Так что я ступил, пусть и неохотно, на ведшие наверх расшатанные деревянные ступеньки.
Восточная часть этой, с позволения сказать, антресоли была до половины заполнена прошлогодним сеном, а пол ее оказался именно таким опасным, каким выглядел, но я ступал осторожно и без приключений добрался до западной стены, которая предлагала еще больший выбор щелей, чем внизу. Одна из них – шестифутовой ширины – обеспечивала идеальную видимость и вполне меня устроила. Прямо подо мной виднелись головы Мэгги, Труди и Герты, а чуть поодаль – несколько женщин быстро и ловко укладывали копну, сверкая на солнце длинными трезубцами своих вил, видна была даже часть городка, включая почти всю автомобильную стоянку. Я испытывал тревогу и не мог понять ее причины. Сцена уборки сена, разыгравшаяся на лугу, была так идиллична, что даже наиболее буколически настроенный зритель не пожелал бы лучшей. Думается, это странное чувство тревоги происходило из самого неожиданного источника, а именно – из самих этих женщин, работавших на лугу: здесь, в естественном окружении, эти стелющиеся по земле полосатые юбки, эти пышно вышитые блузки и снежно-белые чепцы казались, как бы это сказать, слегка бутафорскими. Да, во всем этом было нечто театральное, какая-то атмосфера нереальности. И возникало ощущение, что я созерцаю представление, специально для меня предназначенное, а вовсе не подглядываю за ничего не подозревающими людьми.
Прошло с полчаса. Женщины работали непрерывно, а троица, сидящая подо мной, лишь изредка обменивалась репликами – в такой теплый и тихий день всякий разговор кажется излишним. Блаженную тишину почти не нарушали ни шелест сена, ни отдаленное жужжание… Поколебавшись, я решился на сигарету: достал из кармана пачку и спички, положил пиджак на пол, сверху – пистолет с глушителем и закурил, следя, чтобы дым не выползал в щели между досками.
Некоторое время спустя Герта взглянула на свои наручные часы размером примерно с кухонный будильник и что-то сказала Труди, та встала и дала Мэгги руку, чтобы помочь подняться. Вдвоем они направились к работавшим женщинам, вероятно, чтобы уговорить их сделать перерыв на завтрак. Герта тем временем расстелила на земле яркую салфетку, достала чашки и развернула еду.
Голос за моей спиной произнес:
– Не пытайтесь хвататься за пистолет. Вы умрете прежде, чем его коснетесь.
Я верил этому голосу. И не пытался даже взглянуть на пистолет.
– Повернитесь. Только помедленней.
Я повернулся так медленно, как только мог. Уж такой это был голос.
– Три шага от пистолета. Влево.
Никого не было видно, но слышно прекрасно. Я сделал три шага. Влево.
Сено у противоположной стены зашевелилось и из него вынырнули две фигуры: преподобный Таддеуш Гудбоди и Марсель, тот самый, уже подобный денди, которого я вчера избил и засадил в сейф в «Новом Бали». В руках у Гудбоди не было оружия, впрочем, оно ему и не требовалось – пушка, которую сжимал Марсель, была размерами в два обычных пистолета, и, судя по блеску в его узких черных немигающих глазах, он настойчиво искал хотя бы тени ослушания, чтобы ею воспользоваться. Не добавило мне оптимизма и то, что на ствол этого огнестрельного чудовища навинчен глушитель, делавший для них безразличным, сколько раз в меня стрелять, все равно никто ничего не услышит.
– Тут дьявольски душно, – пожаловался Гудбоди. – И щекотно, – он улыбнулся улыбкой, из-за которой малые дети, верно, потянулись бы к нему ручонками. – Надо сказать, дорогой майор, профессия приводит вас в самые неожиданные места.
– Профессия?
– Если мне не изменяет память, когда мы виделись в последний раз, вы выдавали себя за шофера такси.
– Ах, это… Держу пари, что несмотря на все вы не заявили на меня в полицию.
– Раздумал, – великодушно признал Гудбоди. Он подошел к месту, где лежал мой пистолет, поднял его и с отвращением сунул в сено. – Примитивное, неприятное оружие.
