Не важно, что случилось ночью седьмого января, убийство произошло гораздо раньше. Не важно, что вы сделали или не сделали. Вы забрали у мальчика его тело, и это настоящее убийство. — На губах Зенфа выступила пена, но он не кричал. — Анатолий был твоим хобби, твоей собственностью. Ведь ты платил за его шоколад. Свинья. Грязная свинья.
— Ему это тоже доставляло радость, — тихо проговорил Фредерсен. — Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. — В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. — Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…
Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один-два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.
Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:
— Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?
— Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…
— Может, замолчите, наконец? — простонал Кёниг.
Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.
— Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, — продолжал подначивать Фредерсена Тойер.
— Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?
— Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? — обратился к Кёнигу Зенф. — Небеса разверзнутся! — Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?
— Вы считаете, что у нас есть другой выход?
— Кёниг, — повернулся к нему Тойер, — вы ведь оружие толком держать не умеете. Жалко смотреть на вас.
— Застрелить связанного человека я смогу, будьте уверены!
Пожалуй, тут он был прав.
Текли минуты, Кёниг и Фредерсен обсуждали, как им избавиться от трупов. Дилетанты! Тойер не сомневался, что их довольно быстро выследят. Но сам он будет уже мертв.
И тут на него нахлынул страх, огромный черный клубок заворочался в груди… В странной изоляции от этого страха голова сыщика продолжала искать выход из опасной ситуации, и в то же время он с добрым чувством вспоминал тех, кого любил, и теперь он мог даже думать об умершей жене… любить всех: ее, Хорнунг и Ильдирим… Ни условности, ни мораль, ни быстро таявшее время ему уже не мешали. Может ли время растягиваться как резина? Он думал о Бабетте, переставшей быть ребенком, о своем детстве в Гейдельберге… Фабри подстрелил сороку, по Главной улице еще ходил трамвай… Он вдруг вспомнил Веронику из параллельного класса: стоило ему ее увидеть, он немедленно представлял девочку голой; эрекции на уроке физики, жаркое лето 68-го, когда все говорили об отчаянных студентах, а он неумело занимался сексом с Сибиллой на табачном поле под Лойтерсхаузеном. Его свадьба, гордый отец обнял его неумело — часто они в этом не упражнялись. Потом, вечером, пьяное пение в клубе, рассыпанные бусы на берегу Неккара… И вот — конец жизни на берегу Балтики.
Тойер повернулся к Зенфу:
— Ты помнишь? — Веселье в голосе поразило его самого. — Горилла Богумил просил банан и изобразил такой жест, словно гладил. Кажется, я знаю почему. Фредерсен любил мальчишку на свой пакостный лад и чуть ли не с нежностью принес его к ограде; перед этим он, вероятно, сунул ему в рот свои причиндалы. Богумил именно это нам и сообщил. Я все-таки был чуточку прав, а что еще надо в жизни?
Никто не реагировал, да он и не ждал ответа.
— Стекло… Вероятно, Богумил принимал его за твердый воздух, а свобода была непостижимо близкой — за тем рвом, который он никогда не сможет преодолеть, никогда, и он наверняка не понимал, что с ним происходит, потому что мы, люди, так ловко умеем забирать абсолютно все у самых слабых. — Тойер едва не прослезился от собственных слов, однако взял себя в руки. Где найти силы, ведь они так нужны ему… Но силы иссякли, придется уходить из жизни без них. — Знаете что, господин Кёниг? Да вы знаете, конечно: с нашей смертью еще ничего не закончится.
— Не пытайтесь меня уговаривать, — буркнул Кёниг. — Все решено.
— Ваша дочь сильно рискует, — продолжал Тойер. — И Фредерсен. Он наверняка ее ненавидит, ведь она убила его Анатолия. А вы ненавидите его! Он сделал убийцей вашу дочь, а сейчас и вас тоже. Вы только начали убивать, вы трое. Неужели вы думаете, что вы на нас остановитесь?
У Кёнига дернулась бровь.
— Замолчите, — сказал Фредерсен. — Убийства никогда не прекращаются. Потом был убит еще один парень. Я читал в газете.
— И это случилось как раз в ту ночь, когда Корнелия мне все рассказала, и мне пришлось везти ее на дачу в Уккермарке, где Фредерсен хранил оружие… — Кёниг истерично захохотал. — Я еще подумал: теперь у нас на это время нет алиби…
— У вас трогательное представление о работе полиции. — Тойер покачал головой. — В Гейдельберге случается убийство, и кто-то проверяет алиби учителя начальной школы, живущего в семи сотнях километров. А с оружием вы ловко придумали, господин Фредерсен: не дома храните, ведь там могли устроить обыск… Вы уже применяли его когда-нибудь?
