Может быть, у того журналиста с визгливым голосом, который задал вопрос Шаламону- Премьер-министр вспомнил, что его фамилия Со-лас,-есть какие-то сведения, которых у него нет? Или Солас задал этот вопрос просто на всякий случай, основываясь на опыте, приобретенном за тридцать лет работы в кулуарах палаты депутатов и приемных министерств? Прошло двенадцать лет с тех пор, как два государственных деятеля изредка мельком видели друг друга. Незадолго до того, как Премьер-министр покинул Париж, им случалось присутствовать на заседаниях в Бурбонском дворце, но один из них сидел на правительственной скамье, а другой среди депутатов своей группы, и оба избегали друг друга.
Всем было известно, что они в ссоре-некоторые газеты писали даже, что они ненавидят друг друга,-но относительно происхождения этой вражды мнения расходились.
Объяснение, которое казалось наиболее вероятным молодым членам парламента, принадлежавшим к новому поколению, заключалось в том, что Премьер-министр якобы приписывал своему бывшему сотруднику главную роль в махинациях, преградивших ему путь в Елисейский дворец.
Но сторонники этой версии явно преувеличивали влияние Шаламона, и, кроме того, они не знали, что если бы Шаламон осмелился хоть в чем-то противостоять Премьер-министру, то, по определенным причинам, это было бы равносильно политическому самоубийству.
Премьер-министр предпочитал не останавливаться на этой странице своей жизни. Но его отношение к Шаламону объяснялось совсем другими причинами, нежели те, которые предполагались.
В тот давнишний период он был в зените своей славы. Ему только что удалось с помощью энергичных и крутых мер спасти от катастрофы страну, находившуюся на краю пропасти. Во всех городах Франции его фотографии, увенчанные трехцветной кокардой или обвитые трехцветными лентами, красовались в витринах магазинов, а дружественные страны устраивали в его честь триумфальные приёмы.
К моменту смерти главы государства он уже собирался отойти от политической жизни, считая, что выполнил свою миссию. И если все же не сделал этого, то отнюдь не потому, что им руководило тщеславие или честолюбие.
Впоследствии он рассказывал об этом профессору Фюмэ, когда однажды обедал у него на авеню Фрид-ланд. В тот вечер он был в хорошем настроении, и тем не менее в его голосе порой звучали столь для него характерные нотки раздражения:
- Видите ли, дорогой доктор, есть истина, которая ускользает не только от народов, но и от тех, кто создает общественное мнение, и это смущало меня всякий раз, когда я читал жизнеописания прославленных политических деятелей. Обычно говорят об их заинтересованности, об их гордыне или жажде власти и при этом упускают из виду или не хотят понять, что, начиная с определенного момента, когда успешная карьера государственного деятеля достигает известной точки, он перестает принадлежать себе и становится как бы пленником государственного механизма. Я выражаюсь не совсем точно...
Фюмэ, человек гибкого ума, лечивший к тому же наиболее выдающихся людей Франции и зачастую бывший их близким другом, наблюдал за ним сквозь дым сигары.
- Или, если угодно, скажем так: при продвижении политического деятеля на v-амые ответственные посты наступает такой момент, когда его личные интересы и честолюбие полностью совпадают с интересами и стремлениями его родины.
- Иначе говоря, на определенной ступени измена, например, становится немыслимой?
Несколько мгновений Премьер-министр молчал. Ему хотелось дать как можно более точный ответ, в котором не было бы и тени неясности. После паузы, решив высказаться до конца, он проговорил:
- Да, если речь идет об измене в привычном смысле этого слова.
- И, конечно, при условии, что этот деятель на высоте положения?
В ту минуту он вспомнил Шаламона и ответил:
- Да.
- Но ведь не всегда бывает так?
- Это всегда было бы так, если бы не человеческая подлость индивидуальная или коллективная, и в особенности трусливое попустительство со стороны некоторых кругов.