– В сущности, да, – согласился я. – В свои убийства вы предпочитаете вносить элемент утонченности.
– Что я и намерен вскоре продемонстрировать.
Гудбоди даже не давал себе труда понизить голос, в чем, правда, и не было нужды, потому что женщины из Хейлера как раз уселись за свой утренний кофе и даже с набитыми ртами ухитрялись говорить все разом. Гудбоди вытащил из сена брезентовый мешок и достал из него веревку.
– Будь внимателен, мой дорогой Марсель. Если господни Шерман сделает малейшее движение, хотя бы с виду безобидное, стреляй. Но не так, чтобы убить. В бедро.
Марсель провел кончиком языка по губам. Я от души надеялся, что вызванное учащенным сердцебиением колыхание моей рубашки он не сочтет чем-то таким, к чему надо отнестись подозрительно. Гудбоди легко подошел ко мне сзади, ловко затянул веревку на моем правом запястье, перебросил ее через потолочную балку, потом невероятно долго что-то там приспосабливал и наконец завязал узел на левом запястье. Мои ладони теперь были на уровне ушей. Затем он взял в руки второй кусок веревки.
– От присутствующего здесь моего приятеля Марселя, – произнес он доверительно, – я узнал, что вы довольно ловко пользуетесь руками. И, представляете, мне пришло в голову, что, возможно, вы не менее талантливы, если говорить о ногах, – он наклонился и связал мне щиколотки со старательностью, которая плохо отразилась на кровообращении в моих ступнях. – Кроме того, мне подумалось, что вы захотите вслух прокомментировать сцену, свидетелем которой вскоре станете. Мы бы предпочли обойтись без этих комментариев, – он затолкал мне в рот далекий от стерильности платок и обвязал его вторым, – Марсель, ты как считаешь, этого достаточно?
Глаза Марселя блеснули:
– У меня поручение к господину Шерману от господина Даррела.
– Ну-ну, мой дорогой, к чему такая спешка? Успеется. Пока мне бы хотелось, чтобы наш приятель обладал всем необходимым для восприятия – незамутненным взором, неослабленным слухом и острой мыслью, иначе ему трудно будет оценить все эстетические нюансы зрелища, которое мы для него приготовили.
– Разумеется, – послушно согласился Марсель и снова облизнул губы. – Но потом…
– Потом, – великодушно пообещал Гудбоди, – можешь передать ему столько поручений, сколько тебе понравится. Но помни: я хочу, чтобы он был еще жив, когда сегодня вечером рига заполыхает. Жаль, что мы не сможем наблюдать этого вблизи, – он и впрямь казался огорченным. – Вы и эта очаровательная молодая дама – вон там… Когда люди обнаружат на пожарище ваши обугленные останки, они легко сделают некоторые выводы насчет легкомысленных любовных утех. Курить в риге, как вы это только что делали, в высшей степени неосторожно. В высшей степени. Ну, я прощаюсь с вами и не говорю до свиданья. Хочу подойти поближе, чтобы лучше видеть танец сена. Это такой – красивый старинный обычай, надеюсь, вы со мной согласитесь.
Он ушел, оставив облизывающего губы Марселя. Не скажу, что мне было приятно оставаться с ним с глазу на глаз, но в данный момент это не имело значения. Я повернул голову и выглянул в щель между досок.
Женщины закончили трапезу и одна за другой поднимались на ноги. Труди и Мэгги находились прямо подо мной.
– Правда, пирожные были вкусные, Мэгги? – спросила Труди. – И кофе тоже.
– Все хорошо, Труди, просто прекрасно. Но я уже слишком долго тут сижу. У меня дела. Мне пора, – Мэгги вдруг замолкла и подняла глаза: – Что это?
Откуда-то тихо и спокойно зазвучали два аккордеона. Я не видел музыкантов. Похоже, звуки доносились из-за копны, которую женщины закончили укладывать перед завтраком.
Труди возбужденно вскочила и потянула за собой Мэгги.
– Танец сена! – выкрикнула она, как ребенок, получивший подарок в день рожденья. – Танец сена! Они будут его танцевать! Они делают это для тебя. Теперь ты – их подружка.
