Он никогда там не бывал, но, не раз проходя мимо и вглядываясь в утопающий в полумраке интерьер, сделал зарубку у себя в памяти: было бы неплохо как-нибудь отведать здесь спагетти.
Мегрэ придумал и еще кое-что, но не стал говорить об этом жене из боязни, что она поднимет его на смех. Может, он все же решится отыскать малолюдное местечко где-нибудь на площади Вогезов или в парке Монсури?
Комиссар горел желанием усесться там на скамейку и пробыть долго-долго в мире и покое, ни о чем не думая, посасывая трубку и наблюдая за играющими детьми.
— Ты готов? — обратилась к нему мадам Мегрэ, натягивая белые нитяные перчатки.
Она надушилась, как делала это всякий раз в воскресенье или в те вечера, когда они ходили в кино, и была одета в цветастое платье.
— Минуточку.
Ему оставалось всего лишь вырезать заметки из утренних газет и вложить их в желтого цвета папку.
После ужина они никуда не спеша, словно заурядные туристы, пройдутся до базилики Сакре-Кер и одолеют Улицу Лепик, а мадам Мегрэ будет время от времени останавливаться, чтобы отдышаться.
Глава 3
Мнение влюбленных
Они предпочли сине-белый цвет, хотя на площадь Тертр претендовали три кафе, и, поскольку каждое старалось выдвинуть свою террасу как можно дальше, у всех зонты под солнцем выглядели флагами: оранжевыми, темно-голубыми и в сине-белую полоску. Одинаковые железные стулья, столы и, вероятно, одно и то же винцо без претензий, что подавали в кувшинах. И нечто вроде нескончаемого праздника кругом — автобусы, выныривавшие из улочек, которые они, казалось, раздвигают своими боками, туристы, увешанные фотоаппаратами, художники — в основном женщины — перед своими мольбертами. И даже глотатель огня, который сверх программы запихивал в рот и шпаги.
Мегрэ и его жене случалось и здесь обмениваться взглядами. Оставаясь вдвоем, они вообще помногу не разговаривали. К примеру, в сегодняшнем переглядывании угадывалась ностальгия по прошлому и признательность друг другу.
Конечно же от той площади Тертр, которую они знали в те годы, когда Мегрэ только-только начинал служить в одном из комиссариатов полиции, мало что осталось — теперь то была красочная и шумная ярмарка, отличавшаяся нахрапистой вульгарностью. Но не изменились ли они сами за это время? Так зачем, старея, требовать от остального мира, чтобы он застыл в своем развитии?
Это или нечто подобное и выражали их взгляды наряду с искренней взаимной благодарностью за совместно пережитое.
Винцо оказалось прохладным, немного с кислинкой.
Складной стул поскрипывал под грузным комиссаром, имевшим привычку откидываться на спинку. Рядом, взявшись за руки и молча созерцая толчею туристов, сидела парочка влюбленных, совместный возраст которых не дотягивал и до сорока. Волосы у парня были чересчур длинными, у девушки — наоборот, слишком короткие. Свежеокрашенные дома выглядели опереточными декорациями. Гид одного из автобусов что-то объяснял в мегафон сначала по-английски, затем по-немецки.
И в этот момент на сцену ворвался продавец газет, в свою очередь выкрикивая какой-то невнятный набор слов, серди которых угадывались лишь два: «…сенсационные разоблачения…»
Мегрэ выбросил вперед руку и щелкнул пальцами, как делал это в бытность школьником. Он купил сразу две соперничавшие между собой газеты, влюбленные соседи удовольствовались одной.
Оставив себе ту из них, в которой сотрудничал этот плут Лассань, он передал другую жене.
С первой страницы на читателя смотрела, опершись о лодку, девушка в купальнике. Худенькие ножки и бедра, остренькие, недоразвитые груди. Она застенчиво улыбалась в объектив фотоаппарата.
Отчего при взгляде на нее создавалось впечатление помеченной судьбой жертвы? Изображение было расплывчатым. Газета явно увеличила моментальный кадр, отснятый на пляже при неудачном освещении.
«Эвелин, — пояснялось внизу, — сфотографированная братом в тот год, когда она познакомилась с доктором Жавом».
Провинциальная девица, благоразумная и унылая, прозябавшая, должно быть, в доме с суровыми нравами, тоскующая о другого рода жизни.
Ниже приводились сведения, полученные вездесущим Лассанем от Ива Ле Терека. Заголовок гласил:
«ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ НЕГРЕЛЕМ».