Фредерсен отрицательно покачал головой:
— Но меня ничто не остановит.
— Вы еще не убийца. Пару лет посидите в тюрьме, так ведь не всю жизнь.
— Педофилов за решеткой не щадят, это знает каждый. — Голос Фредерсена дрожал. — Я этого не переживу.
— Они все трусы, — сказал Зенф. — Поэтому они и делают вид, что любят нас, малолеток.
— Ах, — ядовито процедил Фредерсен, — вы тоже были чьим-то воробышком?
Тойер с трудом подавил дрожь в голосе:
— Что вы тянете? Убивайте! Убивать тяжело, господин Фредерсен, господин Кёниг, гораздо тяжелее, чем пережить тюрьму.
Что-то мелькнуло, раздался стук. Поначалу Тойер ничего не понял, потом на него нахлынул отчаянный страх, сменившийся надеждой. Это Кёниг уронил свой пистолет.
— Вы с ума сошли? — Фредерсен повернулся, его пистолет теперь был направлен на Кёнига.
Зенф каким-то образом избавился от веревки, схватил пистолет и выстрелил в Фредерсена. Тойер увидел лицо своего коллеги, оно был совершенно спокойным и безмятежным.
— Я умею показывать фокусы, — тихо сказал Зенф. — Меня этому научил мой похотливый дядюшка, когда я был его воробышком. Без моего дядюшки меня бы здесь не было, и без него я бы сейчас пропал. Что за безумный дьявольский круг!
Корнелия подняла пистолет Фредерсена.
— Не надо! — воскликнул Зенф. — Я не хочу тебя…
Раздался выстрел. Корнелия застрелила своего отца.
— Поздравляю, Тойер!
— Поздравишь меня, когда у нас наконец-то все будет хорошо.
— Для этого тебе нужно быть здесь.
— Еще парочка дней, последние допросы, понимаешь?
— Да, я понимаю. В порядке исключения я тебя снова понимаю.
— В ответ я постараюсь тебя понимать как можно чаще.
— Я все видела. Вообще-то виновата Дани со своей бутылкой «Апфелькорна». Фредерсен отправил домой ее и Яну. Я осталась одна и не могла заснуть. Вышла на улицу и еще раз зашла в зоопарк. Никто этого не заметил, и моего возвращения тоже.
— Ты была влюблена в Анатолия? — осторожно спросил Тойер. Коллега Бонгартц, державшийся в последнее время весьма приветливо, вел протокол.
— Да, очень, иначе бы со мной такого никогда не случилось.
— Хорошо быть влюбленной, да?
Она потрясла головой:
— Нет, бывает очень больно.
— Итак, ты пошла в зоопарк.
Ее глаза помрачнели, она смотрела в пустоту:
— Тогда было не очень холодно, земля совсем мягкая, но дождь еще не начался. Я побежала туда, и мне казалось, что он рядом со мной.
К тому времени они уже привыкли к северной погоде. Когда они выехали, дождь сеялся с графитного неба, по пути к Гамбургу их порадовала солнечная идиллия с облачками-барашками, словно на рекламе маргарина, впрочем, машина в это время подвергалась жестоким боковым атакам ветра.
— Зенф, остановись, когда будет можно, — попросил Тойер. — Мне надо отлить.
Он направился к маленькому туалетному павильону, ветер почти стих, но, несмотря на полуденный час, было так темно, словно началась многонедельная арктическая ночь.
— Ильдирим слушает.
— Это я.
— Как ты узнал, что я дома?
— Я не знал. Я хотел… сказать что-нибудь ласковое. И спросить, как дела у Бабетты.
— У нее все нормально, получила кол по религии, потому что нарисовала пенис в книге. Спросила у меня разрешение сделать пирсинг.
— Где именно?
— Это тебе лучше не знать.
Оба засмеялись.
— А почему ты дома?
— Я дома, потому что взяла отгул. Хочу приготовить обед и предстать перед тобой соблазнительно умащенной и благоухающей. Не знаю, правда, что получится. И сомневаюсь в съедобности экспериментов у плиты. Но ты должен оценить такой жест. Чего ты, кстати, хочешь?
