Однако никто не отозвался на этот требовательный сигнал — жители планеты «Марс» были уже далече.
Пятясь, как заправский холуй, я выбрался из кабинета и передал боевику просьбу хозяина: не беспокоить-с.
— А ты что, новенький? — полусонно поинтересовался охранник.
— Так точно-с, — честно признался я.
Вихляющей походкой вернулся в подсобное помещение, держа перед собой поднос, как щит. И вовремя. В кухоньке бушевал крупногабаритный человек в пятнистом камуфляже:
— Где вы все, сволочи?!. Найду — убью!.. — Заметил меня. — Эй, где все? — Изумился, когда я прытким шагом приблизился. — А ты кто?!.
Я хотел ответить и не успел: финка в моей тренированной руке аккуратно впилась в угадываемую за жировыми складками печень. Что гарантировало врагу, как утверждали мои отцы-командиры стопроцентный летальный исход.
Упакованная в камуфляж туша завалилась на печку — бак с кипящей водой ухнул на кафельный пол, точно авиационная бомба, и я понял, надо торопиться, если не хочу пополнить ряды фартовых космических героев, отправляющихся на иные планеты нашей и других галактик.
Я спал как убитый. Засыпал со странным ощущением человека, содеявшегося тяжелую каторжную работенку. Неужели мой труд — убивать, была последняя мысль, после чего уплыл, как астронавт, во вселенскую пустоту, где отсутствовала даже звездная пыль.
Настойчивый звук колокольчика вытащил меня из космической дыры. Телефон. Я тянулся к трубке, обращая внимание на то, что за окном зябнет дождливое утро.
— Алексей, — услышал напряженный голос мамы. — Ты?! Слава Богу!
— А что такое? — удивился.
— Ты сегодня на улицу не выходи, Алеша. Я тебя прошу…
— Почему, мама?
Помялась, словно существовал запрет на скандальную новость, но затем прерывистым шепотом сообщила: в нашем городке действует ужасная и бесчеловечная банда, умерщвляющая всех честных граждан подряд.
Я зевнул — мама, что за вздор?
— Алешка! — закричала. — Ты не представляешь, что у нас в больнице… Трупов, как на войне. Я тебя прошу, Алешенька, как мать…
— Хорошо, — успокоил. — У меня выходной. Хотя ты же требуешь активной социальной позиции?
— Алексей!..
Мама-мама, не понимает, милая, что война уже идет, она вокруг нас, и я, сын её, существую этой войной.
Я люблю дождь, он скрывает слезы и следы преступлений. В такую погоду приятно находиться в теплом домашнем гнездышке, ходить в старом, источенной молью свитере, варить на зиму абрикосовое варенье, добродушно поругивать растяпу-супругу, раздавать подзатыльники своим расшалившимся не в меру детишкам и думать, что жизнь удалась.
Картинку счастливого бытия прерывает трель телефона. Мама? Неужели ужасная и бесчеловечная банда окончательно оккупировала наш город? Ошибаюсь — это Соловьев, мой бывший школьный приятель. Он деловит и серьезен предлагает встречу.
— Дождь, — говорю я. — И у меня выходной.
Соловей-Разбойник настойчив — прийдет ко мне в гости.
— Как хочешь, — пожимаю плечами. — Угощу пельменями.
Смеется, признаваясь иносказательно, что не желает изведать м о и х пельмешек, коими я уже успел накормить некоторых дилетантов с планеты «Марс».
— Тогда кипяточком-с угощу, — тоже смеюсь.
На этой веселенькой ноте телефонный разговор завершается. Проверяю ТТ — две пули, не густо для товарищеского чаепития. Не огорчить бы маму своим досрочным поступлением на холодный стол покойницкой?
По всем законам военного времени надо было бы выбросить огнестрельную дуру в озерцо, да как-то рука не поднялась. А потом — зачем обреченному мелкая мещанская маета. Идти на озеро, чтобы любоваться плавающим фекалиями?
… Господин Соловьев прибывает в гости на трех автомобилях: «Альфа Ромео» и двух джиповых танкетках, где находился взвод любителей русского бейсбола, мне уже знакомых.
