Стыдилась? Спешила поскорей окунуться в тепло уже привычной комнаты, оклеенной темно-красными обоями?
Может быть, сегодня она изливает душу рыжей хозяйке Ensib Bar — ведь Антуанетта из тех, кто умеет поделиться своими страхами с другой женщиной, с такой, как эта, все знающей, все понимающей, особенно в подобных делах.
— Хоть бы записку оставил. Вы уверены, что он ничего мне не передавал? Мы договорились, что, если ему придется где-нибудь задержаться, он по дороге завезет мне сюда письмо… Может быть, он звонил, а к телефону подходила Анжела?
Она уже знает по имени девушку, которая иногда сидит в баре вместо хозяйки.
На этажерке, прислоненные к стаканам, выставлены три или четыре письма; на конвертах одни имена, без фамилий: «мадмуазель Жизели», «господину Жану»…
Шумит дождь, иногда его журчание становится громче; капли ударяются о блестящий асфальт и отскакивают от него; становится темнее, в ложе консьержки зажигается свет, наверху вспыхивает еще одна лампа; вот кто-то приближается, но за несколько шагов до бара входит в дом.
Он не придет, Доминика в этом уверена. Она бы могла вернуться домой, но что-то ее удерживает; правой рукой она судорожно сжимает ручку зонтика; под скудным светом она выглядит совсем бледной, и девушкам из картонажной мастерской кажется, что вид у нее совсем жалкий.
Все равно. Она больше не боится ни чужих взглядов, ни чужих людей, чью жизнь может подсмотреть, заглядывая в окна и двери. Ей не страшно, что ее примут за влюбленную, за покинутую любовницу, невольно она даже напускает на себя меланхоличный вид, всем лицом выражает тоску, вздрагивает, когда из-за угла показывается очередной прохожий.
Антуанетта потягивает через соломинку какой-то напиток, поглядывает на часы, которые стоят на этажерке, сверяет их со своими часиками.
Половина пятого. Без двадцати пяти пять. Она дала себе слово подождать еще пятнадцать минут, потом полчаса. Наконец решает:
— Еще пять минут…
Снова пудрится, красит губы.
— Если он все-таки придет, скажите ему…
Доминика почему-то почувствовала, что вот сейчас она выйдет: обеих женщин словно связывают невидимые узы. Она покидает свой пост перед витриной с мотками шерсти, бросает последний взгляд на полукруглое окно. Смейтесь, барышни, юные дурочки: он не пришел!
Доминика стоит в двух шагах от бара, как вдруг дверь распахивается, выходит Антуанетта, пытается раскрыть зонтик, который не сразу ее слушается.
Их взгляды скрестились. Сперва Антуанетта увидела только какую-то женщину, проходящую мимо. Потом взглянула еще раз, словно что-то ее поразило. Узнала лицо, которое иногда мельком видит в окне напротив? Или удивилась, обнаружив на лице другой женщины что-то вроде отражения собственных мыслей? Глаза Доминики, обведенные темными кругами, словно говорили ей: «Он не пришел, знаю: я это предвидела, он больше не придет».
Это продлилось всего несколько минут. Или еще меньше? Стоя у выхода на круглую площадь, она еще надеется, медлит перед лиловыми с серебром коробками кондитерской; проезжающее мимо такси обдает ее грязной водой, она пытается остановить машину, но такси едет дальше, и Антуанетта уходит, исчезает из виду; на пустынной улице открывается белая дверь, ведущая в холл гостиницы, где красный ковер, пальмы, тепло вперемешку с запахом человеческих тел, разоблачающихся по ту сторону зашторенных окон.
Походка у Антуанетты неуверенная. Она хочет взять такси, но, передумав, сворачивает на Елисейские поля. Останавливается, пережидая вереницу машин.
Большое кафе. Оркестр. Она пробирается между столиков, под гул голосов спускается в подвальный этаж. На круглых одноногих столиках пирожные, шоколад, серебряные чайнички; здесь множество женщин, есть и одинокие посетительницы, которые ждут, как еще недавно ждала она; Антуанетта опускается на зеленую кожаную банкетку в углу и машинальным жестом откидывает назад свою чернобурку.
