Или
нет, проще: необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал!
(В конструкции Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее
индивидуальность ... или это только казалось? Франца не оставляло
ощущение, что кто-то следит сверху за его перепитиями и в досаде хватается
за голову, восклицая: "Ну, что же ты! Неужто до сих пор не догадался?!") Ну
да, все правильно: если логика бессильна - остается религия, философия (о
чем-то похожем толковал Фриц - стоит ли следовать его совету?) ... йога, в
конце концов. В досмертном мире Франц никогда этими вещами не интересовался,
однако сейчас - выбора не оставалось.
Он раскопал в библиотеке "Введение в современную философию", однако
чтение пошло медленно - аргументы автора часто ускользали от него, из-за
чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем
дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось,
возилась с частностями, не затрагивая сути ... а если и затрагивала,
то Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.
Пару дней он читал Библию - вот где ему стало по настоящему скучно.
Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах
Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам,
сказки. Ну да, сказки ... а что же это еще? - истории об очень добрых и
очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания
даже не казались особенно талантливыми - сравнить, к примеру, притчу об
Иосифе со "Щелкунчиком" Гофмана ... насколько в последней больше красок и
фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в
Библии не содержалось - по крайней мере, для Франца.
Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то
занятия йогой принесли ощутимый вред - Франц стал бояться тишины. До сих
пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от
долгого лежания на полу в предписанной "Руководством по хатха-йоге" "позе
трупа" ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с
музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако
европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи
были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных
на йогу, - Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за
окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того -
музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери
своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя
спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества.
Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а
руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не
оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился,
что изменить себя ему не удасться - голова его работал не так, как у
философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась
расшатанная психика.
Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому:
он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать
без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось
использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое
нашлось на "складе разных вещей"). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как
идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал лезть
под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану,
да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому привык
и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня -
когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из
полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать
постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье - бросая его в одной из
комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он
подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать
месяцев, а уж потом он постирает все сразу.
И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, - ибо в любую
свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он
вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их
романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к
нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня,
вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно
недоверчиво и открыто - будто не ожидая ответной улыбки, но все равно
отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы
принадлежать ему, - нечасто встречающийся тип женщин. Франц чувствовал это
всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю,
когда они занималась любовью ... особенно, когда они занимались любовью. В
эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках,
оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи,
от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену!
В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о
Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел
какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог:
свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал
"наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и
физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался -
и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи
также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой
ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика - и
можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц,
наверно бы, запил, - но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на "складе
разных вещей" лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно
сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С
тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати -
однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув
шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на
равном расстоянии между сном и явью.
Он вспоминал.
2. Воспоминания
Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей.
Отец его работал физиком-электронщиком - мать рассказывала, что он был
умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца
не осталось - за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли
отец мог все время рассказывать о теории относительности - может быть, два
или три раза ... но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти
Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой
остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета
... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию,
Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась
корона, а сам он получил затрещину ...
Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего,
кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего
другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу
в лоб, а Франц - испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее.
Однако на следующий день стыд прошел ...
Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на
плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым
полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания,
ни сил - и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!
Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась
еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх
упаковок от снотворного ...
Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто - третий
курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему
хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить,
баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось
"разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки одновременно.
Больше всего тогда Франц интересовался музыкой - у него всегда имелись к
этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в
университете выучился играть самоучкой на гитаре - по общему мнению, очень
неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и
выступал с ними в студенческих клубах; дальше - больше: начал даже
готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в конце
концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком
большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе
чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел
... А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и, с
легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.
А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал
вибрацию стен ... если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же
творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под
одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от
холода.
Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства
у него недоставало сил.
Но чаще всего остального Франц вспоминал первые годы после защиты
диссертации - самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу
в очень хорошем университете - причем академическую должность, а не
постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя
лучше: после недолгого разгонного периода у него "пошла" исследовательская
работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он
тогда интересовался, оказывались решаемы - и не просто решаемы, а с
интересным и важным результатом. Наверно, это было просто везением новичка
... а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он
тогда занимался, он занимался с аппетитом - ходил в театр, читал книги,
играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики ... А
вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке,
приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им
на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру - какое
же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын -
источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц
оказался "сумасшедшим папашей" и возился с младенцем все свободное время:
учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской
науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также
заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому
розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он
потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в четыре
года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до
последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
нет, проще: необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал!
