Они не были сильными. Она не рыдала. Лишь несколько раз всхлипнула.
— Я сделал вам больно?
— Нет. Не обращайте внимания.
— Это ведь не в первый раз?
— Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Это личное. Я — идиотка.
Слезы так и продолжали течь, они жгли щеки, и у них был тот же вкус, как и тогда, в Уши.
Ей в ту пору было восемь лет. Однажды мать строго отчитала ее за то, что она пряталась в гостиной, когда мать с приятельницами играли там в карты.
Когда ее обнаружили, ей устроили страшную взбучку.
— Иди к себе в комнату, и чтобы я больше никогда не видела, как ты прячешься.
В ней возобладало ощущение, что с ней поступили несправедливо. У нее и в мыслях не было подслушивать, о чем говорят взрослые. Или все же ей немного этого хотелось?
— Она меня ненавидит, и я тоже ее ненавижу.
Она разговаривала сама с собой.
— Я освобожу их от себя и сама освобожусь от них.
Она спустилась на цыпочках по лестнице. Пересекла сад, вышла за ограду.
Она двинулась по улице, что лежала прямо перед ней, и чуть позже пересекла хорошо знакомый ей парк Мон-Репо. Она сотни раз приходила сюда играть, но сейчас не смотрела по сторонам.
Она продолжала разговаривать сама с собой.
— Как так получается, что взрослые все дневные часы проводят за игрой в карты? Она ничего другого и не делает. Ей и в голову не придет помочь бедной Матильде, она уже старенькая, а должна заниматься всем. Есть, конечно, еще Ольга, горничная, но та приходит только четыре раза в неделю и только по утрам. Похоже, она серьезно больна и не знает этого.
Она продолжала шагать. Ей хотелось уйти от виллы далеко-далеко. Она не задумывалась над тем, что же будет потом.
Был ли это способ наказать мать? Теперь она шла по незнакомым улицам, и каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что находится на берегу озера в Уши.
Она села на пустовавшую скамейку. И вот тогда у нее и хлынули из глаз слезы — теплые, очень соленые, сопровождавшиеся редкими всхлипываниями. У нее не было платка, чтобы вытереться. На ней красовался фартук, который она надевала на вилле.
— Что с тобой, девочка?
Дама показалась ей старой. Почти все взрослые в ее глазах были старыми, включая отца и мать.
— Ничего, мадам.
— Ты тут с кем-нибудь?
— Нет.
— Живешь в этом квартале?
— Нет.
— А ты знаешь, где ты живешь?
— На авеню де Жаман.
— И ты пришла оттуда пешком?
— Да.
— Твои родители знают, что ты здесь?
— Я им не сказала, что ухожу.
— Куда же ты собиралась идти?
— Не знаю. Все равно куда. Мне очень сильно попало от мамы. Я захотела наказать ее.
— Пойдем, я отвезу тебя домой Она взяла ее за руку и повела к выстроившимся в ряд такси.
— Какой номер дома на, авеню де Жаман?
— Это вилла, которая называется «Две липы», но там есть только одна.
Дверь открыл отец, так как жена сообщила ему о происшедшем. Сама же она была занята тем, что прочесывала улицы этого квартала; то же делала и Матильда.
— Благодарю вас, мадам. Признаюсь, я очень беспокоился…
— У вас очень умная дочь, очень умная.
Она помнила не только слезы, но и слова, которые были тогда произнесены.
Отец заключил ее в объятия, чего он почти никогда не делал, и поцеловал.
Первой возвратилась мать.
— Одиль вернулась?
— Она играет у себя в комнате. Ее привела очаровательная старая дама.
Сейчас лучше не подниматься наверх и ни о чем не говорить с ней…
Прошло так много времени, а она еще помнила свои слезы, и вот плакала, как когда-то давно, — голая, в объятиях голого мужчины, которого несколько часов назад не знала.
— Не обращайте внимания.
И она повторяла себе: «Это в последний раз…»
Он полез в ящик комода за носовым платком, чтобы вытереть ей слезы, и шутя бросил фразу:
— Заодно можете и высморкаться.