— Чай… писчую бумагу…
Ее взгляд упирается в Доминику, которая уселась неподалеку, словно не в силах разрушить чары, связывающие обеих женщин; Антуанетта хмурит брови, напрягает память.
Подумала ли она о двух анонимных письмах, полученных в свое время? Нет.
Может быть, на миг ей пришло в голову, что свекровь учредила за ней слежку?
Вот уж нет! Такого быть не может. Она пожимает плечами. Какая разница! Она бледна. Открывает сумочку, снимает колпачок с маленькой золотой авторучки.
Начинает писать. Слова были у нее наготове, но теперь она их больше не находит, смотрит по сторонам невидящим взглядом.
Внезапно она встает, идет к телефонным кабинам, просит жетон, на мгновение задерживается в тишине кабины, и сквозь стеклянный ромб видно ее лицо.
Куда она звонит? К нему домой? Нет, скорее, в бар, где он часто бывает, здесь, на Елисейских полях, чуть подальше. Она произносит его имя.
В баре его нет. Антуанетта выходит, берет еще один жетон, бросает на Доминику взгляд, в котором читается раздражение.
Нет! В другом месте его тоже нет. И, пренебрегая стынущим чаем, она принимается писать. Рвет письмо, начинает сначала. Наверно, сперва она обрушила на него град упреков. Теперь умоляет, самоуничижается, это видно по ее липу, она выражает мимикой все, что пишет, — того и гляди расплачется — и снова рвет листок. Тут нужно по-другому… Коротко, сухо, равнодушно… Перо становится острее, буквы крупнее… Коротенькая записка…
Она поднимает голову, потому что мимо протискивается какой-то мужчина, и на секунду ее охватывает безумная надежда, что это он. Незнакомец тоже высокого роста, на нем такое же пальто, очень длинное, элегантного покроя, такая же черная фетровая шляпа. На Елисейских полях сотни мужчин, одетых таким же образом, с такой же походкой, с такими же жестами, причесанных у того же парикмахера, но это не он: у того длинное бледное лицо, тонкие губы и совсем особая улыбка.
Почему-то Доминика про себя прозвала его итальянцем. Она готова поклясться, что он и есть итальянец. Не из тех, бойких или, наоборот, томных, каких обычно себе представляешь. От этого итальянца веет холодом и сдержанностью.
— Официант!
В конце концов она написала пневматичку. Заклеивает ее языком.
Официант в свой черед зовет:
— Посыльный!
В кафе светло, тепло, журчание голосов сливается с музыкой, звяканьем бокалов и блюдец; освещение здесь такое, что все лица кажутся розовыми, и трудно представить, что снаружи идет дождь, что улица Монтеня все больше и больше напоминает канал и на поверхности воды не отражаются прохожие, а по берегам канала один за другим зажигаются фонари.
Делать Антуанетте больше нечего. Возвращаться домой рано. Она озирается по сторонам, ей кажется, будто она узнала молодую женщину в коричневом плаще с собачкой на коленях, она начинает улыбаться, молодая женщина смотрит, не понимая, и Антуанетта спохватывается, что обозналась, что ее обмануло отдаленное сходство; чтобы отвлечься, она прихлебывает чай, в который забыла положить сахар.
Чувствует ли она по-прежнему присутствие Доминики, ощущает ли на себе ее взгляд, такой жгучий, что просто невозможно не уловить его флюидов?
Антуанетта долго сидит, не глядя в сторону Доминики, потом мельком смотрит на нее, потом устремляет на нее вопросительный взгляд.
Она так растеряна, что ей уже не до гордости.
Она словно спрашивает:
«Зачем, зачем вы здесь? Почему у вас такой страдальческий вид?»
И Доминика содрогается с головы до ног; она переживает всю горечь этой минуты с той же, если не с большей, остротой, что и Антуанетта; она чувствует всю издевательскую неуместность этой музыки, этой толпы вместо теплого уединения комнатки во втором этаже, банальной, но от этого еще более привлекательной.
Антуанетта побывала в Трувиле. В один прекрасный день Доминика обнаружила, что на обоих этажах пакуют чемоданы. Вечером все отбыли, прихватив Сесиль и горничную родителей Руэ; ставни заперли. Несколько недель кряду Доминика видела только эти запертые ставни.