Движимый подобными воззрениями, он и счел долгом выдвинуть свою кандидатуру на пост президента республики. Но вопреки слухам, которые тогда распространялись, не собирался изменять конституцию или ограничивать прерогативы исполнительной власти.
Возможно, он внес бы некоторую жесткость в политические права. Те, кто знал его лучше других, предсказывали наступление эры светского янсенизма.
Он не поехал в Версаль *, а остался в своей квартире на набережной Малакэ вместе с Миллеран, занявшей место Шаламона.
В Версальском дворце, согласно тогдашней конституции, собирались раз в семь лет на совместное заседание (конгресс) обе палаты французского парламента для выборов президента республики. (Примеч. перев )
Уже во время завтрака, который последовал за церемонией открытия конгресса, выяснилось, что ему не получить большинства, и тогда по телефону он в двух словах снял свою кандидатуру.
Три недели спустя он покинул Париж, добровольно уединившись в изгнании, и, хотя оставил за собой свою холостяцкую квартиру, ни разу с тех пор в нее не возвращался.
Может быть, после его отъезда Шаламон и решил, что теперь ему будет легче получить прощение и что перед ним наконец откроется путь к власти? Депутат от Шестнадцатого округа попробовал нащупать почву и прибегнул в этих целях к типичному для себя приему. Он не стал писать писем и не появился в Эберге. Он никогда не шел напролом, и все его ходы были тщательно продуманны.
Однажды утром Премьер-министр был удивлен появлением своего зятя Франсуа Мореля, прибывшего в Эберг без жены. Когда Констанс познакомилась с ним, это был незначительный, бесцветный, самодовольный человек, работавший землемером в окрестностях Парижа.
Почему она остановила свой выбор на нем? Она не была красива, у нее была мужеподобная внешность, и в отце она всегда возбуждала отнюдь не нежность, а скорее любопытство, смешанное с удивлением.
Что же касается Мореля, то его намерения были ясны: не прошло и года со дня их свадьбы, как он заявил тестю, что намерен выставить свою кандидатуру на выборах.
Два раза он терпел поражение: в первый раз в департаменте Буш-дю-Рон, где по легкомыслию лично предстал перед избирателями, во второй раз - в Орийаке. Однако при вторичной попытке в том же Орийаке ему, правда с трудом, но все же удалось пробраться в палату депутатов.
Чета Морелей жила в Париже на бульваре Пастер, а лето проводила обычно в Кантале.
Франсуа Морель был рыхлым мужчиной высокого роста. Одетый с иголочки, всегда первый протягивавший руку при встрече, неизменно готовый расплыться в улыбке, он был один из тех людей, которые, прежде чем высказаться по какому-либо, даже самому незначительному поводу, изучает выражение лица собеседника, пытаясь угадать его точку зрения.
Премьер-министр не пришел ему на помощь и молча смотрел на него с таким выражением, с каким смотрят на слизняка, попавшего в салат.
- Я был в Гавре, провожал одного из моих друзей на пароход и решил засвидетельствовать вам свое почтение...
- Нет.
Его неоднократно упрекали за эту манеру произносить свое "нет". Его "нет" было знаменитым, так как он часто произносил его без всякого раздражения, не меняя интонации. Он не возражал, а как бы устанавливал бесспорный факт.
- Уверяю вас, господин Премьер-министр... Старик ждал, что он скажет, не глядя на него.
- По правде говоря... Заметьте, во всяком случае, я не приехал бы специально для этого. . Но случайно позавчера, когда я разговаривал о своей поездке с некоторыми коллегами...
- С кем?
- Разрешите, одну минутку... Главное, не думайте, что я надеюсь повлиять на вас...
- Это было бы невозможно.
- Я знаю...
Морель улыбался. Если дать ему сейчас пощечину, то пальцы, вероятно, увязнут в его пухлых и рыхлых щеках.
- Я, конечно, поступил неправильно, и прошу вас извинить меня... Я всего-навсего обещал передать вам одну просьбу... Речь идет об одном из ваших бывших сотрудников, который очень страдает вследствие того обстоятельства...