Чуть позже он возобновил свои ласки, и она уже больше не плакала. Ей было хорошо. Тело ее расслабилось. Она ни о чем не думала. Ей бы хотелось до самого утра оставаться в постели с этим высоким, таким молодым и симпатичным парнем.
Он наполнил бокалы коньяком.
— За нашу любовь.
Она вздохнула, зная, что означают эти слова.
— За нашу любовь.
Она никогда не любила. Она никогда не полюбит. Стоило ей по чистой случайности найти наконец объятия, в которых ей хорошо, и вот, разве не намекают ей сейчас, чтобы она ушла?
Она какое-то время провозилась в ванной комнате, потом вернулась, чтобы одеться. Мартен был уже почти готов.
— Не нужно меня провожать, — сказала она.
— Не собираетесь же вы возвращаться одна! Где вы живете?
— Неподалеку. Вы только выведите меня из квартиры.
На этот раз он прихватил с собой маленький электрический фонарик. Он подал ей руку и провел ее через гостиную; когда же они добрались до прихожей, то увидели нечто вроде призрака — скрестив на груди руки, на них смотрела очень худая женщина в ночной сорочке.
Мартен поспешил направить луч фонарика на входную дверь, и призрак исчез.
Они быстро спустились по лестнице. На тротуаре Мартен деланно рассмеялся.
— Мне очень жаль. Из-за меня вас теперь выставят за дверь.
— Не тревожьтесь. Мне уже начала поднадоедать эта чересчур приглушенная, на мой вкус, атмосфера. Куда мне вас отвести?
— Я же вам сказала — никуда. Мне очень хочется вернуться одной. Это позволит мне поразмыслить…
— И над многим вам надо поразмыслить?
— Да.
— Это серьезные вещи?
— Есть и такие.
— Полагаю, я не отношусь к тому, что вас тревожит?
— Я только что провела один из самых счастливых часов в своей жизни.
— И тем не менее вы плакали.
— Вот именно.
Он обхватил ее плечи рукой и долго целовал, еще нежнее, чем прежде.
— Я вас еще увижу?
— Не думаю. Мне пора возвращаться в Лозанну. Если я еще задержусь здесь, то буду время от времени заглядывать в «Червовый туз», и в конце концов мы там встретимся.
— Я буду заскакивать туда каждый вечер.
Он смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол бульвара Распайль. Она шла быстрым шагом, глубоко дыша. Это была ее ночь. Она не знала, почему так думает, но это было как лейтмотив.
Если бы она вышла замуж за такого человека, как Мартен…
Слишком поздно, слишком — слишком поздно. И потом, если бы она рассказала ему обо всех своих похождениях, то его пыл бы угас. Может быть, на первых порах он бы не вспоминал о ее прошлых увлечениях. Но позднее? Разве бы не начались упреки?
Она внезапно задумалась: а как же у нее все началось? Большинство ее школьных подруг клялись, что у них никогда не было сношений с мужчинами, разве что несколько поцелуев да порой прикосновения украдкой. Она знала, что две из них лгали, но это были девочки из ее класса, которым было на все наплевать.
В квартале, где она сейчас находится, должна жить одна из них Эмильенна. Это она отправилась изучать декоративное искусство в Веве.
Ну а раз она училась в Веве, куда каждое утро отправлялась на поезде, то туда за ней потянулась и Одиль. На протяжении многих месяцев они были очень близки. Эмильенна рассказывала ей о своих похождениях. Она находила совершенно естественным, что у нее были половые отношения с мужчинами.
Другие не могли не знать этого. Однако никто не бросал в нее камни. Она осталась в добрых отношениях со всеми своими подругами, кроме Одиль, которой она ставила в упрек ее чопорность.
Теперь она была в Париже и посещала здесь занятия по истории искусства.
Она выйдет замуж. У нее будут дети. И все ее любовные похождения навсегда забудутся.
Была еще Элизабет Ажупа. Темноволосая, с большими темными глазами и небрежной походкой. Из-за своих сильно развитых форм она в шестнадцать лет выглядела уже настоящей женщиной.
Одиль завидовала ее груди. Они сблизились и в одну из суббот отправились днем вместе в кино.
— Ты уже занималась любовью? — спросила у нее Элизабет, когда на экране промелькнула довольно смелая сцена.