Женщины, все средних лет или старше, с лицами, пугающе лишенными всякого выражения, начали двигаться с какой-то медлительной точностью. Закинув вилы на плечи, как винтовки, они выстроились прямой шеренгой и, тяжело притопывая, начали раскачиваться то в одну, то в другую сторону, а их перевязанные лентами косы колыхались, в то время как музыка набирала силу. Они с серьезным видом выполнили пируэт, после чего вернулись к ритмичному раскачиванию туда и обратно. Я заметил, что шеренга постепенно изгибается, принимая форму полумесяца.
– Никогда в жизни не видел такого танца, – в голосе Марселя звучало удивление. Я тоже никогда такого не видел и с леденящей уверенностью знал, что никогда не захочу увидеть. Правда, все указывало на то, что у меня больше не будет возможности выражать какие бы то ни было желания.
Слова Труди зазвучали как эхо моих мыслей, но их зловещий смысл не дошел до Мэгги:
– Ты больше никогда не увидишь такого танца, Мэгги, – сказала она. – Он только начинается. Ах, смотри, ты им очень понравилась, они тебя приглашают!
– Меня?
– Да. Ты им нравишься. Иногда они приглашают меня. А сегодня – тебя.
– Мне уже пора.
– Ну я тебя очень прошу, Мэгги! Только на минутку. Тебе не придется ничего делать. Попросту постоишь напротив них. Ну, пожалуйста. Если ты откажешься, они обидятся.
Мэгги покорно рассмеялась:
– Ну ладно…
Несколькими мгновениями позже, тревожно озираясь, она уже стояла в центре полукруга, а образующие его женщины то приближались, то отдалялись от нее. Постепенно рисунок и темп танца изменялись и ускорялись, а танцующие образовали в конце концов замкнутый круг с Мэгги посредине. Круг этот сжимался и расширялся, сжимался и расширялся, женщины бесстрастно наклонялись, когда были всего ближе к Мэгги, и откидывали назад головы и косы, когда отодвигались от нее. В поле моего зрения появился Гудбоди, весело улыбающийся и словно бы косвенно участвующий в этом красивом старом танце. Он остановился рядом с Труди и положил ей руку на плечо, а она восторженно ему улыбнулась.
Я почувствовал прилив дурноты и хотел отвести взгляд, но тогда оставил бы Мэгги совсем одну. Не мог я ее оставить, хотя, бог свидетель, был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь. На лице ее застыла смесь удивления и тревоги. Она неуверенно взглянула на Труди в просвет между двумя женщинами, а Труди широко улыбнулась и ободряюще помахала рукой.
Вдруг музыка стала иной. До сих пор это была мягкая, напевная танцевальная мелодия, может быть, чуть смахивающая на марш, а теперь быстро переходила в нечто совершенно иное, нарушающее маршевый ритм, – резкое, примитивное, дикое и оглушительное. Женщины, до предела расширив круг, начали снова его сжимать. Сверху я все еще мог видеть Мэгги: глаза ее широко раскрылись, в них появился страх, она качнулась вбок, чтобы найти взглядом Труди. Но в Труди не было спасения. Улыбка исчезла с ее лица, она с силой сцепила руки в белых перчатках и медленно облизывала губы. Я глянул на Марселя, который делал то же самое, но оружие было по-прежнему нацелено в меня, и следил он за мной по-прежнему внимательно, так же, как я за разыгравшейся снаружи сценой. Ничего нельзя было сделать. Теперь женщины стягивались к центру. Их луноподобные лица утратили бесстрастность и стали безжалостны и неумолимы, а лицо Мэгги исказилось ужасом, в то время как музыка звучала все громче, все дисгармоничней. Потом внезапно с военной точностью вилы, лежавшие на плечах, опустились, нацеливаясь прямо на Мэгги. Она кричала и кричала, но эти крики едва можно было расслышать в безумном крещендо аккордеонов. А потом она упала, и, к счастью, я уже видел только спины женщин, когда их вилы раз за разом высоко поднимались и вонзались во что-то, что неподвижно лежало на земле. Я не мог дольше смотреть, отвел взгляд и увидел Труди, руки которой сжимались и разжимались, и загипнотизированный, завороженный взгляд, казалось, принадлежал какому-то мерзкому