Премьер-министр взял лежавшую на столе книгу и, казалось, погрузился в чтение, не обращая больше никакого внимания на посетителя.
- Как вы догадываетесь, я имею в виду Шаламо-на... Он не обижен на вас, он понимает, что вы поступили так, как должны были поступить, но, выражаясь его словами, нередко спрашивает себя, не достаточно ли уже наказан?.. Ведь он уже не молод... Перед ним открылись бы блестящие перспективы, если бы вы...
Премьер-министр захлопнул книгу и спросил, поднимаясь:
- Он говорил вам о завтраке в Мелене?
- Нет. Я об этом ничего не знаю. Я допускаю, что он совершал ошибки, но ведь это было двадцать лет назад...
- Шестнадцать.
- Извините меня. Тогда я еще не был депутатом. Я хотел бы знать, могу ли я передать ему...
- ...что я сказал "нет". Всего хорошего.
Оставив оторопевшего гостя, Премьер-министр прошел в спальню и закрыл за собой дверь.
На этот раз Шаламон, конечно, не удовольствуется тем, что пошлет к нему такое ничтожество, как Морель. Теперь речь идет не о более или менее важном министерском посте. На карту поставлено все: цель, к которой он стремился всю жизнь, роль, к которой готовился с двадцатилетнего возраста и которую ему, наконец, предстояло сыграть.
Годы, проведенные им в качестве секретаря, вернее- преданного ученика Премьер-министра, женитьба на богатой женщине, скучная работа в различных комиссиях, даже уроки дикции, которые в сорок лет он брал у одного профессора консерватории, изучение трех иностранных языков, а также огромная эрудиция, заграничные путешествия, личная и светская жизнь - все было направлено к одной цели: завоеванию власти. Но вот во дворе Елисейского дворца под проливным дождем ему задали, казалось бы, невинный, однако страшный для него вопрос:
- Вы, может быть, намерены провести ночь в дороге?
Тот, кто это спросил, знал, что его вопрос потрясет Шаламона.
Судьба Шаламона зависела сегодня от человека, изолированного более чем когда-либо от всего мира и аварией на электрической станции, и прекращением телефонной связи, зависела от старика, сидевшего в кресле "Луи-Филипп" вблизи от бушевавшего моря - оно яростно билось о скалы, а все более сильные порывы ветра грозили сорвать крышу с дома.
Два или три раза Премьер-министр произнес вполголоса:
- Он никого не пошлет...
Затем, после некоторого раздумья:
- Он приедет сам...
Но тут же спохватился, так как был в этом далеко не уверен. Когда ему было сорок или пятьдесят лет, он считал свои суждения о людях непогрешимыми и высказывал их без колебаний и без жалости. В шестьдесят лет он уже иногда сомневался, а теперь, когда ему минуло восемьдесят два года, понимая, как трудно разобраться в людях, лишь старался составить себе о ком-либо из них правильное, но не всегда окончательное мнение.
Несомненно было одно: на предложение главы государства Шаламон не ответил отказом. Он попросил дать ему время для размышлений. Это еще не означало, что он намерен переступить запрет, который налагал на него бывший шеф.
Следовательно, Шаламон надеялся...
Тихий треск, раздавшийся снаружи - по всей вероятности, ветер сломал ветку, - показался Премьер-министру подозрительным, и хотя он уже закончил обход, который производил каждый вечер, все же встал и прошел через кабинет Миллеран, где горела настольная лампа, слабо освещая две соседние комнаты.
Он вошел в наиболее отдаленную от спальни комнату, где стояли книги, которые он никогда не открывал. Здесь хранились редкие издания и книги с посвящениями авторов, преподнесенные Премьер-министру.
Он не был библиофилом и никогда не покупал книг из-за роскошных переплетов или оттого, что это редкие издания. Он воздерживался от каких бы то ни было страстей и причуд, от каких бы то ни было "hobby" *, как говорят англичане, не занимался ни рыбной ловлей, ни охотой, не увлекался никаким спортом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20