— Нет. А ты?
— Я — да. Но я про это никому не рассказываю. Думаю, если бы об этом узнал мой отец, он бы меня убил… Моим первым мужчиной был друг нашей семьи, женатый на очень красивой женщине, куда более красивой, чем я. Для наших свиданий он снял однокомнатную квартиру в Пюлли. После него у меня было еще трое…
Она показала три пальца, как будто это было так важно.
Они потеряли друг друга из виду. Спустя год Одиль получила из Бейрута свадебную открытку. Элизабет Ажупа вышла замуж за доктора медицинских наук с труднопроизносимой фамилией.
Одиль не сознавала, какой длинный путь уже проделала. Теперь она шла вдоль Сены, в воде отражалась луна. Ей не было страшно. Она не думала, что кто-нибудь позарится на ее сумочку. Двое полицейских на велосипедах удивленно обернулись ей вслед, и один из них уже готов был повернуть назад, чтобы предостеречь ее.
Она с самого начала не собиралась брать такси. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями и все думать и думать, пока ей не станет от этого очень плохо. Она курила сигарету за сигаретой. Две рюмки коньяка вкупе с выпитым до этого джином придавали некоторую неуверенность ее походке и, быть может, несколько поколебали ее решимость.
— Но ведь это же нужно, разве не так?
Она не восставала. Она уже приняла решение. Сообщила о нем Бобу. Может, брат уже рассказал обо всем отцу?
Занятно, но издалека тот казался симпатичнее. Он напоминал ей большого пса, пугающего своими размерами, но на самом деле очень нежного, ласкового.
Когда она была маленькой, она знала одного такого; это был сенбернар, принадлежавший соседям. Случалось, он забегал к ним в сад, особенно когда она там играла.
Должно быть, он сознавал, какой устрашающий у него вид, ибо, чтобы приблизиться к ней, он ложился на живот и полз. Он стал ее большим другом, и она бегала на кухню за конфетами или кусочками сахара для него.
Кто недовольно ворчал, так это Матильда, поскольку она испытывала почти болезненный страх перед собаками.
— Как ты можешь играть с этим большим зверем?
— Это не зверь. Это собака.
— Собака, которой ничего не стоит проглотить тебя…
— Когда я даю ему какую-нибудь пищу, он берет ее у меня с ладони так осторожно, что я даже не чувствую его шершавого языка.
Почему к ней вернулось это воспоминание? Ах да, потому что она подумала об отце. Когда он впервые укрылся на своей мансарде и при каких обстоятельствах? Ей никогда этого не узнать. Когда она родилась, он уже обосновался там. С ними в доме жил дед, и нынешняя гостиная была его рабочим кабинетом Они не имели права заходить туда без особого на то приглашения Ей особенно запомнилась его белая, аккуратно подстриженная борода, в которую во время разговора он машинально запускал пальцы.
Долгое время Одиль с братом питались на кухне. Затем, как только ей исполнилось шесть лет, она получила право вместе с Бобом есть в столовой при условии, что они не будут разговаривать.
Однако взрослые за столом тоже не разговаривали, так что трапезы проходили в молчании. Дед ими не занимался Она тогда еще не знала, что он так никогда и не оправился после смерти жены и что последние десять лет жизни желал лишь одного — умереть.
Однажды вечером на лестничной клетке поднялась кутерьма, из комнаты старика доносились шепчущие голоса.
Напротив ограды остановилась машина. Одиль не решалась открыть свою дверь, а Боб спал и ничего не слышал — в то время они занимали одну комнату.
На следующее утро она узнала, что дед умер. Он позвал своего сына, о чем-то довольно долго говорил с ним тихим голосом, затем, еще до приезда врача, настал конец.
Глава 5
Она чуть было не принялась звонить отцу, не подумав, что сейчас четыре утра и ему придется из-за нее спускаться в гостиную в пижаме.
Она даже не знала, что ему скажет. Еще неделю назад она его ненавидела, считала грязным эгоистом. Внезапно он предстал перед ней в другом свете смирившийся человек, организовавший свою жизнь по своим меркам.