От жильцов тоже не доносилось ни звука: парочка на несколько недель укатила в Фура, где Плисонно сняли небольшую виллу.
Альбер и Лина прислали Доминике блеклую, скверно отпечатанную открытку: несколько убогих домиков позади какой-то дюны; один из домиков они пометили крестиком.
Доминика не знает, как выглядит имение Руэ; в Трувиле она была только раз, несколько часов, в молодости, во времена полосатых купальных трико. Она не в силах представить себе, как там теперь стало. Знает только, что семья Руэ носит траур, а значит, не может окунуться в каникулярные развлечения.
Целый месяц Доминика парила в пустоте одна-одинешенька, и порой на нее нападала такая тоска, что ее тянуло побыть в толпе, в какой угодно толпе, на улице, на Больших бульварах, в кино. Никогда в жизни она не ходила так много, до боли в сердце, по солнцепеку, мимо террас, по улицам, безлюдным, словно в провинции, заглядывая в окна, темными дырами зиявшие в стенах домов.
Там-то, в Трувиле, одному Богу известно каким образом, Антуанетта и свела знакомство со своим итальянцем. Ее привезли туда озлобленную, апатичную, как заложницу. Она поехала со стариками нехотя, не осмеливаясь протестовать, мечтая только об одном: когда-нибудь обрести свободу.
А когда вернулась, ее можно было принять за их дочку. С первого же дня стала разделять с ними все трапезы: привыкла к этому в Трувиле, где они жили одной семьей. Теперь они, так сказать, вели общее хозяйство, и если Антуанетта под вечер не шла наверх, то сама г-жа Руэ спускалась вниз, и палка ее уже никому не грозила.
Не прошло и трех дней, как Доминика все поняла. Она заметила, что каждое утро в одиннадцать мимо дома несколько раз прохаживается какой-то человек. А в окне Антуанетта подавала ему знак пальчиком: «Нет… не сегодня… еще не сегодня…»
Сначала ей надо было наладить жизнь в Париже, предупредить мать. Первым делом она направилась на улицу Коленкур. Возбужденная, цветущая, она, наверно, швырнула шляпку в столовой, упала в кресло:
— Слушай, мама… Есть новости… Мне нужно тебе рассказать… Если бы ты знала!
На улице Коленкур говорят напрямик, пыхтят и отдуваются, сидят развалясь, дают себе волю. Все чувствуют себя дома: ведь и мать, и дочки одной породы.
— Если бы ты знала, какой мужчина! Понимаешь, я хожу по струнке, угождаю старухе, вечерами сижу при ней с шитьем… Мне нужно хотя бы два свободных вечера в неделю… Я смогу с ним встречаться…
Она бросилась в магазины, накупила новые туалеты, выбирая достаточно строгие, чтобы угодить свекрови.
И вот однажды знак пальчиком из окна сказал: «Да».
Потом уточнил: «В четыре… В четыре часа…»
Антуанетта напевала. Целый час просидела, закрывшись в ванной. За столом, наверно, вела себя необъяснимо весело, если только не догадалась напустить на себя унылый вид, чтобы старики ничего не заподозрили.
Она живет. Она будет жить. И душа ее, и плоть добились того, что им надо.
Она его увидит, останется с ним наедине, прижмется к нему, обнаженная.
Только так и стоит жить.
Забывая смотреть под ноги, она спотыкается о поребрик тротуара. На углу улицы Монтеня озирается по сторонам: она еще не знает маленького бара, адрес которого ей указали; чья-то рука приподнимает занавеску, дверь отворяется, какой-то мужчина идет вперед, она за ним, и вот уже оба нырнули в теплый холл гостиницы.
Дни с тех пор стали короче. В первые разы над улицей еще проглядывало солнце.
Теперь в домах горят лампы, и когда на прошлой неделе Антуанетта за несколько секунд до своего приятеля вышла из отеля «Монморанси» и на углу подозвала такси, чтобы проехать всего несколько сотен метров до дому, было уже совсем тепло.
