– С какой стати? – сердито спрашивает дама из квинтета – яркая, с огненно-рыжими кудрями. – Зачем жить, будто мы больны раком, если мы не больны?
– Потому что если вдруг разразится Священная…
– Хватит! – кричит хозяйка. – Никаких разговоров о войне! Давайте говорить о чем-нибудь веселом.
– Абсолютно верно! – подает голос Васка. – Ешь, пей, веселись. Ходи во всем новом! – вдруг заканчивает он.
Основательно опустошив стол и опорожнив бутылки, гости переходят в противоположный угол гостиной – посидеть, отдохнуть, горячительного добавить. Следуя принципу, что после сытной еды сколько ни пей, все равно не захмелеешь, большинство присутствующих за короткое время принцип этот начисто опровергают. Комнату давно надо бы проветрить, но окна наглухо закрыты (ночной холод и соседи) и даже электрический камин включен, так что в гостиной стоит тяжелый запах духов, табака и спиртного, магнитофон разрывается от безудержных ритмов рока, и мне уже становится дурно, но уйти сразу после ужина неприлично, да и Бебу сейчас не вызволить – Жорж забаррикадировал ее в углу, решив, видно, под пьяную лавочку провернуть очередное дельце.
Устроившись в дальнем углу, я рассеянно изучаю обстановку гостиной и методом самовнушения пытаюсь изолироваться от духоты и нарастающего гомона. Обстановка не бог весть какая, но позволяет предположить, что хозяева – люди хваткие и что мебель и обои удалось им заполучить не без скромного содействия вездесущего Жоржа. Не знаю, где и кем работает Слави, только Несторов наверняка отправил бы его в каменоломни: надо обладать уникальными способностями, чтобы на одну зарплату обеспечить себе такую вот дачу, машину и, вероятно, квартиру в городе. Однако вопрос это деликатный, и я спешу выбросить его из головы, тем более что тут, как бы совершенно случайно, ко мне подходит Бистра.
– Что-то ты не даешь о себе знать. – Она садится рядом. – Вроде бы, когда разводились, у нас обошлось без поножовщины?
Я что-то мямлю – мол, действительно, бог миловал.
– Похоже, Беба совсем не оставляет тебе свободного времени? А если и выпадает часочек, ты его отдаешь еще кое-кому.
И эта туда же.
– С Бебой ведь мы не вчера подружились…
– Еще бы! – прерывает она меня. – Я уверена, вы с ней наставляли мне рога еще до развода, но я о другой тебе толкую. – Бистра глядит на меня с подчеркнутым любопытством, словно я экспонат на выставке домашней утвари. – Я-то, дурочка, считала, что ты лопух лопухом, а ты вон как разошелся!
– Смотри не перехвали.
– Да, ошибочка вышла, недооценила я тебя.
– Задумала как-нибудь на досуге проучить Жоржа? По-моему, ты слишком торопишься.
– Как только задумаю, я тебе сообщу, – отвечает Бистра, окидывая меня многозначительным взглядом. – Но тебя окружает такая толпа… Толпа меня отпугивает, Тони.
С ума посходили эти женщины. Толпа…
К счастью, Бистру водворяют на прежнее место, в прежнюю компанию под тем предлогом, что она должна принять участие в какой-то игре.
Едва успев избавиться от жены, я попадаю в объятия ее любовника. Жорж, очевидно, закончил деловой разговор с Бебой и приступает ко мне с тем же вопросом:
– Я слышал, ты завел новую крошку?
– Если ты имеешь в виду Бебу…
– При чем тут она? Беба – особь статья. Ты понимаешь, кого я имею в виду. – Мне лень отвечать, и он продолжает: – Отличная идея, хотя и не слишком новая иметь что-то домашнее, не закрепляя его за собой подписью в райсовете. Но ведь женщина любит, чтоб о ней заботились, требует внимания – не мне тебе объяснять… А я как раз сегодня получил небольшую партию товара, вот и вспомнил про тебя.
Он слишком пьян, чтобы вспомнить о чем бы то ни было, однако я спрашиваю из приличия:
– Что за товар?
– Пройдем туда, – шепчет мне на ухо Жорж. – Тут неудобно.
И, затащив меня в спальню, вытаскивает завязанный узелком носовой платок и высыпает на кровать какие-то побрякушки.
– Чистое золото, Тони. Пятьсот восемьдесят третья проба. Полная гарантия. Камни тоже настоящие.
