэтому человек прежде всего — промышленно-торговый комплекс: сначала он — производитель, затем — мелкий торговец и, наконец, — потребитель, хотя, впрочем, эта очередность тасуется и выстраивается по-иному: и, стало быть, ведя речь об идеях, а не об идеалах, мы вправе с полным основанием назвать их компаньонами, вкладчиками коммандитного товарищества, членами кооператива, но только не пайщиками акционерного общества, иначе именуемого анонимным, ибо что-что, а имя есть у каждого из нас, а потому ответственность не может быть ограниченной. Связь между этой экономической заумью и совершаемой Рикардо Рейсом прогулкой — мы, впрочем, предупредили, что она носит весьма познавательный характер — выявится и обнаружится в самом скором времени, как только он подойдет к дверям здания, где в бывшем монастыре св. Петра Алкантарского помещается ныне приют для сироток, пестуемых с помощью вышеупомянутого орудия педагогики, и обратит внимание на мозаичное изображение св. Франциска Ассизского: этот il poverello, что в вольном переводе с итальянского означает — «беднячок», в исступлении религиозного восторга пав на колени, принимает стигмы, по незамысловатой трактовке художника, спускающиеся к нему на пяти тугих, как струны, струях крови, бьющих сверху, из пяти язв распятого Христа, который висит в воздухе как звезда или бумажный змей, запущенный сельскими ребятишками откуда-нибудь оттуда, где пространство еще свободно и где еще жива память о временах, когда люди умели летать. Ухватясь за эти струны, тянущиеся к пронзенным гвоздями рукам и ногам, к пробитому копьем боку, св. Франциск удерживает Иисуса Христа, не давая ему скрыться в безвоздушных горних высях, куда зовет своего сына отец: Давай, давай, минул твой срок быть человеком, и от напряженных уси лий лицо святого, не теряя святости, искажено и сморщено, а губы шепчут не слова молитвы, как полагают иные, а: Не пущу, не пущу — и благодаря этим событиям, давно случившимся, но лишь сейчас проявившимся, станет ясно, сколь срочно и спешно следует разорвать в клочки или иным способом заставить исчезнуть прежнюю теологию и создать теологию новую, во всем противоположную старой, и вот, значит, что это такое, ассоциативное-то мышление: совсем недавно, глядя на римские бюсты, вознесенные над городом, думал Рикардо Рейс о ведре на Бельведере, а теперь, стоя у дверей старинного монастыря, находящегося-то не в Виттенберге ведь — в Лиссабоне, понимает он, почему некий жест, весьма распространенный в португальском простонародье и совершенно недопустимый в приличном обществе, как-то связался с именем Франциска Ассизского: именно так — резким ударом левой руки по согнутой в локте, сжатой в кулак и слегка покачиваемой правой — ответил взъярившийся святой на предложение Господа Бога взять его на свою звезду. Не сомневаюсь, что в избытке будет скептиков и консерваторов, готовых оспорить это предположение, да это и неудивительно — не такова ли судьба всех новых идей, особенно тех, что возникли по ассоциации?
Рикардо Рейс перебирает в памяти обрывки давних, лет двадцать тому назад написанных стихов, как время летит: Бог печальный, нуждаюсь в тебе, ибо подобный тебе мне неведом, Ты — не больше всех прочих богов, но их и не меньше, Я к тебе не питаю ни злобы, ни даже презренья, Но берегись, не захватывай то, что другим принадлежно по праву, вот что, проходя по улице Дона Педро V бормочет он, словно опознавая кости ископаемых животных или останки исчезнувших цивилизаций, и вот настает минута, когда его охватывают сомнения — а в самом ли деле больше смысла в завершенных одах, нежели в этой охапке разрозненных клочков, которые еще сохраняют связность, хоть уже непоправимо тронуты тленом, обращаются в труху отсутствием того, что было прежде и что придет потом, и не обретают ли они, сами себе противореча, сами себя калеча, иной смысл и исчерпывающую определенность, присущую поставленному в начале книги эпиграфу? Он спрашивает, можно ли определить ту деталь, которая на манер крючка или штифта скрепляет и сводит воедино разное и противоположное — вот взять хоть того святого, который целым и невредимым взобрался на гору, а с горы спустился весь в крови, точившейся из пяти источников, и будем надеяться, что к вечеру ему удалось свернуть струны и добраться до дому, и, должно быть, он чувствовал усталость, как после тяжкой работы, и нес под мышкой бумажного змея, который был на волосок от гибели, а заснул, положив его к изголовью — сегодня победил, а завтра, может, и проиграет. Пытаться объединить чем-то одним такие разные разности — столь же глупо, как пытаться ведром вычерпать море, и дело тут не в том, что эта задача невыполнима — отчего же? хватило бы только времени да сил — а в том, что сначала надо отыскать на земле подходящего размера яму для этого нового моря, а вот это вряд ли удастся — морей много, а земли мало.
А Рикардо Рейс сумел отвлечься от раздумий над вопросом, который сам же себе и задал, оказавшись на площади Рио-де-Жанейро — прежде она называлась площадью Принсипе Реал и, как знать, может, когда-нибудь и снова будет так называться, опять же: поживем — увидим. Стояла бы жара — как славно бы укрыться под сенью этих деревьев — вязов, кленов, кедров, у которых такая широкая, такая раскидистая крона, сулящая прохладу, не следует, однако, полагать, будто этот поэт и врач так уж осведомлен в ботанике — надо же кому-то восполнить пробелы в познаниях и в памяти человека, шестнадцать лет проведшего среди иной, куда более барочной, тропической флоры. Но нет, погода не способствует отрадным отдохновениям, присущим летней поре — сейчас градусов десять, не больше, и скамейки в саду мокры. Рикардо Рейс зябко запахивает плащ, сворачивает на другую аллею и возвращается: он решил пройти по улице Секуло, сам не зная, что его подвигло на это решение, ибо место пустынно и уныло — несколько старинных палаццо рядом с низенькими домиками бедноты: что ж, по крайней мере, в прежние времена знатные люди не отличались чрезмерной щепетильностью и не гнушались соседства плебеев — нам с вами не позавидуешь: если так и дальше пойдет, мы еще увидим кварталы-«эксклюзив», сплошь состоящие из особняков, населенные промышленной и финансовой буржуазией, вытеснившей и проглотившей последних аристократов, с собственными гаражами, с садами соответствующего размера, со сторожевыми псами, яростно облаивающими прохожего — даже и собак коснутся перемены, ибо в прошедшие времена исправно драли они и богатого, и бедного. И идет Рикардо Рейс вниз по улице, никуда не торопясь, опираясь на сложенный зонтик как на трость, ударяя его кончиком по плитам тротуара в лад стуку подошвы — и звук получается очень четкий, отчетливый и ясный, но не гулкий, а какой-то жидкий, не в смысле «слабый», а в смысле «влажный» — сказали бы мы, если б не боялись, что это прозвучит нелепо, но все же скажем, что встреча стали и известняка производит звук влажный — или кажущийся таковым, и эти ребяческие размышления отвлекают его от собственных шагов, как вдруг он замечает, что словно бы с той минуты, когда он покинул отель, не встретилось ему ни единой живой души, в чем готов присягнуть, если приведут его к присяге, поклясться, как говорится, в здравом уме и так далее, что дошел вот до этого места и никого не встретил: Любезнейший, да как же такое может быть, город-то не маленький, куда же люди-то подевались?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75