Все кончено. Он больше не придет. Доминика уверена, что он больше не придет. В прошлый раз они оба на четверть часа задержались в маленьком баре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Может быть, сегодня она изливает душу рыжей хозяйке Ensib Bar — ведь Антуанетта из тех, кто умеет поделиться своими страхами с другой женщиной, с такой, как эта, все знающей, все понимающей, особенно в подобных делах.
— Хоть бы записку оставил. Вы уверены, что он ничего мне не передавал? Мы договорились, что, если ему придется где-нибудь задержаться, он по дороге завезет мне сюда письмо… Может быть, он звонил, а к телефону подходила Анжела?
Она уже знает по имени девушку, которая иногда сидит в баре вместо хозяйки.
На этажерке, прислоненные к стаканам, выставлены три или четыре письма; на конвертах одни имена, без фамилий: «мадмуазель Жизели», «господину Жану»…
Шумит дождь, иногда его журчание становится громче; капли ударяются о блестящий асфальт и отскакивают от него; становится темнее, в ложе консьержки зажигается свет, наверху вспыхивает еще одна лампа; вот кто-то приближается, но за несколько шагов до бара входит в дом.
Он не придет, Доминика в этом уверена. Она бы могла вернуться домой, но что-то ее удерживает; правой рукой она судорожно сжимает ручку зонтика; под скудным светом она выглядит совсем бледной, и девушкам из картонажной мастерской кажется, что вид у нее совсем жалкий.
Все равно. Она больше не боится ни чужих взглядов, ни чужих людей, чью жизнь может подсмотреть, заглядывая в окна и двери. Ей не страшно, что ее примут за влюбленную, за покинутую любовницу, невольно она даже напускает на себя меланхоличный вид, всем лицом выражает тоску, вздрагивает, когда из-за угла показывается очередной прохожий.
Антуанетта потягивает через соломинку какой-то напиток, поглядывает на часы, которые стоят на этажерке, сверяет их со своими часиками.
Половина пятого. Без двадцати пяти пять. Она дала себе слово подождать еще пятнадцать минут, потом полчаса. Наконец решает:
— Еще пять минут…
Снова пудрится, красит губы.
— Если он все-таки придет, скажите ему…
Доминика почему-то почувствовала, что вот сейчас она выйдет: обеих женщин словно связывают невидимые узы. Она покидает свой пост перед витриной с мотками шерсти, бросает последний взгляд на полукруглое окно. Смейтесь, барышни, юные дурочки: он не пришел!
Доминика стоит в двух шагах от бара, как вдруг дверь распахивается, выходит Антуанетта, пытается раскрыть зонтик, который не сразу ее слушается.
Их взгляды скрестились. Сперва Антуанетта увидела только какую-то женщину, проходящую мимо. Потом взглянула еще раз, словно что-то ее поразило. Узнала лицо, которое иногда мельком видит в окне напротив? Или удивилась, обнаружив на лице другой женщины что-то вроде отражения собственных мыслей? Глаза Доминики, обведенные темными кругами, словно говорили ей: «Он не пришел, знаю: я это предвидела, он больше не придет».
Это продлилось всего несколько минут. Или еще меньше? Стоя у выхода на круглую площадь, она еще надеется, медлит перед лиловыми с серебром коробками кондитерской; проезжающее мимо такси обдает ее грязной водой, она пытается остановить машину, но такси едет дальше, и Антуанетта уходит, исчезает из виду; на пустынной улице открывается белая дверь, ведущая в холл гостиницы, где красный ковер, пальмы, тепло вперемешку с запахом человеческих тел, разоблачающихся по ту сторону зашторенных окон.
Походка у Антуанетты неуверенная. Она хочет взять такси, но, передумав, сворачивает на Елисейские поля. Останавливается, пережидая вереницу машин.
Большое кафе. Оркестр. Она пробирается между столиков, под гул голосов спускается в подвальный этаж. На круглых одноногих столиках пирожные, шоколад, серебряные чайнички; здесь множество женщин, есть и одинокие посетительницы, которые ждут, как еще недавно ждала она; Антуанетта опускается на зеленую кожаную банкетку в углу и машинальным жестом откидывает назад свою чернобурку.