Это помпезный прибытие наблюдаю из окна, покрытого дождевой сеткой. Встретив на пороге бесценного гостя, шучу по поводу его любви к собственной шкуре.
— И он ещё смеется, балда, — обижается Соловей. — Такую катавасию заварил.
— Я варю только пельмени.
— И раков, — усмехнулся. — И ещё их подносишь. У меня везде свои люди, Леха.
— И что?
— Ничего, кроме одного, ты нарушил паритет.
— Чего нарушил?
— Равновесие, Чеченец, равновесие.
— А если это не я?
— Ты-ты, больше некому; мы люди мирные, а у тебя, родной, как это… синдром. — Осмотрелся, плюхнулся в кресло. — И так живет наш защитник отечества, ныне стрелок ВОХРа?
— Соловушка, будь проще и люди к тебе потянутся. Люди — это я.
— Понял, — и, подняв руки, заявил, что прибыл с предложением, которое уже однажды имел честь озвучивать в праздничной обстановке ресторана «Эcspress».
Предложение было следующим: войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.
— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.
— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?
— Наркотики?
— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…
— А чем мы лучше других? — спросил я.
— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.
— Тимур и его команда, — заметил я.
— Соловей-Разбойник и его братва!
— И что потом?
— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…
— Перспектива одна — кровь.
— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.
— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.
— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.
— Все мы псы войны, — сказал я.
— Да, помирать-то рановато?
— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.
— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?
Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.
— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!
— До победного, — повторил я.
— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.
— А вдруг нет.
— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.
— Где?
— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.
— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.
— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.
Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.
Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:
— Чего надобно, сынок?
— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?
— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..
Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:
— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.
— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.
Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.
Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.
За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?
Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.
Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.
Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.
Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.
Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…
Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:
— Еп-п-пи за дозу.
— Вика, — сказал я.
Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:
— А ты кто?
— Алеша.
— Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?
— Овес, — нервно пошутил я.
То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».
В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:
— О! Иванов? А ты как тут?
— Проходил мимо.
— На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Пятясь, как заправский холуй, я выбрался из кабинета и передал боевику просьбу хозяина: не беспокоить-с.
— А ты что, новенький? — полусонно поинтересовался охранник.
— Так точно-с, — честно признался я.
Вихляющей походкой вернулся в подсобное помещение, держа перед собой поднос, как щит. И вовремя. В кухоньке бушевал крупногабаритный человек в пятнистом камуфляже:
— Где вы все, сволочи?!. Найду — убью!.. — Заметил меня. — Эй, где все? — Изумился, когда я прытким шагом приблизился. — А ты кто?!.
Я хотел ответить и не успел: финка в моей тренированной руке аккуратно впилась в угадываемую за жировыми складками печень. Что гарантировало врагу, как утверждали мои отцы-командиры стопроцентный летальный исход.
Упакованная в камуфляж туша завалилась на печку — бак с кипящей водой ухнул на кафельный пол, точно авиационная бомба, и я понял, надо торопиться, если не хочу пополнить ряды фартовых космических героев, отправляющихся на иные планеты нашей и других галактик.
Я спал как убитый. Засыпал со странным ощущением человека, содеявшегося тяжелую каторжную работенку. Неужели мой труд — убивать, была последняя мысль, после чего уплыл, как астронавт, во вселенскую пустоту, где отсутствовала даже звездная пыль.
Настойчивый звук колокольчика вытащил меня из космической дыры. Телефон. Я тянулся к трубке, обращая внимание на то, что за окном зябнет дождливое утро.
— Алексей, — услышал напряженный голос мамы. — Ты?! Слава Богу!
— А что такое? — удивился.
— Ты сегодня на улицу не выходи, Алеша. Я тебя прошу…
— Почему, мама?
Помялась, словно существовал запрет на скандальную новость, но затем прерывистым шепотом сообщила: в нашем городке действует ужасная и бесчеловечная банда, умерщвляющая всех честных граждан подряд.
Я зевнул — мама, что за вздор?