У нее возникло желание услышать его голос. О чем бы она стала с ним говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Я сделал вам больно?
— Нет. Не обращайте внимания.
— Это ведь не в первый раз?
— Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Это личное. Я — идиотка.
Слезы так и продолжали течь, они жгли щеки, и у них был тот же вкус, как и тогда, в Уши.
Ей в ту пору было восемь лет. Однажды мать строго отчитала ее за то, что она пряталась в гостиной, когда мать с приятельницами играли там в карты.
Когда ее обнаружили, ей устроили страшную взбучку.
— Иди к себе в комнату, и чтобы я больше никогда не видела, как ты прячешься.
В ней возобладало ощущение, что с ней поступили несправедливо. У нее и в мыслях не было подслушивать, о чем говорят взрослые. Или все же ей немного этого хотелось?
— Она меня ненавидит, и я тоже ее ненавижу.
Она разговаривала сама с собой.
— Я освобожу их от себя и сама освобожусь от них.
Она спустилась на цыпочках по лестнице. Пересекла сад, вышла за ограду.
Она двинулась по улице, что лежала прямо перед ней, и чуть позже пересекла хорошо знакомый ей парк Мон-Репо. Она сотни раз приходила сюда играть, но сейчас не смотрела по сторонам.
Она продолжала разговаривать сама с собой.
— Как так получается, что взрослые все дневные часы проводят за игрой в карты? Она ничего другого и не делает. Ей и в голову не придет помочь бедной Матильде, она уже старенькая, а должна заниматься всем. Есть, конечно, еще Ольга, горничная, но та приходит только четыре раза в неделю и только по утрам. Похоже, она серьезно больна и не знает этого.
Она продолжала шагать. Ей хотелось уйти от виллы далеко-далеко. Она не задумывалась над тем, что же будет потом.
Был ли это способ наказать мать? Теперь она шла по незнакомым улицам, и каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что находится на берегу озера в Уши.
Она села на пустовавшую скамейку. И вот тогда у нее и хлынули из глаз слезы — теплые, очень соленые, сопровождавшиеся редкими всхлипываниями. У нее не было платка, чтобы вытереться. На ней красовался фартук, который она надевала на вилле.
— Что с тобой, девочка?
Дама показалась ей старой. Почти все взрослые в ее глазах были старыми, включая отца и мать.
— Ничего, мадам.
— Ты тут с кем-нибудь?
— Нет.
— Живешь в этом квартале?
— Нет.
— А ты знаешь, где ты живешь?
— На авеню де Жаман.
— И ты пришла оттуда пешком?
— Да.
— Твои родители знают, что ты здесь?
— Я им не сказала, что ухожу.
— Куда же ты собиралась идти?
— Не знаю. Все равно куда. Мне очень сильно попало от мамы. Я захотела наказать ее.
— Пойдем, я отвезу тебя домой Она взяла ее за руку и повела к выстроившимся в ряд такси.
— Какой номер дома на, авеню де Жаман?
— Это вилла, которая называется «Две липы», но там есть только одна.
Дверь открыл отец, так как жена сообщила ему о происшедшем. Сама же она была занята тем, что прочесывала улицы этого квартала; то же делала и Матильда.
— Благодарю вас, мадам. Признаюсь, я очень беспокоился…
— У вас очень умная дочь, очень умная.
Она помнила не только слезы, но и слова, которые были тогда произнесены.
Отец заключил ее в объятия, чего он почти никогда не делал, и поцеловал.
Первой возвратилась мать.
— Одиль вернулась?
— Она играет у себя в комнате. Ее привела очаровательная старая дама.
Сейчас лучше не подниматься наверх и ни о чем не говорить с ней…
Прошло так много времени, а она еще помнила свои слезы, и вот плакала, как когда-то давно, — голая, в объятиях голого мужчины, которого несколько часов назад не знала.
— Не обращайте внимания.
И она повторяла себе: «Это в последний раз…»
Он полез в ящик комода за носовым платком, чтобы вытереть ей слезы, и шутя бросил фразу:
— Заодно можете и высморкаться.