— Чтобы в следующий раз это был не ребенок, — тихо сказал он. — В прошлом году Роня, теперь Анатолий, больше я этого не выдержу.
— Я-то имела в виду еду, но такое желание еще лучше. Да, я тоже тебе этого желаю… Кстати, представь себе, сегодня я обнаружила на балконе бутылку шампанского-рислинга. Хафнер притащил ее на Новый год, хотел, наверное, вылакать под грохот петард и забыл. Вот она и простояла почти три месяца под цветочными горшками. Откроем?
— Давай, конечно. А что мы еще сделаем?
— Ах, Тойер. Сумасшедший!
— Мы любим друг друга, я это знаю. Я намного старше, у меня больше опыта. Я все хотел тебе это сказать, да так и не собрался. Почему, не знаю. Но теперь я испытываю облегчение, почти как…
— Я радуюсь твоему приезду. До вечера. Пока, Тойер.
— Пока. Почти как при опорожнении кишечника, и я понял, что любовь — это тяжелая работа. Как плавание.
Ильдирим, к счастью, уже не слышала.
— Долго вы отливали, — сказал Зенф с уважением в голосе. — Я знаю еще одного такого специалиста — моего кузена, но он машинист локомотива, они могут терпеть целую вечность.
Они ехали на юг. Ветер стих, из-за облаков выглянуло солнце и согрело их усталые головы.
Последняя остановка перед Гейдельбергом.
— В одном вы не правы, — сказал Зенф. — Убить человека легко, по крайней мере в некоторых ситуациях. Мне было легко. Я все жду, когда начнутся угрызения совести, а они не дают о себе знать. Я замечательно сплю, как не спал уже много лет. Меня это озадачивает.
Он дома, Бабетта спит, Ильдирим дождалась его. (Ужин, конечно, пригорел.) Он рассказывает до трех часов, а при третьем ударе колоколов на храме Провидения («В храме забыли отключить колокола! Вдруг они будут греметь всю ночь?») оно вернулось — их общее желание. Они рухнули на постель, он любил ее, она любила его… Жениться, ну конечно же, когда-нибудь. Но сейчас — ни о чем не думать, превратиться в животное. В самца с серебристой спиной.
Тойер стоял в зоопарке и долго смотрел сквозь твердый воздух в глаза Богумила, пытаясь разгадать, о чем тот думает. Тут горилла отвернулась от него и наложила кучу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Ему это тоже доставляло радость, — тихо проговорил Фредерсен. — Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. — В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. — Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…
Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один-два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.
Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:
— Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?
— Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…
— Может, замолчите, наконец? — простонал Кёниг.
Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.
— Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, — продолжал подначивать Фредерсена Тойер.
— Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?
— Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? — обратился к Кёнигу Зенф. — Небеса разверзнутся! — Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?
— Вы считаете, что у нас есть другой выход?
— Кёниг, — повернулся к нему Тойер, — вы ведь оружие толком держать не умеете. Жалко смотреть на вас.
— Застрелить связанного человека я смогу, будьте уверены!
Пожалуй, тут он был прав.
Текли минуты, Кёниг и Фредерсен обсуждали, как им избавиться от трупов. Дилетанты! Тойер не сомневался, что их довольно быстро выследят. Но сам он будет уже мертв.
И тут на него нахлынул страх, огромный черный клубок заворочался в груди… В странной изоляции от этого страха голова сыщика продолжала искать выход из опасной ситуации, и в то же время он с добрым чувством вспоминал тех, кого любил, и теперь он мог даже думать об умершей жене… любить всех: ее, Хорнунг и Ильдирим… Ни условности, ни мораль, ни быстро таявшее время ему уже не мешали. Может ли время растягиваться как резина? Он думал о Бабетте, переставшей быть ребенком, о своем детстве в Гейдельберге… Фабри подстрелил сороку, по Главной улице еще ходил трамвай… Он вдруг вспомнил Веронику из параллельного класса: стоило ему ее увидеть, он немедленно представлял девочку голой; эрекции на уроке физики, жаркое лето 68-го, когда все говорили об отчаянных студентах, а он неумело занимался сексом с Сибиллой на табачном поле под Лойтерсхаузеном. Его свадьба, гордый отец обнял его неумело — часто они в этом не упражнялись. Потом, вечером, пьяное пение в клубе, рассыпанные бусы на берегу Неккара… И вот — конец жизни на берегу Балтики.