Так, значит, один из двух вовлеченных в дело мужчин согласился высказаться если и не на пресс-конференции, то, по крайней мере, в беседе с журналистом. Лассань, тощий, рыжий непоседа, не хуже обезьяны, последние часы прожил, видимо, весьма бурно, и Мегрэ, дав волю воображению, представил себе, как тот, домчавшись до редакции, тут же устремился к столу, дабы настрочить статью, и посыльные выхватывали ее у него из-под пера частями и сломя голову неслись в наборный цех.
Хотя в ней и не было ничего, как обещал разносчик газет, сенсационного и, собственно говоря, речь не шла о каких бы то ни было разоблачениях, содержание все же оказалось небезынтересным. Лассань, верный своему стилю, начинал с описания места событий:
«Доктор Негрель любезно согласился дать нам эксклюзивное интервью в своей квартире в ветхом здании на улице Сен-Пер, в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре.
Когда-то этот дом был особняком, и до сих пор на его фронтоне красуется герб одной прославленной французской фамилии, но уже давно в его пришедшие в упадок стены вселились многочисленные жильцы.
Двор заставлен веломоторами, велосипедами и детскими колясками. На первом этаже разместилась столярная мастерская, ступеньки лестницы с перилами из кованой стали, видавшие славные времена, поизносились.
Мы поднялись по ней на пятый этаж с мансардой, где раньше размещалась прислуга, и в глубине мрачного коридора постучали в дверь, к которой прикноплена простая визитная карточка.
У нас была договоренность о встрече. Дверь открылась, и на пороге вырос темноволосый молодой человек с матовым лицом, которому играть бы в каком-нибудь фильме роль первого любовника.
Доктор Негрель, как он рассказал нам чуть позже, родом с Юга Франции, из Нима, где проживало немало поколений его семьи, пережившей и взлеты и падения.
Один из Негрелей служил морским врачом при Наполеоне. Другой был прокурором при Луи-Филиппе.
Ныне здравствующий отец Негреля — фотограф, а сам он получил высшее образование в университете города Монпелье.
Доктор…»
Мегрэ, прервав чтение, прислушался. Двое влюбленных за соседним столиком просматривали ту же газету примерно с той же скоростью, что и он, и девушка прошептала:
— Ну, что я тебе говорила?
— ЧТО?
— Это любовная история.
— Дай мне спокойно почитать.
Мегрэ спрятал улыбку, уткнувшись в газетную страницу.
«Доктор Негрель, несмотря на авантажный вид, произвел на нас впечатление человека простого и серьезного, глубоко потрясенного событиями последних дней.
Его жилье так и осталось на уровне студенческого и ничем не напоминает квартиру врача, которому прочили блестящую карьеру. Он принял нас в комнате, служившей одновременно кабинетом, гостиной и столовой. За открытыми дверьми виднелось еще одно помещение без каких-либо признаков роскоши и крохотная кухня.
— Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?
Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.
Мы поинтересовались у него:
— Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?
— Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.
— Даже если вопросы окажутся нескромными?
Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.
— Начнем: как долго вы знаете чету Жав?
— С доктором Жавом я познакомился три года назад.
«Там» тоже этим интересовались.
— Где вы познакомились?
— У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.
— Вы подружились?
— Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.
— И вы согласились?
— Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.
— Тогда-то вас и представили мадам Жав?
— Да.
— Какое впечатление она произвела на вас?
— Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.
— Выглядела ли она счастливой женщиной?
— Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.
— Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?
— Весьма.
— Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.
В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.
— Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.
— Почему вы соглашались?
— Потому что они были мне симпатичны.
— Оба?
— Да.
— Ваше мнение о Жаве?
— Отличный специалист.
— А как человек?
— Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.
— В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.
— Он не был только салонным медиком.
— Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?
— Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.
— Вы обращались друг к другу на «ты»?
— Я на «ты» с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.
— Это относится и к Эвелин Жав?
— Конечно.
Сказано это было довольно сухо.
— Какие отношения связывали вас с ней?
— Корректные, я бы даже сказал, дружеские.
— Она поверяла вам свои тайны?
— Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.
— Почему?
— Из-за состояния своего здоровья.
— Она была больна?
— Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.
— В чем проявляется эта хворь?
— Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.
— Она знала об этом?
— С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.
— Это страшило ее?
— Нет. Она смирилась.
— И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?
— Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.
— Эвелин не боялась, заводя ребенка?
— Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.
— Она любила мужа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20