— Чай… писчую бумагу…
Ее взгляд упирается в Доминику, которая уселась неподалеку, словно не в силах разрушить чары, связывающие обеих женщин; Антуанетта хмурит брови, напрягает память.
Подумала ли она о двух анонимных письмах, полученных в свое время? Нет.
Может быть, на миг ей пришло в голову, что свекровь учредила за ней слежку?
Вот уж нет! Такого быть не может. Она пожимает плечами. Какая разница! Она бледна. Открывает сумочку, снимает колпачок с маленькой золотой авторучки.
Начинает писать. Слова были у нее наготове, но теперь она их больше не находит, смотрит по сторонам невидящим взглядом.
Внезапно она встает, идет к телефонным кабинам, просит жетон, на мгновение задерживается в тишине кабины, и сквозь стеклянный ромб видно ее лицо.
Куда она звонит? К нему домой? Нет, скорее, в бар, где он часто бывает, здесь, на Елисейских полях, чуть подальше. Она произносит его имя.
В баре его нет. Антуанетта выходит, берет еще один жетон, бросает на Доминику взгляд, в котором читается раздражение.
Нет! В другом месте его тоже нет. И, пренебрегая стынущим чаем, она принимается писать. Рвет письмо, начинает сначала. Наверно, сперва она обрушила на него град упреков. Теперь умоляет, самоуничижается, это видно по ее липу, она выражает мимикой все, что пишет, — того и гляди расплачется — и снова рвет листок. Тут нужно по-другому… Коротко, сухо, равнодушно… Перо становится острее, буквы крупнее… Коротенькая записка…
Она поднимает голову, потому что мимо протискивается какой-то мужчина, и на секунду ее охватывает безумная надежда, что это он. Незнакомец тоже высокого роста, на нем такое же пальто, очень длинное, элегантного покроя, такая же черная фетровая шляпа. На Елисейских полях сотни мужчин, одетых таким же образом, с такой же походкой, с такими же жестами, причесанных у того же парикмахера, но это не он: у того длинное бледное лицо, тонкие губы и совсем особая улыбка.
Почему-то Доминика про себя прозвала его итальянцем. Она готова поклясться, что он и есть итальянец. Не из тех, бойких или, наоборот, томных, каких обычно себе представляешь. От этого итальянца веет холодом и сдержанностью.
— Официант!
В конце концов она написала пневматичку. Заклеивает ее языком.
Официант в свой черед зовет:
— Посыльный!
В кафе светло, тепло, журчание голосов сливается с музыкой, звяканьем бокалов и блюдец; освещение здесь такое, что все лица кажутся розовыми, и трудно представить, что снаружи идет дождь, что улица Монтеня все больше и больше напоминает канал и на поверхности воды не отражаются прохожие, а по берегам канала один за другим зажигаются фонари.
Делать Антуанетте больше нечего. Возвращаться домой рано. Она озирается по сторонам, ей кажется, будто она узнала молодую женщину в коричневом плаще с собачкой на коленях, она начинает улыбаться, молодая женщина смотрит, не понимая, и Антуанетта спохватывается, что обозналась, что ее обмануло отдаленное сходство; чтобы отвлечься, она прихлебывает чай, в который забыла положить сахар.
Чувствует ли она по-прежнему присутствие Доминики, ощущает ли на себе ее взгляд, такой жгучий, что просто невозможно не уловить его флюидов?
Антуанетта долго сидит, не глядя в сторону Доминики, потом мельком смотрит на нее, потом устремляет на нее вопросительный взгляд.
Она так растеряна, что ей уже не до гордости.
Она словно спрашивает:
«Зачем, зачем вы здесь? Почему у вас такой страдальческий вид?»
И Доминика содрогается с головы до ног; она переживает всю горечь этой минуты с той же, если не с большей, остротой, что и Антуанетта; она чувствует всю издевательскую неуместность этой музыки, этой толпы вместо теплого уединения комнатки во втором этаже, банальной, но от этого еще более привлекательной.
Антуанетта побывала в Трувиле. В один прекрасный день Доминика обнаружила, что на обоих этажах пакуют чемоданы. Вечером все отбыли, прихватив Сесиль и горничную родителей Руэ; ставни заперли. Несколько недель кряду Доминика видела только эти запертые ставни.