Тойер повернулся к Зенфу:
— Ты помнишь? — Веселье в голосе поразило его самого. — Горилла Богумил просил банан и изобразил такой жест, словно гладил. Кажется, я знаю почему. Фредерсен любил мальчишку на свой пакостный лад и чуть ли не с нежностью принес его к ограде; перед этим он, вероятно, сунул ему в рот свои причиндалы. Богумил именно это нам и сообщил. Я все-таки был чуточку прав, а что еще надо в жизни?
Никто не реагировал, да он и не ждал ответа.
— Стекло… Вероятно, Богумил принимал его за твердый воздух, а свобода была непостижимо близкой — за тем рвом, который он никогда не сможет преодолеть, никогда, и он наверняка не понимал, что с ним происходит, потому что мы, люди, так ловко умеем забирать абсолютно все у самых слабых. — Тойер едва не прослезился от собственных слов, однако взял себя в руки. Где найти силы, ведь они так нужны ему… Но силы иссякли, придется уходить из жизни без них. — Знаете что, господин Кёниг? Да вы знаете, конечно: с нашей смертью еще ничего не закончится.
— Не пытайтесь меня уговаривать, — буркнул Кёниг. — Все решено.
— Ваша дочь сильно рискует, — продолжал Тойер. — И Фредерсен. Он наверняка ее ненавидит, ведь она убила его Анатолия. А вы ненавидите его! Он сделал убийцей вашу дочь, а сейчас и вас тоже. Вы только начали убивать, вы трое. Неужели вы думаете, что вы на нас остановитесь?
У Кёнига дернулась бровь.
— Замолчите, — сказал Фредерсен. — Убийства никогда не прекращаются. Потом был убит еще один парень. Я читал в газете.
— И это случилось как раз в ту ночь, когда Корнелия мне все рассказала, и мне пришлось везти ее на дачу в Уккермарке, где Фредерсен хранил оружие… — Кёниг истерично захохотал. — Я еще подумал: теперь у нас на это время нет алиби…
— У вас трогательное представление о работе полиции. — Тойер покачал головой. — В Гейдельберге случается убийство, и кто-то проверяет алиби учителя начальной школы, живущего в семи сотнях километров. А с оружием вы ловко придумали, господин Фредерсен: не дома храните, ведь там могли устроить обыск… Вы уже применяли его когда-нибудь?
Фредерсен отрицательно покачал головой:
— Но меня ничто не остановит.
— Вы еще не убийца. Пару лет посидите в тюрьме, так ведь не всю жизнь.
— Педофилов за решеткой не щадят, это знает каждый. — Голос Фредерсена дрожал. — Я этого не переживу.
— Они все трусы, — сказал Зенф. — Поэтому они и делают вид, что любят нас, малолеток.
— Ах, — ядовито процедил Фредерсен, — вы тоже были чьим-то воробышком?
Тойер с трудом подавил дрожь в голосе:
— Что вы тянете? Убивайте! Убивать тяжело, господин Фредерсен, господин Кёниг, гораздо тяжелее, чем пережить тюрьму.
Что-то мелькнуло, раздался стук. Поначалу Тойер ничего не понял, потом на него нахлынул отчаянный страх, сменившийся надеждой. Это Кёниг уронил свой пистолет.
— Вы с ума сошли? — Фредерсен повернулся, его пистолет теперь был направлен на Кёнига.
Зенф каким-то образом избавился от веревки, схватил пистолет и выстрелил в Фредерсена. Тойер увидел лицо своего коллеги, оно был совершенно спокойным и безмятежным.
— Я умею показывать фокусы, — тихо сказал Зенф. — Меня этому научил мой похотливый дядюшка, когда я был его воробышком. Без моего дядюшки меня бы здесь не было, и без него я бы сейчас пропал. Что за безумный дьявольский круг!
Корнелия подняла пистолет Фредерсена.
— Не надо! — воскликнул Зенф. — Я не хочу тебя…
Раздался выстрел. Корнелия застрелила своего отца.
— Поздравляю, Тойер!
— Поздравишь меня, когда у нас наконец-то все будет хорошо.
— Для этого тебе нужно быть здесь.
— Еще парочка дней, последние допросы, понимаешь?
— Да, я понимаю. В порядке исключения я тебя снова понимаю.
— В ответ я постараюсь тебя понимать как можно чаще.