Чуть позже он возобновил свои ласки, и она уже больше не плакала. Ей было хорошо. Тело ее расслабилось. Она ни о чем не думала. Ей бы хотелось до самого утра оставаться в постели с этим высоким, таким молодым и симпатичным парнем.
Он наполнил бокалы коньяком.
— За нашу любовь.
Она вздохнула, зная, что означают эти слова.
— За нашу любовь.
Она никогда не любила. Она никогда не полюбит. Стоило ей по чистой случайности найти наконец объятия, в которых ей хорошо, и вот, разве не намекают ей сейчас, чтобы она ушла?
Она какое-то время провозилась в ванной комнате, потом вернулась, чтобы одеться. Мартен был уже почти готов.
— Не нужно меня провожать, — сказала она.
— Не собираетесь же вы возвращаться одна! Где вы живете?
— Неподалеку. Вы только выведите меня из квартиры.
На этот раз он прихватил с собой маленький электрический фонарик. Он подал ей руку и провел ее через гостиную; когда же они добрались до прихожей, то увидели нечто вроде призрака — скрестив на груди руки, на них смотрела очень худая женщина в ночной сорочке.
Мартен поспешил направить луч фонарика на входную дверь, и призрак исчез.
Они быстро спустились по лестнице. На тротуаре Мартен деланно рассмеялся.
— Мне очень жаль. Из-за меня вас теперь выставят за дверь.
— Не тревожьтесь. Мне уже начала поднадоедать эта чересчур приглушенная, на мой вкус, атмосфера. Куда мне вас отвести?
— Я же вам сказала — никуда. Мне очень хочется вернуться одной. Это позволит мне поразмыслить…
— И над многим вам надо поразмыслить?
— Да.
— Это серьезные вещи?
— Есть и такие.
— Полагаю, я не отношусь к тому, что вас тревожит?
— Я только что провела один из самых счастливых часов в своей жизни.
— И тем не менее вы плакали.
— Вот именно.
Он обхватил ее плечи рукой и долго целовал, еще нежнее, чем прежде.
— Я вас еще увижу?
— Не думаю. Мне пора возвращаться в Лозанну. Если я еще задержусь здесь, то буду время от времени заглядывать в «Червовый туз», и в конце концов мы там встретимся.
— Я буду заскакивать туда каждый вечер.
Он смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол бульвара Распайль. Она шла быстрым шагом, глубоко дыша. Это была ее ночь. Она не знала, почему так думает, но это было как лейтмотив.
Если бы она вышла замуж за такого человека, как Мартен…
Слишком поздно, слишком — слишком поздно. И потом, если бы она рассказала ему обо всех своих похождениях, то его пыл бы угас. Может быть, на первых порах он бы не вспоминал о ее прошлых увлечениях. Но позднее? Разве бы не начались упреки?
Она внезапно задумалась: а как же у нее все началось? Большинство ее школьных подруг клялись, что у них никогда не было сношений с мужчинами, разве что несколько поцелуев да порой прикосновения украдкой. Она знала, что две из них лгали, но это были девочки из ее класса, которым было на все наплевать.
В квартале, где она сейчас находится, должна жить одна из них Эмильенна. Это она отправилась изучать декоративное искусство в Веве.
Ну а раз она училась в Веве, куда каждое утро отправлялась на поезде, то туда за ней потянулась и Одиль. На протяжении многих месяцев они были очень близки. Эмильенна рассказывала ей о своих похождениях. Она находила совершенно естественным, что у нее были половые отношения с мужчинами.
Другие не могли не знать этого. Однако никто не бросал в нее камни. Она осталась в добрых отношениях со всеми своими подругами, кроме Одиль, которой она ставила в упрек ее чопорность.
Теперь она была в Париже и посещала здесь занятия по истории искусства.
Она выйдет замуж. У нее будут дети. И все ее любовные похождения навсегда забудутся.
Была еще Элизабет Ажупа. Темноволосая, с большими темными глазами и небрежной походкой. Из-за своих сильно развитых форм она в шестнадцать лет выглядела уже настоящей женщиной.
Одиль завидовала ее груди. Они сблизились и в одну из суббот отправились днем вместе в кино.
— Ты уже занималась любовью? — спросила у нее Элизабет, когда на экране промелькнула довольно смелая сцена.