– Да к чему мне это барахло?
– Как к чему? – Жорж таращит глаза, словно не встречал еще такого кретина. – Это ведь не просто изделия, это – помещение капитала!
– Подари Бистре.
– Привет! А платить кто будет?
Когда мы возвращаемся в гостиную, игра уже в полном разгаре. Вернее, не игра, а конкурс красоты. И не всей красоты, а только верхней ее части. Три девицы из квинтета уже обнажились до пояса, хозяйка дома ерзает на стуле в нерешительности, а Беба и Бистра наотрез отказываются занять место в ряду претенденток.
– Ну, давай, стаскивай свою блузку! Подумаешь, чудо! – поощряет жену Слави, уже пьяный в дым.
Во внезапном порыве самопожертвования хозяйка хватается обеими руками за края своей маслиново-зеленой блузки и в один миг вылущивается из нее, словно косточка, а тем временем Жорж пытается раззадорить Бебу:
– Давай-ка, Бебочка, распаковывайся, ты их туг всех затмишь!
– Сиди себе смирно и помалкивай, – одергивает его Бистра.
– Вы для кого себя бережете? Уж не Священной ли дожидаетесь? – включается в уговоры Косматый.
– Нет, уж покажите товар лицом! – напирает и Васка.
– Я это делаю только для одного мужчины! – вызывающе заявляет Беба.
– Вот н прекрасно – ступайте в спальню, а мы будем заходить поодиночке, – уступает Васка.
– Поодиночке? – слышатся возгласы трех граций. – Это не по правилам!
– Да уймитесь вы! – говорит Беба властным тоном, к которому прибегает редко, но всегда кстати. – Если хотите, чтоб я ушла, так и скажите.
– Нет, ни в коем случае! – Хозяин, примостившийся на спинке кресла, отчаянно взмахивает руками и чуть не падает со своего насеста. – Васка! Никто не должен уходить. Сядь, Васка. И ты, Мони, садись тоже!
В конце концов все усаживаются, продолжаются возлияния под истошный вой магнитофона, мужчины уже забыли, зачем они заставили дам раздеться, а дамы сидят в ряд одна подле другой, обнаженные до пояса, будто приготовились к дойке, и нагота их кажется убогой. Беба и впрямь могла бы одним махом сбросить с ринга всех трех.
В столь накаленной обстановке совсем не так просто встать и уйти, надо дождаться удобного момента и исчезнуть, как говорится, по-английски.
Так что я жду удобного момента, прислушиваясь вполуха к спору между Жоржем и Слави о том, будет ли и дальше повышаться цена на золото или начнет падать, тогда как Васка холодно ощупывает глазами трех граций, а Мони накручивает свой рефрен относительно Священной.
В гостиной до того жарко и душно, что одуреть можно, у меня разболелась голова, и я еле дышу, тупо разглядывая грудь рыжеволосой, болезненно белую грудь, усыпанную ржавыми точечками – оказывается, она и в самом деле рыжая, – и так же тупо думаю, что ничего нет хорошего в худобе.
Наконец Беба подобралась к двери и заговорщически кивает мне оттуда. Я с небрежным видом поднимаюсь, и скоро мы уже во власти мрака и холода, а над нами круто нависает гора, темная и безучастная к тому, что вилла продолжает у ее подножия издавать магнитофонные истерические взвизги.
– До чего же все мерзко, – признается Беба, когда машина трогается.
– Ты находишь? – спрашиваю я. – Да, кстати, Жорж не предлагал тебе драгоценности?
– Плевать мне на его драгоценности. Я контрабандной муры не покупаю. Подонок. – Затем она вносит поправку: – Подонки!
– Что ты хочешь, люди живут как раковые больные.
– Воображают из себя… – презрительно бросает Беба. – Такие же проходимцы, как Жорж.
Она замолкает, готовясь к предстоящему повороту, и, миновав его, в сердцах добавляет:
– Раковый больной! Знал бы ты, что этот тип замышляет…
Что замышляет Жорж, меня не интересует, и в маленьком «фиате» наступает молчание. Мягкое бормотание мотора звучит в ночной тишине до странности отчетливо, снопы света от фар метут на поворотах дорогу, но вот мы выкатываемся на широкое шоссе, и перед нами мерцают уже поредевшие созвездия столичной галактики.