зверю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Восточная часть этой, с позволения сказать, антресоли была до половины заполнена прошлогодним сеном, а пол ее оказался именно таким опасным, каким выглядел, но я ступал осторожно и без приключений добрался до западной стены, которая предлагала еще больший выбор щелей, чем внизу. Одна из них – шестифутовой ширины – обеспечивала идеальную видимость и вполне меня устроила. Прямо подо мной виднелись головы Мэгги, Труди и Герты, а чуть поодаль – несколько женщин быстро и ловко укладывали копну, сверкая на солнце длинными трезубцами своих вил, видна была даже часть городка, включая почти всю автомобильную стоянку. Я испытывал тревогу и не мог понять ее причины. Сцена уборки сена, разыгравшаяся на лугу, была так идиллична, что даже наиболее буколически настроенный зритель не пожелал бы лучшей. Думается, это странное чувство тревоги происходило из самого неожиданного источника, а именно – из самих этих женщин, работавших на лугу: здесь, в естественном окружении, эти стелющиеся по земле полосатые юбки, эти пышно вышитые блузки и снежно-белые чепцы казались, как бы это сказать, слегка бутафорскими. Да, во всем этом было нечто театральное, какая-то атмосфера нереальности. И возникало ощущение, что я созерцаю представление, специально для меня предназначенное, а вовсе не подглядываю за ничего не подозревающими людьми.
Прошло с полчаса. Женщины работали непрерывно, а троица, сидящая подо мной, лишь изредка обменивалась репликами – в такой теплый и тихий день всякий разговор кажется излишним. Блаженную тишину почти не нарушали ни шелест сена, ни отдаленное жужжание… Поколебавшись, я решился на сигарету: достал из кармана пачку и спички, положил пиджак на пол, сверху – пистолет с глушителем и закурил, следя, чтобы дым не выползал в щели между досками.
Некоторое время спустя Герта взглянула на свои наручные часы размером примерно с кухонный будильник и что-то сказала Труди, та встала и дала Мэгги руку, чтобы помочь подняться. Вдвоем они направились к работавшим женщинам, вероятно, чтобы уговорить их сделать перерыв на завтрак. Герта тем временем расстелила на земле яркую салфетку, достала чашки и развернула еду.
Голос за моей спиной произнес:
– Не пытайтесь хвататься за пистолет. Вы умрете прежде, чем его коснетесь.
Я верил этому голосу. И не пытался даже взглянуть на пистолет.
– Повернитесь. Только помедленней.
Я повернулся так медленно, как только мог. Уж такой это был голос.
– Три шага от пистолета. Влево.
Никого не было видно, но слышно прекрасно. Я сделал три шага. Влево.
Сено у противоположной стены зашевелилось и из него вынырнули две фигуры: преподобный Таддеуш Гудбоди и Марсель, тот самый, уже подобный денди, которого я вчера избил и засадил в сейф в «Новом Бали». В руках у Гудбоди не было оружия, впрочем, оно ему и не требовалось – пушка, которую сжимал Марсель, была размерами в два обычных пистолета, и, судя по блеску в его узких черных немигающих глазах, он настойчиво искал хотя бы тени ослушания, чтобы ею воспользоваться. Не добавило мне оптимизма и то, что на ствол этого огнестрельного чудовища навинчен глушитель, делавший для них безразличным, сколько раз в меня стрелять, все равно никто ничего не услышит.
– Тут дьявольски душно, – пожаловался Гудбоди. – И щекотно, – он улыбнулся улыбкой, из-за которой малые дети, верно, потянулись бы к нему ручонками. – Надо сказать, дорогой майор, профессия приводит вас в самые неожиданные места.
– Профессия?
– Если мне не изменяет память, когда мы виделись в последний раз, вы выдавали себя за шофера такси.
– Ах, это… Держу пари, что несмотря на все вы не заявили на меня в полицию.
– Раздумал, – великодушно признал Гудбоди. Он подошел к месту, где лежал мой пистолет, поднял его и с отвращением сунул в сено. – Примитивное, неприятное оружие.
– В сущности, да, – согласился я. – В свои убийства вы предпочитаете вносить элемент утонченности.