От жильцов тоже не доносилось ни звука: парочка на несколько недель укатила в Фура, где Плисонно сняли небольшую виллу.
Альбер и Лина прислали Доминике блеклую, скверно отпечатанную открытку: несколько убогих домиков позади какой-то дюны; один из домиков они пометили крестиком.
Доминика не знает, как выглядит имение Руэ; в Трувиле она была только раз, несколько часов, в молодости, во времена полосатых купальных трико. Она не в силах представить себе, как там теперь стало. Знает только, что семья Руэ носит траур, а значит, не может окунуться в каникулярные развлечения.
Целый месяц Доминика парила в пустоте одна-одинешенька, и порой на нее нападала такая тоска, что ее тянуло побыть в толпе, в какой угодно толпе, на улице, на Больших бульварах, в кино. Никогда в жизни она не ходила так много, до боли в сердце, по солнцепеку, мимо террас, по улицам, безлюдным, словно в провинции, заглядывая в окна, темными дырами зиявшие в стенах домов.
Там-то, в Трувиле, одному Богу известно каким образом, Антуанетта и свела знакомство со своим итальянцем. Ее привезли туда озлобленную, апатичную, как заложницу. Она поехала со стариками нехотя, не осмеливаясь протестовать, мечтая только об одном: когда-нибудь обрести свободу.
А когда вернулась, ее можно было принять за их дочку. С первого же дня стала разделять с ними все трапезы: привыкла к этому в Трувиле, где они жили одной семьей. Теперь они, так сказать, вели общее хозяйство, и если Антуанетта под вечер не шла наверх, то сама г-жа Руэ спускалась вниз, и палка ее уже никому не грозила.
Не прошло и трех дней, как Доминика все поняла. Она заметила, что каждое утро в одиннадцать мимо дома несколько раз прохаживается какой-то человек. А в окне Антуанетта подавала ему знак пальчиком: «Нет… не сегодня… еще не сегодня…»
Сначала ей надо было наладить жизнь в Париже, предупредить мать. Первым делом она направилась на улицу Коленкур. Возбужденная, цветущая, она, наверно, швырнула шляпку в столовой, упала в кресло:
— Слушай, мама… Есть новости… Мне нужно тебе рассказать… Если бы ты знала!
На улице Коленкур говорят напрямик, пыхтят и отдуваются, сидят развалясь, дают себе волю. Все чувствуют себя дома: ведь и мать, и дочки одной породы.
— Если бы ты знала, какой мужчина! Понимаешь, я хожу по струнке, угождаю старухе, вечерами сижу при ней с шитьем… Мне нужно хотя бы два свободных вечера в неделю… Я смогу с ним встречаться…
Она бросилась в магазины, накупила новые туалеты, выбирая достаточно строгие, чтобы угодить свекрови.
И вот однажды знак пальчиком из окна сказал: «Да».
Потом уточнил: «В четыре… В четыре часа…»
Антуанетта напевала. Целый час просидела, закрывшись в ванной. За столом, наверно, вела себя необъяснимо весело, если только не догадалась напустить на себя унылый вид, чтобы старики ничего не заподозрили.
Она живет. Она будет жить. И душа ее, и плоть добились того, что им надо.
Она его увидит, останется с ним наедине, прижмется к нему, обнаженная.
Только так и стоит жить.
Забывая смотреть под ноги, она спотыкается о поребрик тротуара. На углу улицы Монтеня озирается по сторонам: она еще не знает маленького бара, адрес которого ей указали; чья-то рука приподнимает занавеску, дверь отворяется, какой-то мужчина идет вперед, она за ним, и вот уже оба нырнули в теплый холл гостиницы.
Дни с тех пор стали короче. В первые разы над улицей еще проглядывало солнце.
Теперь в домах горят лампы, и когда на прошлой неделе Антуанетта за несколько секунд до своего приятеля вышла из отеля «Монморанси» и на углу подозвала такси, чтобы проехать всего несколько сотен метров до дому, было уже совсем тепло.
Все кончено. Он больше не придет. Доминика уверена, что он больше не придет. В прошлый раз они оба на четверть часа задержались в маленьком баре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22