(В конструкции Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее
индивидуальность ... или это только казалось? Франца не оставляло
ощущение, что кто-то следит сверху за его перепитиями и в досаде хватается
за голову, восклицая: "Ну, что же ты! Неужто до сих пор не догадался?!") Ну
да, все правильно: если логика бессильна - остается религия, философия (о
чем-то похожем толковал Фриц - стоит ли следовать его совету?) ... йога, в
конце концов. В досмертном мире Франц никогда этими вещами не интересовался,
однако сейчас - выбора не оставалось.
Он раскопал в библиотеке "Введение в современную философию", однако
чтение пошло медленно - аргументы автора часто ускользали от него, из-за
чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем
дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось,
возилась с частностями, не затрагивая сути ... а если и затрагивала,
то Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.
Пару дней он читал Библию - вот где ему стало по настоящему скучно.
Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах
Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам,
сказки. Ну да, сказки ... а что же это еще? - истории об очень добрых и
очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания
даже не казались особенно талантливыми - сравнить, к примеру, притчу об
Иосифе со "Щелкунчиком" Гофмана ... насколько в последней больше красок и
фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в
Библии не содержалось - по крайней мере, для Франца.
Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то
занятия йогой принесли ощутимый вред - Франц стал бояться тишины. До сих
пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от
долгого лежания на полу в предписанной "Руководством по хатха-йоге" "позе
трупа" ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с
музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако
европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи
были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных
на йогу, - Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за
окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того -
музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери
своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя
спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества.
Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а
руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не
оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился,
что изменить себя ему не удасться - голова его работал не так, как у
философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась
расшатанная психика.
Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому:
он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать
без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось
использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое
нашлось на "складе разных вещей"). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как
идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал лезть
под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану,
да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому привык
и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня -
когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из
полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать
постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье - бросая его в одной из
комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он
подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать
месяцев, а уж потом он постирает все сразу.
И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, - ибо в любую
свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он
вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их
романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к
нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня,
вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно
недоверчиво и открыто - будто не ожидая ответной улыбки, но все равно
отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы
принадлежать ему, - нечасто встречающийся тип женщин. Франц чувствовал это
всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю,
когда они занималась любовью ... особенно, когда они занимались любовью. В
эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках,
оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи,
от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену!
В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о
Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел
какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог:
свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал
"наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и
физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался -
и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи
также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой
ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика - и
можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц,
наверно бы, запил, - но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на "складе
разных вещей" лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно
сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С
тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати -
однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув
шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на
равном расстоянии между сном и явью.
Он вспоминал.
2. Воспоминания
Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей.
Отец его работал физиком-электронщиком - мать рассказывала, что он был
умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца
не осталось - за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли
отец мог все время рассказывать о теории относительности - может быть, два
или три раза ... но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти
Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой
остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета
... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию,
Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась
корона, а сам он получил затрещину ...
Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего,
кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего
другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу
в лоб, а Франц - испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее.
Однако на следующий день стыд прошел ...
Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на
плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым
полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания,
ни сил - и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!
Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась
еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх
упаковок от снотворного ...
Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто - третий
курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему
хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить,
баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось
"разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки одновременно.
Больше всего тогда Франц интересовался музыкой - у него всегда имелись к
этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в
университете выучился играть самоучкой на гитаре - по общему мнению, очень
неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и
выступал с ними в студенческих клубах; дальше - больше: начал даже
готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в конце
концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком
большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе
чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел
... А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и, с
легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.
А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал
вибрацию стен ... если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же
творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под
одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от
холода.
Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства
у него недоставало сил.
Но чаще всего остального Франц вспоминал первые годы после защиты
диссертации - самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу
в очень хорошем университете - причем академическую должность, а не
постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя
лучше: после недолгого разгонного периода у него "пошла" исследовательская
работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он
тогда интересовался, оказывались решаемы - и не просто решаемы, а с
интересным и важным результатом. Наверно, это было просто везением новичка
... а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он
тогда занимался, он занимался с аппетитом - ходил в театр, читал книги,
играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики ... А
вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке,
приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им
на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру - какое
же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын -
источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц
оказался "сумасшедшим папашей" и возился с младенцем все свободное время:
учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской
науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также
заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому
розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он
потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в четыре
года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до
последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45