– Что я и намерен вскоре продемонстрировать.
Гудбоди даже не давал себе труда понизить голос, в чем, правда, и не было нужды, потому что женщины из Хейлера как раз уселись за свой утренний кофе и даже с набитыми ртами ухитрялись говорить все разом. Гудбоди вытащил из сена брезентовый мешок и достал из него веревку.
– Будь внимателен, мой дорогой Марсель. Если господни Шерман сделает малейшее движение, хотя бы с виду безобидное, стреляй. Но не так, чтобы убить. В бедро.
Марсель провел кончиком языка по губам. Я от души надеялся, что вызванное учащенным сердцебиением колыхание моей рубашки он не сочтет чем-то таким, к чему надо отнестись подозрительно. Гудбоди легко подошел ко мне сзади, ловко затянул веревку на моем правом запястье, перебросил ее через потолочную балку, потом невероятно долго что-то там приспосабливал и наконец завязал узел на левом запястье. Мои ладони теперь были на уровне ушей. Затем он взял в руки второй кусок веревки.
– От присутствующего здесь моего приятеля Марселя, – произнес он доверительно, – я узнал, что вы довольно ловко пользуетесь руками. И, представляете, мне пришло в голову, что, возможно, вы не менее талантливы, если говорить о ногах, – он наклонился и связал мне щиколотки со старательностью, которая плохо отразилась на кровообращении в моих ступнях. – Кроме того, мне подумалось, что вы захотите вслух прокомментировать сцену, свидетелем которой вскоре станете. Мы бы предпочли обойтись без этих комментариев, – он затолкал мне в рот далекий от стерильности платок и обвязал его вторым, – Марсель, ты как считаешь, этого достаточно?
Глаза Марселя блеснули:
– У меня поручение к господину Шерману от господина Даррела.
– Ну-ну, мой дорогой, к чему такая спешка? Успеется. Пока мне бы хотелось, чтобы наш приятель обладал всем необходимым для восприятия – незамутненным взором, неослабленным слухом и острой мыслью, иначе ему трудно будет оценить все эстетические нюансы зрелища, которое мы для него приготовили.
– Разумеется, – послушно согласился Марсель и снова облизнул губы. – Но потом…
– Потом, – великодушно пообещал Гудбоди, – можешь передать ему столько поручений, сколько тебе понравится. Но помни: я хочу, чтобы он был еще жив, когда сегодня вечером рига заполыхает. Жаль, что мы не сможем наблюдать этого вблизи, – он и впрямь казался огорченным. – Вы и эта очаровательная молодая дама – вон там… Когда люди обнаружат на пожарище ваши обугленные останки, они легко сделают некоторые выводы насчет легкомысленных любовных утех. Курить в риге, как вы это только что делали, в высшей степени неосторожно. В высшей степени. Ну, я прощаюсь с вами и не говорю до свиданья. Хочу подойти поближе, чтобы лучше видеть танец сена. Это такой – красивый старинный обычай, надеюсь, вы со мной согласитесь.
Он ушел, оставив облизывающего губы Марселя. Не скажу, что мне было приятно оставаться с ним с глазу на глаз, но в данный момент это не имело значения. Я повернул голову и выглянул в щель между досок.
Женщины закончили трапезу и одна за другой поднимались на ноги. Труди и Мэгги находились прямо подо мной.
– Правда, пирожные были вкусные, Мэгги? – спросила Труди. – И кофе тоже.
– Все хорошо, Труди, просто прекрасно. Но я уже слишком долго тут сижу. У меня дела. Мне пора, – Мэгги вдруг замолкла и подняла глаза: – Что это?
Откуда-то тихо и спокойно зазвучали два аккордеона. Я не видел музыкантов. Похоже, звуки доносились из-за копны, которую женщины закончили укладывать перед завтраком.
Труди возбужденно вскочила и потянула за собой Мэгги.
– Танец сена! – выкрикнула она, как ребенок, получивший подарок в день рожденья. – Танец сена! Они будут его танцевать! Они делают это для тебя. Теперь ты – их подружка.
