Спустя всего восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...
Я подхожу к зарешеченному окну и смотрю вниз.
Треть двора уже убрана от снега. Там, где по нему прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около ноля. Солнце светит щедро, в полный накал, и тут, в кабинете, куда бьют его прямые лучи, становится даже жарко.
Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с наружной стороны окна. Стало быть, скоро они будут в приемнике и минут через пятнадцать-двадцать Красильников поднимется сюда. Он поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и продолжится то, что он считает игрой и что в отличие от него я назвал бы поединком, схваткой. Да, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых тяжких преступлений убийстве и человек, чью суть, чью жизнь и поступки я стараюсь познать объективно, не только не признался в содеянном, но всеми доступными средствами путает следствие, пытается уйти от ответственности. За все четыре недели я не услышал в его голосе ни нотки раскаяния, не поймал во взгляде ни намека на чувство вины. Он хитрил, изворачивался, а когда убеждался, что это не удается, менял тактику, подсовывал мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, прекрасно понимая, что проверить ее гораздо сложнее, потому что ложь - это, по сути, отрицание, от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, лишает ориентировки, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей.
Нет, не игроками сидели мы с Красильниковым в этом тесном кабинете, хотя порой наши отношения были похожи на игру: я нападал - он защищался, я ловил его на противоречиях - он их избегал; если же попадался, то в качестве трофея мне доставалась деталь, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, но я до сих пор не могу от него отделаться - так и вижу спящего на продавленном диване Георгия Васильевича и застывшего над ним Красильникова. Фрагмент, так сказать. Теперь мне известна общая композиция этого полотна и практически все детали...
Пройдет четверть часа, и я увижу его - чуть полноватого, на вид спокойного, уверенного в себе... Впрочем, уверенности у него за последнее время сильно поубавилось, а если и осталась, то напускная, рассчитанная на внешний эффект, так же как и спокойствие. Но надежда осталась, осталась вера в шанс на выигрыш в игре, которую ведет. Красильников еще не знает, что шансов нет. Их и не было никогда, даже в те, самые первые дни, когда наша цель казалась почти недостижимой. Это знаю я. Знал всегда.
Не пройдет и недели, и материалы из лежащей передо мной папки будут переданы в суд, дело назначат к слушанию, и Красильников сменит тюремный табурет на не менее жесткую скамью подсудимых. Все верно - моя работа закончена. Сегодня я скажу ему об этом. Сможет ли он взглянуть на происшедшее иными глазами, сможет ли, пусть на секунду, испытать то, что зовется угрызениями совести? Наверное, это и есть вопросы, ответы на которые я ищу, ради которых роюсь сейчас в памяти, ожидая, когда откроется дверь, и он войдет, убежденный в собственной безнаказанности...
На первом допросе Красильников отрицал все подряд.
- Ничего не видел, ничего не знаю. У Волонтира не был, - говорил он вполголоса и как-то апатично, будто оставляя себе возможность отказаться от своих слов в том случае, если у меня найдутся факты, свидетельствующие об обратном. Но так только казалось - факты подействовали на него не сразу.
Я понял, что первая, стремительная, многообещающая часть дела позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное его завершение, а многотрудная и малопродуктивная работа.
Для начала пришлось ознакомить Красильникова с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.
- Она лицо заинтересованное, - сказал он с подчеркнутой невозмутимостью, но я уловил в его голосе нотки облегчения.
Именно это в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному. Тогда я понятия не имел о его немудреной тактике говорить полуправду, с тем чтобы соврать в главном. Позже мне пришло на ум следующее сравнение: он был похож на невезучего картежника, чувствующего, что надежды на выигрыш почти нет, и тем не менее делающего минимальные ставки с единственной целью - как можно дольше побыть у игорного стола. Но это позже, а тогда я попросил объяснить, почему он считает Елену Борисовну лицом заинтересованным.
- Неудобно как-то, - замялся он. - Да вроде и ни к чему вам это...
Но, как и следовало ожидать, долго уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой, идет на уступку.
- Вы войдите в мое положение. О таком вслух говорить не принято, я как-никак человек семейный, а у нас с Леной... как бы это поточнее выразиться, сердечная склонность была, обоюдное влечение, если хотите. Ну да, куда денешься, в моем положении стесняться не приходится... Ладно, слушайте. Мы с женой вообще-то дружно живем, у нас и дочь большая уже, но нет-нет и поругаемся. Без этого не бывает. Я, конечно, переживал размолвки, мучился. Вот в такой момент и подвернулась она... Лена, значит. Получилось как в стихах: "Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним". Ну, встречались мы с ней, встречались, а потом поссорились. Она, естественно, ревнует, вот и наговаривает со зла. Вот вам и объяснение.
- Со зла, значит?