— Нет. А ты?
— Я — да. Но я про это никому не рассказываю. Думаю, если бы об этом узнал мой отец, он бы меня убил… Моим первым мужчиной был друг нашей семьи, женатый на очень красивой женщине, куда более красивой, чем я. Для наших свиданий он снял однокомнатную квартиру в Пюлли. После него у меня было еще трое…
Она показала три пальца, как будто это было так важно.
Они потеряли друг друга из виду. Спустя год Одиль получила из Бейрута свадебную открытку. Элизабет Ажупа вышла замуж за доктора медицинских наук с труднопроизносимой фамилией.
Одиль не сознавала, какой длинный путь уже проделала. Теперь она шла вдоль Сены, в воде отражалась луна. Ей не было страшно. Она не думала, что кто-нибудь позарится на ее сумочку. Двое полицейских на велосипедах удивленно обернулись ей вслед, и один из них уже готов был повернуть назад, чтобы предостеречь ее.
Она с самого начала не собиралась брать такси. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями и все думать и думать, пока ей не станет от этого очень плохо. Она курила сигарету за сигаретой. Две рюмки коньяка вкупе с выпитым до этого джином придавали некоторую неуверенность ее походке и, быть может, несколько поколебали ее решимость.
— Но ведь это же нужно, разве не так?
Она не восставала. Она уже приняла решение. Сообщила о нем Бобу. Может, брат уже рассказал обо всем отцу?
Занятно, но издалека тот казался симпатичнее. Он напоминал ей большого пса, пугающего своими размерами, но на самом деле очень нежного, ласкового.
Когда она была маленькой, она знала одного такого; это был сенбернар, принадлежавший соседям. Случалось, он забегал к ним в сад, особенно когда она там играла.
Должно быть, он сознавал, какой устрашающий у него вид, ибо, чтобы приблизиться к ней, он ложился на живот и полз. Он стал ее большим другом, и она бегала на кухню за конфетами или кусочками сахара для него.
Кто недовольно ворчал, так это Матильда, поскольку она испытывала почти болезненный страх перед собаками.
— Как ты можешь играть с этим большим зверем?
— Это не зверь. Это собака.
— Собака, которой ничего не стоит проглотить тебя…
— Когда я даю ему какую-нибудь пищу, он берет ее у меня с ладони так осторожно, что я даже не чувствую его шершавого языка.
Почему к ней вернулось это воспоминание? Ах да, потому что она подумала об отце. Когда он впервые укрылся на своей мансарде и при каких обстоятельствах? Ей никогда этого не узнать. Когда она родилась, он уже обосновался там. С ними в доме жил дед, и нынешняя гостиная была его рабочим кабинетом Они не имели права заходить туда без особого на то приглашения Ей особенно запомнилась его белая, аккуратно подстриженная борода, в которую во время разговора он машинально запускал пальцы.
Долгое время Одиль с братом питались на кухне. Затем, как только ей исполнилось шесть лет, она получила право вместе с Бобом есть в столовой при условии, что они не будут разговаривать.
Однако взрослые за столом тоже не разговаривали, так что трапезы проходили в молчании. Дед ими не занимался Она тогда еще не знала, что он так никогда и не оправился после смерти жены и что последние десять лет жизни желал лишь одного — умереть.
Однажды вечером на лестничной клетке поднялась кутерьма, из комнаты старика доносились шепчущие голоса.
Напротив ограды остановилась машина. Одиль не решалась открыть свою дверь, а Боб спал и ничего не слышал — в то время они занимали одну комнату.
На следующее утро она узнала, что дед умер. Он позвал своего сына, о чем-то довольно долго говорил с ним тихим голосом, затем, еще до приезда врача, настал конец.
Глава 5
Она чуть было не принялась звонить отцу, не подумав, что сейчас четыре утра и ему придется из-за нее спускаться в гостиную в пижаме.
Она даже не знала, что ему скажет. Еще неделю назад она его ненавидела, считала грязным эгоистом. Внезапно он предстал перед ней в другом свете смирившийся человек, организовавший свою жизнь по своим меркам.
У нее возникло желание услышать его голос. О чем бы она стала с ним говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18