Женщины, все средних лет или старше, с лицами, пугающе лишенными всякого выражения, начали двигаться с какой-то медлительной точностью. Закинув вилы на плечи, как винтовки, они выстроились прямой шеренгой и, тяжело притопывая, начали раскачиваться то в одну, то в другую сторону, а их перевязанные лентами косы колыхались, в то время как музыка набирала силу. Они с серьезным видом выполнили пируэт, после чего вернулись к ритмичному раскачиванию туда и обратно. Я заметил, что шеренга постепенно изгибается, принимая форму полумесяца.
– Никогда в жизни не видел такого танца, – в голосе Марселя звучало удивление. Я тоже никогда такого не видел и с леденящей уверенностью знал, что никогда не захочу увидеть. Правда, все указывало на то, что у меня больше не будет возможности выражать какие бы то ни было желания.
Слова Труди зазвучали как эхо моих мыслей, но их зловещий смысл не дошел до Мэгги:
– Ты больше никогда не увидишь такого танца, Мэгги, – сказала она. – Он только начинается. Ах, смотри, ты им очень понравилась, они тебя приглашают!
– Меня?
– Да. Ты им нравишься. Иногда они приглашают меня. А сегодня – тебя.
– Мне уже пора.
– Ну я тебя очень прошу, Мэгги! Только на минутку. Тебе не придется ничего делать. Попросту постоишь напротив них. Ну, пожалуйста. Если ты откажешься, они обидятся.
Мэгги покорно рассмеялась:
– Ну ладно…
Несколькими мгновениями позже, тревожно озираясь, она уже стояла в центре полукруга, а образующие его женщины то приближались, то отдалялись от нее. Постепенно рисунок и темп танца изменялись и ускорялись, а танцующие образовали в конце концов замкнутый круг с Мэгги посредине. Круг этот сжимался и расширялся, сжимался и расширялся, женщины бесстрастно наклонялись, когда были всего ближе к Мэгги, и откидывали назад головы и косы, когда отодвигались от нее. В поле моего зрения появился Гудбоди, весело улыбающийся и словно бы косвенно участвующий в этом красивом старом танце. Он остановился рядом с Труди и положил ей руку на плечо, а она восторженно ему улыбнулась.
Я почувствовал прилив дурноты и хотел отвести взгляд, но тогда оставил бы Мэгги совсем одну. Не мог я ее оставить, хотя, бог свидетель, был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь. На лице ее застыла смесь удивления и тревоги. Она неуверенно взглянула на Труди в просвет между двумя женщинами, а Труди широко улыбнулась и ободряюще помахала рукой.
Вдруг музыка стала иной. До сих пор это была мягкая, напевная танцевальная мелодия, может быть, чуть смахивающая на марш, а теперь быстро переходила в нечто совершенно иное, нарушающее маршевый ритм, – резкое, примитивное, дикое и оглушительное. Женщины, до предела расширив круг, начали снова его сжимать. Сверху я все еще мог видеть Мэгги: глаза ее широко раскрылись, в них появился страх, она качнулась вбок, чтобы найти взглядом Труди. Но в Труди не было спасения. Улыбка исчезла с ее лица, она с силой сцепила руки в белых перчатках и медленно облизывала губы. Я глянул на Марселя, который делал то же самое, но оружие было по-прежнему нацелено в меня, и следил он за мной по-прежнему внимательно, так же, как я за разыгравшейся снаружи сценой. Ничего нельзя было сделать. Теперь женщины стягивались к центру. Их луноподобные лица утратили бесстрастность и стали безжалостны и неумолимы, а лицо Мэгги исказилось ужасом, в то время как музыка звучала все громче, все дисгармоничней. Потом внезапно с военной точностью вилы, лежавшие на плечах, опустились, нацеливаясь прямо на Мэгги. Она кричала и кричала, но эти крики едва можно было расслышать в безумном крещендо аккордеонов. А потом она упала, и, к счастью, я уже видел только спины женщин, когда их вилы раз за разом высоко поднимались и вонзались во что-то, что неподвижно лежало на земле. Я не мог дольше смотреть, отвел взгляд и увидел Труди, руки которой сжимались и разжимались, и загипнотизированный, завороженный взгляд, казалось, принадлежал какому-то мерзкому зверю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33