«Мы ничего нового не изобрели, следуем тому, что было в державе искони… Мы не торопимся, время для нас не существует, мы его регулируем, оно не теснит нас своими рамками… Можем ждать сколько угодно, пока вы решитесь выскоблиться, облегчить себя чистосердечными показаниями, только это может сохранить вам жизнь». Это было, хочу напомнить, в сорок восьмом году, здесь, в этом городе, в трех километрах отсюда, на Лубянке… Я готов отвечать на ваши вопросы, Владислав Романович… Я -единственный, кто выжил и помнит его лицо — до самой крошечной морщинки, до шрамика на брови, до манеры разговаривать, думать, до выражения его глаз, когда он впервые ударил меня резиновой дубинкой — сверху вниз, с оттягом… ниже пояса… Вы не можете представить себе его глаза, когда он заглядывал мне в лицо, после того как я очнулся после болевого шока… В его глазах стояли слезы, на губах плясала истерическая улыбка, но временами лицо замирало, и он не мог сдержать оскала… Да, да, он как-то не по-людски скалился, мне даже показалось тогда, что у него растут резцы, словно у вампира, перед тем как наброситься на жертву…
— У него действительно довольно заметны резцы, — сказал Костенко. — Сколько ему тогда было лет?
— Запросите комитет, — посоветовал Строилов. — Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…
— Значит, сейчас ему под семьдесят? — Костенко удивился. — Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?
— Он допрашивал меня в штатском. Неудобно же бить, когда ты под погонами…
— Когда кончилась война — если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, — ему было двадцать четыре?
— Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…
Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:
— Я уже запросил чекистов, — заметил он, — и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича — «почистить архивы»… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…
— Я обязан дать показания, Владислав Романович, — продолжал Строилов-старший. — Я — единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные — ушли… А мне — восемьдесят девять, с вашего позволения.
— Надо позвонить в прокуратуру, — сказал Костенко.
— Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…
— Если мы… Если вы, — Костенко обернулся к капитану, — обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?
Строилов-младший отрицательно покачал головой:
— Какие основания? Дело против Хрена еще не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…
— Меня несколько пугает, — вздохнул Владимир Иванович, — что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…
— Выход есть, — сказал Костенко. — Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, н а ш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?
— Конечно, — ответил генерал. — Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубинкой по шее — так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное — через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: «Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет»… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.
— Именно поэтому, — добавил капитан, — я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…
Генерал, начав поднимать себя со стула — так же по ч а с т я м, как и садился, — заключил:
— И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, — Строилов кивнул на сына, — крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: «От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай». В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром — то есть с памятью поколений — кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное — назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг — это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху — «ату»?!
— Вы на Сорокина установку запрашивали? — спросил Костенко капитана.
— Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, — ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада н а и з г о т о в к е.
… Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:
— В отделение поедем? Или у вас другие планы?
— Другие…
— Будем брать Варенова?
— Рискованно.
— Точнее — бесполезно.
— Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…
— А палец? Костенко поморщился:
— «Я с ней танцевал. За поясок ее держал… » Если за ним стоит Сорокин, — от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет, банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! — Костенко рассердился. — Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: «критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности»?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?
Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:
— Заметили номер машины, которая нас пасет?
— Конечно.
— У вас хорошая выдержка.
— Иначе б не выжил.
— Не думаете пропустить тот «москвичонок» вперед и стукнуть его?
— Думаете, у него чужой номерной знак?
— По аналогии с «Волгой» Сорокина — да.
— Остановить возле автомата?
— Нет.
— Почему?
— Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу, — я не прав. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как с у к а сострадально показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу
— Какую именно?
— Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я никогда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне — свое, вам — ваше…
— Вместе не хотите?
— Получится — так или иначе — вместе… Только к этому «вместе» надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе н а г н у л домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь — «ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: „Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно! “… Дали…
… Свернув с бульварного кольца на Петровку («Москвич» за ними не поехал, г а з а н у л к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал «02»; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану «Узбекистан», там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…
— Напрасно вы это, — сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за «Москвичом». — Смысл? Куда несетесь?
Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо «Узбекистана», свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:
— Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…
— Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого — неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил — зря…
Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ — запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, — Строилов ждуще повернулся к Костенко.
Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:
— Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки — простите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— У него действительно довольно заметны резцы, — сказал Костенко. — Сколько ему тогда было лет?
— Запросите комитет, — посоветовал Строилов. — Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…
— Значит, сейчас ему под семьдесят? — Костенко удивился. — Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?
— Он допрашивал меня в штатском. Неудобно же бить, когда ты под погонами…
— Когда кончилась война — если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, — ему было двадцать четыре?
— Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…
Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:
— Я уже запросил чекистов, — заметил он, — и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича — «почистить архивы»… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…
— Я обязан дать показания, Владислав Романович, — продолжал Строилов-старший. — Я — единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные — ушли… А мне — восемьдесят девять, с вашего позволения.
— Надо позвонить в прокуратуру, — сказал Костенко.
— Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…
— Если мы… Если вы, — Костенко обернулся к капитану, — обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?
Строилов-младший отрицательно покачал головой:
— Какие основания? Дело против Хрена еще не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…
— Меня несколько пугает, — вздохнул Владимир Иванович, — что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…
— Выход есть, — сказал Костенко. — Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, н а ш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?
— Конечно, — ответил генерал. — Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубинкой по шее — так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное — через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: «Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет»… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.
— Именно поэтому, — добавил капитан, — я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…
Генерал, начав поднимать себя со стула — так же по ч а с т я м, как и садился, — заключил:
— И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, — Строилов кивнул на сына, — крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: «От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай». В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром — то есть с памятью поколений — кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное — назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг — это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху — «ату»?!
— Вы на Сорокина установку запрашивали? — спросил Костенко капитана.
— Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, — ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада н а и з г о т о в к е.
… Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:
— В отделение поедем? Или у вас другие планы?
— Другие…
— Будем брать Варенова?
— Рискованно.
— Точнее — бесполезно.
— Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…
— А палец? Костенко поморщился:
— «Я с ней танцевал. За поясок ее держал… » Если за ним стоит Сорокин, — от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет, банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! — Костенко рассердился. — Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: «критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности»?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?
Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:
— Заметили номер машины, которая нас пасет?
— Конечно.
— У вас хорошая выдержка.
— Иначе б не выжил.
— Не думаете пропустить тот «москвичонок» вперед и стукнуть его?
— Думаете, у него чужой номерной знак?
— По аналогии с «Волгой» Сорокина — да.
— Остановить возле автомата?
— Нет.
— Почему?
— Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу, — я не прав. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как с у к а сострадально показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу
— Какую именно?
— Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я никогда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне — свое, вам — ваше…
— Вместе не хотите?
— Получится — так или иначе — вместе… Только к этому «вместе» надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе н а г н у л домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь — «ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: „Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно! “… Дали…
… Свернув с бульварного кольца на Петровку («Москвич» за ними не поехал, г а з а н у л к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал «02»; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану «Узбекистан», там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…
— Напрасно вы это, — сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за «Москвичом». — Смысл? Куда несетесь?
Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо «Узбекистана», свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:
— Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…
— Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого — неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил — зря…
Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ — запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, — Строилов ждуще повернулся к Костенко.
Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:
— Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки — простите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52