Я возвращаюсь домой лишь следующим вечером, довольно поздно. К моему удивлению, из чулана доносится равномерный стрекот пишущей машинки. Постучав, я просовываю голову в дверь, давая знать, что блудный хозяин вернулся.
Чулан похож на канцелярию. Лиза откуда-то притащила и поставила рядом два ящика, образовалось некое подобие стола для машинки и рукописей. Сама она сидит на пружинном матраце в довольно неудобной, но трудолюбивой позе, и вид у нее старательный.
– Рад, что вы нашли работу, – говорю я.
– Да. Представьте себе! Вам что-нибудь приготовить на ужин?
– Ужинал. – Я, конечно, лгу. – И вообще, раз вы теперь заняты делом, оставьте домашние хлопоты.
– Но они мне совсем не в тягость, – лжет она в свою очередь.
– Ладно, мы об этом еще поговорим. Не хочу вам мешать.
– Я, кажется, устала. Отвыкла, – бормочет Лиза. – Охотно бы выкурила сигарету.
– А как там посиделки? – спрашиваю я, когда мы закуриваем у меня в комнате.
– Вы не поверите – продолжаются. Старики рычат друг на друга, но сидят. Нынче вечером Несторов даже сыграл разок с товарищем Илиевым.
Товарищ Илиев… Какая официальность.
– А что вы переписываете? – любопытствую я. Окинув меня взглядом, который недвусмысленно
говорит: к чему спрашивать, если тебя это все равно не интересует? – она отвечает:
– Какая-то научная работа. Едва ли это вам интересно.
– А вам?
– Мне что, мое дело – перепечатать… – уклончиво говорит Лиза. – Может, вам надо что-нибудь перепечатать?
– Надо было, но это все позади.
– Большая была книга?
– Да. Если иметь в виду объем.
– Что ж, тогда подождем следующей.
– Вряд ли она будет, следующая. На складе пусто.
– А что за книга?
– Да вроде как роман.
Лиза молчит, задержав на мне взгляд, и наконец произносит с некоторым смущением:
– Извините, Тони, но, мне кажется, вы не можете написать роман.
– Мне в издательстве сказали то же самое, – смиренно киваю я.
– Потому что роман – это о людях, верно? А вы не любите людей.
– Мизантроп, – подсказываю я.
– И дело даже не в том, что вы их не любите – они вас не особенно интересуют.
– Вы сами себе противоречите, – возражаю я.
– Почему?
– Да потому, что если бы я не проявлял интереса к людям, разве я сел бы писать о них роман?
– Хитрите?
– Нисколько. Когда писал, они, вероятно, хоть чуточку меня занимали.
– Ну разве что «чуточку». Только не мало ли «чуточки» для целой книги. Эта «чуточка» и сейчас в вас есть. Иначе вы не выслушивали бы терпеливо мои излияния, не стали бы сталкивать наших стариков.
Подумав, Лиза продолжает:
– Я верю, что Толстой плакал, когда писал о своей Анне…
– Несомненно. По воспоминаниям современников, слезы заливали его бороду, точно водопад.
– Опять насмехаетесь? По-вашему, это хорошо – без конца насмешничать?
– А по-вашему, главная задача автора – вызвать у читателя слезы? Их вызвать совсем не трудно. Люди плачут от лука, от зубной боли, от пощечины… Неужто, по-вашему, так уж трудно вызвать у них слезы при помощи печатного слова?
– Вам, наверное, легко. Потому что причину слез вы видите только в луке или в зубной боли…
И пока я решаю, что ей на это ответить, Лиза встает.
– Я вам не помешаю, если еще немного поработаю?
– Конечно, нет. Человеку особенно сладко спится, когда рядом кто-то вкалывает изо всех сил.
Что правда, то правда. Под мягкий стрекот машинки я засыпаю, словно младенец, и просыпаюсь лишь в девять утра.
Лизы нет, но чай, оставленный на столе в маленьком чайнике, еще теплый. Едва я приступил к завтраку, как снизу слышатся два звонка.
У входа молодой человек нагловатого вида в черной кожаной куртке и вельветовых брюках, с сигаретой в зубах. Он явно знает цену своей внешности – у него пышные светлые волосы, красивые голубые глаза, которым позавидовала бы любая девушка. Только вот рост у парня средний – гораздо ниже его гонора.
– Мне нужна Лиза.
Голос тоже низкий, это скорее хрип, чем голос – может быть, из-за дымящейся сигареты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64