И тогда неожиданно, словно в горле Мад лопнул наконец пузырь, девушка остановилась, через секунду повернулась на пятках и, прежде чем двинуться в обратном направлении, мимо фонаря, который они только что прошли, спросила со злобой:
— Вы думаете, что добились своего?
— Нет.
Они молчали и всю обратную дорогу. В «Золотом кольце» все ушли с террасы; женщина с голыми ляжками теперь стояла, облокотившись на подоконник, в отеле, а позади нее раздевался мужчина. Неподвижные головы игроков в карты все еще виднелись за стеклами окон.
На мосту Мад пошла медленнее. Все поняв, Жанна сказала просто:
— Дезире нам поможет поднять сундук.
Анри, к счастью, не показывался. Он ждал в темноте малой гостиной, а его сестра не подозревала, что он там и все слышит.
— Ты не поможешь нам, Дезире?
— А что нужно сделать?
— Поднять этот сундук на второй этаж.
Жанна шла по пятам за своей подругой, чтобы не дать ей предаваться размышлениям.
— Занесем его в комнату.
— А на площадке ему что, плохо?
— Да.
Нужно было, чтобы Мад обязательно сегодня же вечером разгрузила сундук, и тетка стала ей помогать, стараясь не выглядеть заинтересованной его содержимым.
— Мы с Дезире поднимем пустой сундук на третий этаж. Он не тяжелый.
Ты можешь закрыть свою дверь; Спокойной ночи, Мад.
Та, стоя лицом к стене, ответила чуть слышно после минутного молчания:
— Спокойной ночи.
Вот теперь все.
А этим утром Мад еще не спускалась. Ей трудно было спуститься. Она, должно быть, не раз прислушивалась у двери ко всем хождениям в доме. Ей, конечно, хотелось есть. Мать была внизу. Где ее брат, она не знала. А знала ли она, что тетка не выходила из комнаты?
Вероятно, она слышала голос доктора Бернара, шаги Дезире по лестнице.
Около десяти часов вдруг скрипнули перила, а потом затрещала ступенька лестницы; кто-то остановился на полдороге.
Затем, как показалось бы многим, воцарилась тишина, но Жанна так напряженно вслушивалась, что до нее доносилось даже тиканье часов в одной из комнат второго этажа.
Она расправила простыню, провела обеими руками по затылку, приглаживая свои бесцветные волосы, глубоко вздохнула, улыбнулась и наконец произнесла:
— Заходи.
Стоящей в коридоре Мад не оставалось ничего, кроме Как сделать шаг вперед.
Глава 7
— Садись.
Она указала ей на стул, который совсем недавно занимал доктор Бернар, но нерешительность племянницы — едва ощутимая, словно излучение, улавливаемое лишь некоторыми сверхчувствительными приборами, — заставила Жанну добавить:
— Но сначала будь добра, опусти шторы, ладно? Думаю, от яркого света у меня заболят глаза.
Это было неправдой, но Жанна знала, что Мадлен вошла в ее комнату чуть ли не как в исповедальню, и девушку лучше отделить от освещенного солнцем города. Мад снова надела черное платье; от нее пахло свежевымытым телом, ее опрятность сразу обращала на себя внимание, волосы были приглажены с особой тщательностью. Она почти не воспользовалась пудрой и совсем не накрасила губы.
Она казалась совсем юной, прямо-таки пансионеркой, если бы не округлившиеся бедра и живот, которые делали ее зрелой женщиной.
— Садись, — повторила Жанна, поскольку девушка продолжала стоять, держа руку на спинке стула.
Они молчали, но уже иначе, чем вчера вечером. На этот раз, можно сказать, они погрузились во взаимное созерцание, значительное и целомудренное, Мадлен не смотрела в глаза тетке, а остановила свой взгляд на ее руке — опухшей, посиневшей, лежащей поверх простыни; Жанна видела, как хлопают длинные ресницы девушки, и понимала, что та в конце концов вздернет подбородок, но до этого момента говорить ничего не следовало.
И действительно, племянница подняла лицо — без улыбки, без вызова, лишь с выражением усталости.
— Что вы думаете обо мне? — спросила она голосом, который только усилием воли заставила не дрожать.
— Я думаю, Мад, что в эту минуту передо мной маленькая девочка, которая отдала бы все на свете, чтобы ощутить себя чистой.
Глаза Мад округлились и наполнились влагой.
— Как вы это узнали? — едва успела она пролепетать, прежде чем рухнуть на руку своей тетки и разразиться плачем.
Время ответов еще не наступило. Да и нечего было ответить сразу; обильные горячие слезы, текущие в три ручья, были слишком драгоценными, чтобы их останавливать. Мад не отрывала лица от старой опухшей руки, сотрясения рыдающего тела передавались кровати, а Жанна свободной рукой задумчиво перебирала мягкие каштановые волосы девушки.