- Со зла. В наше время, знаете, и устрица врагов имеет. - Подумав, он предположил: - А может, и показалось ей. Сами посудите, не днем видела ночью, в два часа. Тут не такое причудится. Тем более она женщина с фантазией... - Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. - Это длинная история, гражданин следователь. Год назад, в августе, кажется, предложил я ей прогуляться вместе. Чисто случайно получилось: встретились утром по дороге на работу. С этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, - ну я и соблазнился...
Он улыбнулся, и я без особого труда представил, какой обаятельной была его улыбка тем августовским утром.
Внешность у Красильникова, надо отметить, ничем не примечательная, но черты лица довольно приятные, правильные - этого не отнять. Густые волнистые волосы, серые, с синевой, глаза. Даже лишние килограммов шесть-семь веса не очень портили его фигуру - распределялись равномерно, придавая движениям плавность, солидность и уверенность. И только подбородок несколько портил общее впечатление - он был как бы срезан вровень с нижней губой и едва заметно скошен. Думаю, Красильников избегал показывать себя в профиль. Женщинам он, должно быть, нравился: рост чуть выше среднего, модная стрижка, живой взгляд, четко очерченные розовые губы, прямой, хорошей формы нос и вдобавок к этому сдержанность, умение держать себя с достоинством. Правда, подлинную цену этим последним его качествам я узнал два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской.
Вызывать Елену Борисовну для встречи с Красильниковым, честно говоря, не хотелось. То, как и в каких выражениях он говорил о своей бывшей возлюбленной, если, конечно, она и вправду ею была, не оставляло сомнений, что очная ставка будет для Ямпольской серьезным испытанием. Кроме того, я понимал, что любое, даже вынужденное вмешательство в их сугубо личные отношения причинит ей боль. Мне было жаль Елену Борисовну. Прежде чем выписать повестку, я не раз взвесил все "за" и "против" и, только убедившись, что иначе показания Красильникова проверить невозможно, вызвал ее в прокуратуру.
Она долго крепилась. Оставаясь верной своей манере, отвечала коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он, в свою очередь, отвечал ей снисходительной полуулыбкой, но не щадил, говорил об их отношениях открыто, почти грубо, и, когда опрометчиво повторился насчет присущей ей фантазии, Елена Борисовна, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках, не выдержала.
- Прекрати! - воскликнула она. - Немедленно прекрати!
- Вы же видите, она истеричка! - нервно выкрикнул в ответ Красильников. - Неужели вы верите тому, что она тут наболтала?!
- Какой же ты подлец! - Ямпольская отвернулась от Игоря и твердо сказала, обращаясь только ко мне: - Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого около двух часов ночи этот человек вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена - я видела его собственными глазами.
Красильников демонстративно повернулся к ней боком.
- Что скажете? - спросил я.
- Пока эта девушка... - Он умышленно подчеркнул последнее слово, произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. - Пока эта девушка, - повторил он, - здесь, я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! - И прибавил, переходя на крик: - Пусть убирается, я не желаю ее видеть!
Я увидел слезы, покатившиеся из глаз Ямпольской, и не стал ее задерживать. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.
После очной ставки на душе у меня еще долго оставался осадок: так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным и важным. Меня не могла не удивить позиция Красильникова. Дело в том, что двумя днями раньше, в ходе первого допроса, после того как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: поразмыслив, он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего, вторую по счету. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, и они распили бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе - это не преступление, у нас ведь не сухой закон! В последний раз действительно сидели до двух часов ночи, а потом он ушел домой. Почему так поздно? Так вышло, но тоже не впервые - бывало, засиживались и подольше. Какие дела их связывали? Никаких особых дел не водилось, болтали о том о сем, время пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись мирно.
- Кто закрывал дверь? - спросил я.
- Дверь закрыл Жора. - Так он называл Георгия Васильевича в силу приятельских отношений.
- Что потом?
- А что потом? Ничего. Вернулся домой, лег спать, утром ушел на работу.
Внешне все сходилось. "В том-то и дело, что только внешне", - уже тогда подумалось мне.
- Когда и от кого вы узнали о смерти вашего приятеля?
- Сегодня. От вас, - коротко ответил Игорь.
- Разве вы не видели утром во дворе милицейскую машину?
Вопрос не случайный - в восемь мы уже были на месте происшествия, и он не мог, выходя из подъезда, не заметить нас у флигеля.
- Видел, - сказал Красильников, - но не придал этому значения.
- Хорошо. Подведем итог. Восемнадцатого января в половине девятого вечера вы без всякого повода, по-соседски, пришли к Георгию Васильевичу в гости. Распили с ним две бутылки водки, и около двух ночи он проводил вас до двери и закрыл ее за вами. Я ничего не перепутал?
- Все точно, - подтвердил Красильников.
Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два часа ночи.
И вот двадцать первого января на очной ставке с Еленой Ямпольской он взялся за старое. Как было не удивляться?! Сейчас я твердо знаю, чем было вызвано это противоречие, а тогда... тогда строил предположения, пытался понять, почему он надумал отказаться от того, в чем успел сознаться двумя днями раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34