— Я все видела. Вообще-то виновата Дани со своей бутылкой «Апфелькорна». Фредерсен отправил домой ее и Яну. Я осталась одна и не могла заснуть. Вышла на улицу и еще раз зашла в зоопарк. Никто этого не заметил, и моего возвращения тоже.
— Ты была влюблена в Анатолия? — осторожно спросил Тойер. Коллега Бонгартц, державшийся в последнее время весьма приветливо, вел протокол.
— Да, очень, иначе бы со мной такого никогда не случилось.
— Хорошо быть влюбленной, да?
Она потрясла головой:
— Нет, бывает очень больно.
— Итак, ты пошла в зоопарк.
Ее глаза помрачнели, она смотрела в пустоту:
— Тогда было не очень холодно, земля совсем мягкая, но дождь еще не начался. Я побежала туда, и мне казалось, что он рядом со мной.
К тому времени они уже привыкли к северной погоде. Когда они выехали, дождь сеялся с графитного неба, по пути к Гамбургу их порадовала солнечная идиллия с облачками-барашками, словно на рекламе маргарина, впрочем, машина в это время подвергалась жестоким боковым атакам ветра.
— Зенф, остановись, когда будет можно, — попросил Тойер. — Мне надо отлить.
Он направился к маленькому туалетному павильону, ветер почти стих, но, несмотря на полуденный час, было так темно, словно началась многонедельная арктическая ночь.
— Ильдирим слушает.
— Это я.
— Как ты узнал, что я дома?
— Я не знал. Я хотел… сказать что-нибудь ласковое. И спросить, как дела у Бабетты.
— У нее все нормально, получила кол по религии, потому что нарисовала пенис в книге. Спросила у меня разрешение сделать пирсинг.
— Где именно?
— Это тебе лучше не знать.
Оба засмеялись.
— А почему ты дома?
— Я дома, потому что взяла отгул. Хочу приготовить обед и предстать перед тобой соблазнительно умащенной и благоухающей. Не знаю, правда, что получится. И сомневаюсь в съедобности экспериментов у плиты. Но ты должен оценить такой жест. Чего ты, кстати, хочешь?
— Чтобы в следующий раз это был не ребенок, — тихо сказал он. — В прошлом году Роня, теперь Анатолий, больше я этого не выдержу.
— Я-то имела в виду еду, но такое желание еще лучше. Да, я тоже тебе этого желаю… Кстати, представь себе, сегодня я обнаружила на балконе бутылку шампанского-рислинга. Хафнер притащил ее на Новый год, хотел, наверное, вылакать под грохот петард и забыл. Вот она и простояла почти три месяца под цветочными горшками. Откроем?
— Давай, конечно. А что мы еще сделаем?
— Ах, Тойер. Сумасшедший!
— Мы любим друг друга, я это знаю. Я намного старше, у меня больше опыта. Я все хотел тебе это сказать, да так и не собрался. Почему, не знаю. Но теперь я испытываю облегчение, почти как…
— Я радуюсь твоему приезду. До вечера. Пока, Тойер.
— Пока. Почти как при опорожнении кишечника, и я понял, что любовь — это тяжелая работа. Как плавание.
Ильдирим, к счастью, уже не слышала.
— Долго вы отливали, — сказал Зенф с уважением в голосе. — Я знаю еще одного такого специалиста — моего кузена, но он машинист локомотива, они могут терпеть целую вечность.
Они ехали на юг. Ветер стих, из-за облаков выглянуло солнце и согрело их усталые головы.
Последняя остановка перед Гейдельбергом.
— В одном вы не правы, — сказал Зенф. — Убить человека легко, по крайней мере в некоторых ситуациях. Мне было легко. Я все жду, когда начнутся угрызения совести, а они не дают о себе знать. Я замечательно сплю, как не спал уже много лет. Меня это озадачивает.
Он дома, Бабетта спит, Ильдирим дождалась его. (Ужин, конечно, пригорел.) Он рассказывает до трех часов, а при третьем ударе колоколов на храме Провидения («В храме забыли отключить колокола! Вдруг они будут греметь всю ночь?») оно вернулось — их общее желание. Они рухнули на постель, он любил ее, она любила его… Жениться, ну конечно же, когда-нибудь. Но сейчас — ни о чем не думать, превратиться в животное. В самца с серебристой спиной.
Тойер стоял в зоопарке и долго смотрел сквозь твердый воздух в глаза Богумила, пытаясь разгадать, о чем тот думает. Тут горилла отвернулась от него и наложила кучу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30