— По… чему… — начала было Мад, страдая от икоты, — по… чему…
Она непроизвольно улыбнулась тому, что не может нормально произносить слова, снова заплакала, но ее лицо, залитое слезами, уже было просветленным.
Понемногу она восстанавливала дыхание, но еще мучилась икотой, мешавшей говорить.
— Как глупо! Я никогда ни перед кем так не плакала.
Можно сказать, что она, глядя на свою тетку с заплывшим левым глазом, задавалась тем же или почти тем же вопросом, что и доктор Бернар. Другие тоже задавали себе этот вопрос — Луиза, Анри, даже месье Сальнав, — каждый по-своему, и все, вплоть до Дезире, были заинтригованы и поставлены в тупик.
Но старую женщину этот вопрос смешил, смешил даже больше, чем вопрос племянницы, в ответ на который она грустно и чуть таинственно улыбалась.
Мад не могла разгадать эту улыбку. Она была еще в том возрасте, когда все окружающее воспринимается лишь в преломлении к собственной персоне.
— Почему вы поверили в меня?
— Да потому, что я знала — ты не разочаруешь меня.
— Впервые в меня кто-то поверил. Мне всегда не доверяли. Я была еще маленькой девочкой, а мать мне постоянно говорила: «Спорю, что ты врешь!» И папа, когда у меня возникало желание приласкаться к нему, спрашивал с усмешкой: «Чего ты хочешь? Что тебе нужно? «
А вот вы ничего не сказали. Вы ничего не спрашивали. Ни в чем меня не упрекали.
— Ты этими упреками, наверное, переполнена доверху?
— Да. Как вы догадались? Вряд ли вам кто-то рассказал, потому что никто не верит, что у меня могут быть угрызения совести или вообще какие-нибудь чувства. Меня считают черствой, властолюбивой, интересующейся только собой да своими развлечениями. Особенно развлечениями, верно?
И тут раздался неприятный иронический и горький смешок, словно Мад взяла фальшивую ноту.
— Анри должен был вам рассказать о моих развлечениях, о моих грязных забавах. Вчера вечером он заявил мне, что сейчас вам все скажет, чтобы вы помешали мне уехать. Я ждала, что вы появитесь в моей комнате — разгневанная, переполненная обвинениями, будете стыдить меня за мое поведение. Однако вы ничего не сказали. Вы и сейчас мне ничего не говорите.
Да! Вы поняли, что я ощущаю себя грязной! Вот послушайте! Этим утром я так тщательно мылась, словно мне нужно было что-то стереть с себя.
Каждый раз, когда я возвращалась домой, я принимала ванну. Вы будете смеяться, но я даже мыла голову и полночи сушила волосы.
Ее речь стала более быстрой, более отрывистой; она встала и Ходила по комнате, останавливаясь, чтобы выжидательно взглянуть на тетку.
— Вы не спрашиваете, почему я поступила так?
— Нет.
— Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.
Она с раздражением оглядела стены комнаты:
— Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы… В ваше время тоже было так?
— С той разницей, что мой-то отец — ты его знала, — воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.
— Вы ушли из дома… — сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.
— В двадцать один год.
— А до этого?
— Ждала.
— Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
— Нет.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем.
— Почему?
— Не знаю, Мад.
— У вас не было случая?
— Такие случаи есть всегда.
— Из-за религиозности?
— В шестнадцать лет я не думала о религии.
— Из-за…
— Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.
— Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
— Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
— Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если…
— …если любишь, — с горечью закончила Мад. — А я никогда не любила.
Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя.
Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
— Я знаю. Я всегда была первой.
— До самого конца?
— Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
— Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
— Вероятно.
— Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет!
Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно.
Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть было не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показалось, что вам этого не хотелось.
— Ты не ошиблась.
— Почему?
— Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успокоиться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе, верно?
— Я не хочу.
— Ты сразу поднимешься снова.
— Это будет уже совсем не то.
— В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она принесла мне чашку молока и какую-нибудь тартинку. Или ты предпочитаешь рогалики? Они тоже есть.
— Вы думаете, я могу так сделать?
— Да.
— Я скажу, что это для вас?
— Да.
— Но я не могу кричать ей через весь дом.
— Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось некое сообщничество — почти забавное.
— Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
— Нет.
— Вы думаете, Дезире знает обо мне?
— У меня есть основания считать, что не знает.
— Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поставила его на постель.
— Ты проголодалась? — спросила она, бросив на девушку подозрительный взгляд.
— Что там, внизу?
— Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, — она произнесла «мадам» из-за девушки, — сидит с нотариусом.
— Ты ему звонила?
— Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам Мартино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21