— Алешка! — закричала. — Ты не представляешь, что у нас в больнице… Трупов, как на войне. Я тебя прошу, Алешенька, как мать…
— Хорошо, — успокоил. — У меня выходной. Хотя ты же требуешь активной социальной позиции?
— Алексей!..
Мама-мама, не понимает, милая, что война уже идет, она вокруг нас, и я, сын её, существую этой войной.
Я люблю дождь, он скрывает слезы и следы преступлений. В такую погоду приятно находиться в теплом домашнем гнездышке, ходить в старом, источенной молью свитере, варить на зиму абрикосовое варенье, добродушно поругивать растяпу-супругу, раздавать подзатыльники своим расшалившимся не в меру детишкам и думать, что жизнь удалась.
Картинку счастливого бытия прерывает трель телефона. Мама? Неужели ужасная и бесчеловечная банда окончательно оккупировала наш город? Ошибаюсь — это Соловьев, мой бывший школьный приятель. Он деловит и серьезен предлагает встречу.
— Дождь, — говорю я. — И у меня выходной.
Соловей-Разбойник настойчив — прийдет ко мне в гости.
— Как хочешь, — пожимаю плечами. — Угощу пельменями.
Смеется, признаваясь иносказательно, что не желает изведать м о и х пельмешек, коими я уже успел накормить некоторых дилетантов с планеты «Марс».
— Тогда кипяточком-с угощу, — тоже смеюсь.
На этой веселенькой ноте телефонный разговор завершается. Проверяю ТТ — две пули, не густо для товарищеского чаепития. Не огорчить бы маму своим досрочным поступлением на холодный стол покойницкой?
По всем законам военного времени надо было бы выбросить огнестрельную дуру в озерцо, да как-то рука не поднялась. А потом — зачем обреченному мелкая мещанская маета. Идти на озеро, чтобы любоваться плавающим фекалиями?
… Господин Соловьев прибывает в гости на трех автомобилях: «Альфа Ромео» и двух джиповых танкетках, где находился взвод любителей русского бейсбола, мне уже знакомых.
Это помпезный прибытие наблюдаю из окна, покрытого дождевой сеткой. Встретив на пороге бесценного гостя, шучу по поводу его любви к собственной шкуре.
— И он ещё смеется, балда, — обижается Соловей. — Такую катавасию заварил.
— Я варю только пельмени.
— И раков, — усмехнулся. — И ещё их подносишь. У меня везде свои люди, Леха.
— И что?
— Ничего, кроме одного, ты нарушил паритет.
— Чего нарушил?
— Равновесие, Чеченец, равновесие.
— А если это не я?
— Ты-ты, больше некому; мы люди мирные, а у тебя, родной, как это… синдром. — Осмотрелся, плюхнулся в кресло. — И так живет наш защитник отечества, ныне стрелок ВОХРа?
— Соловушка, будь проще и люди к тебе потянутся. Люди — это я.
— Понял, — и, подняв руки, заявил, что прибыл с предложением, которое уже однажды имел честь озвучивать в праздничной обстановке ресторана «Эcspress».
Предложение было следующим: войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.
— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.
— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?
— Наркотики?
— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…
— А чем мы лучше других? — спросил я.
— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.
— Тимур и его команда, — заметил я.
— Соловей-Разбойник и его братва!
— И что потом?
— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…
— Перспектива одна — кровь.
— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.
— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.
— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.
— Все мы псы войны, — сказал я.
— Да, помирать-то рановато?
— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.
— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?
Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.
— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!
— До победного, — повторил я.
— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.
— А вдруг нет.
— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.
— Где?
— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.
— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.
— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.
Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.
Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:
— Чего надобно, сынок?
— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?
— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..
Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:
— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.
— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.
Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.
Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.
За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?
Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.
Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.
Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.
Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.
Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…
Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:
— Еп-п-пи за дозу.
— Вика, — сказал я.
Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:
— А ты кто?
— Алеша.
— Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?
— Овес, — нервно пошутил я.
То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».
В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:
— О! Иванов? А ты как тут?
— Проходил мимо.
— На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72