На столице, как каинова печать, лежала мгла. Возникало такое, повторю, впечатление, что на всех столбах вывинтили лампочки.
— Куда это мы тащимся, мутило? — возмущался я. — Мало того что ты не дал насладиться прелестями жизни, так еще и везешь неизвестно куда!
— Мне известно, — ворчал мой друг. — Ко мне домой.
— Зачем?
— Во-первых, я не хочу, чтобы ты превратился в рассохшуюся декорацию!
— Чего-чего? — не понимал я. — Классберг, ты объяснись! Ты, кажись, меня оскорбляешь?
— А во-вторых, там у нас встреча.
— С кем?
— С тем, кто может дать миллион.
— Пиздюлей?
— Нет, долларов.
— Это хорошо, блядь! — потянулся притомленным организмом. — А что ты, Классман, нес там по поводу декораций?
Мой приятель, который, вероятно, окончательно спятил от быстро меняющихся событий, принялся городить некую околесицу по поводу того, что жизнь — это игра и мы в этой игре — актеры, однако большинство населения даже не статисты, а скорее всего использованные декорации.
Надо признаться, образ мне понравился. Я так и сказал:
— Образ замечательный! — Но дополнил товарища: — Однако это не касается меня. Пока есть у меня душа, я буду главным действующим лицом в этой сумасшедшей, но прекрасной жизни.
— Не говори красиво, — одернули меня. — И не зарекайся. Как бы не пришлось ее заложить, душу-то.
— Не, — беспечно отмахнулся. — Заложил бы, да больно уж она у меня того… некондиционная… как Т-34.
— Ну, это как на нее посмотреть.
Тут я не выдержал; мало того что устал смертельно от некомпетентного праздника, так еще и веди разговоры на фальшивые фаталистичные темы.
— Классов, — сказал я. — Именно Классов, а не Классман, не Классольцон, не Классаль, это я подчеркиваю для ортодоксальных, конкретно-исторических, каменистых на голову придурков; так вот, ты что, Классов, выступаешь сейчас в качестве посредника между мной и Люцифером? Так я понимаю?
— Угадал, дружище! — хмыкнул человек за рулем авто. Лицо крутящего баранку моей судьбы было скрыто тенью. — Ты, Саныч, был всегда чертовски догадлив.
— Профессия такая, чувствительная, душевная, — пожал плечами. — Я смотрю на все как бы со стороны. Как пастух на стадо.
— Хм, исключительное самомнение, — сказал директор. И спросил: — И что не хватает пастуху для полного счастья?
— Не знаю, — задумался я. — Все у меня есть: деньги, свобода, женщины, иллюзии, квартира, память, дочь, друзья, враги, наивность, ум, страсть, голос, посаженное в школе дерево, собственный взгляд, дурь, фильмы, которых не стыдно, разговоры с душой, одеколон, лунный свет в окне, тайны, мечты, надежды, бредовые завихрения…
— Достаточно-достаточно, — перебили меня. — А славы нет?
— Как нет? Есть.
— В узком просвещенном кругу. Разве это слава?.. И потом: кто это мечтал в Канны, чтобы махнуть на брудершафт? С выдающимися кинодеятелями?..
— Ну был такой грех? Что из того?
— Не желаешь, значит?
— Желаю, — ответил я. — Но в Канны просто не поедешь. Что мне для этого надо сделать?
Человек за рулем автомобиля, разрывающего скоростью ночное мглистое пространство, пожал плечами и безразлично ответил:
— Проще пареной репы. Чепуха. Мелочь. Как два пальца…
— Что?! — заорал я.
— В партию вступить!
— Что? — обомлел от удивления. — В какую партию?
— В любую, — последовал спокойный ответ.
— Как это, не понимаю, — искренне растерялся я.
— Ну, есть всякие партии: коммунистов, фашистов, либералов, демократов, популистов, домохозяек, сексуальных меньшинств, эсеров, похуистов, монархистов…
— Что за блядство? — вскричал в сердцах. — Зачем это надо? Кому это надо?
— Прежде всего тебе, дорогой мой, — проговорил мой искуситель. — А то получается нехорошо. Однозначно нехорошо. Ты все время один, как отщепенец. А нашему обществу такие не нужны. Ты обязан быть в общем стаде.
Я рассмеялся, но, признаться, смех мой был горек:
— Вы что, охерели малость? Все последние мозги поплавили на своих сборищах?.. Думать как все? Делать как все? Жить как все?.. В партию вступить?.. С ума можно сойти…
— А слава? Всемирная? Любовь всенародная? А?.. Ну что тут такого: формально вступишь в какие-нибудь ряды, заплатишь вступительный взносец. Можно ведь найти партию по душе… Душевных людей… — И протянул мне яблоко. — Вот, например, партию любителей фруктов. Кушай на здоровье. Они хорошо финансируются.
— Кто?
— Партия любителей фруктов.
— И что?
— Получишь свой миллион вечнозеленых без проблем.
— Да?
— Я тебе говорю, — сказал грассирующий человек за рулем. — Надкуси-ка яблочко.
— Не хочу. У меня от яблок понос.
— Это плохо. Но советую подумать над моим предложением. Миллион долларов на улицах не валяется.
— Да? — И посмотрел в окно авто: а вдруг на обочине труп нового русского с барсеткой, где этот проклятый капустный миллион квасится?
За стеклом по-прежнему мглил сонный, родной, трудноузнаваемый город. За стеклом в судорожных муках умирала родина, всеми преданная.
Великое предательство это началось давно, когда в юных головах, замусоренных псевдофилософско-революционными выкладками безрассудных альфонсов, якобы страдающих за всеобщее братство и равенство, родилась простая, как испражнение, мысль, что бомбами под Государевы ноги можно изменить мировой правопорядок. И бросили бомбы в первый день весны, успешно открыв кровавую эпоху трусливого и бесконечного терроризма.
Быстро лысеющий неудачник-юрист скоро понял, как можно убеждать своих строптивых политических противников. Плохо понимаете картавящее слово? Хорошо поймете пулю-дуг'у.
Прав оказался квазимодо: убедил все остальные партии, что партия б. есть единственная партия, способная уморить народ за короткий срок. Но не повезло вождю мирового пролетариата: будущий лучший друг физкультурников и колхозников и прочего населения великой империи Сосо очень торопился загенсечить во славу себя и руководимой им партии. И поэтому пришлось затворнику Воробьевых гор пожирать вместе с пищей килограммы крысиного яда, от которого он окончательно спятил, превратившись в счастливого младенца. И был вполне счастлив, пока партия не приказала своему новому вождю удалить старого, компрометирующего ее своим легкомысленным поведением. Воля партии — воля народа. Ее надо выполнять. Однако новый политический лидер был последователен, он был примерным учеником, более того, пошел дальше своего забальзамированного учителя, превратив страну в единый образцово-показательный концлагерь. Правда, увлекался и пионерскими лагерями: готовил будущие кадры для концлагерей. Вообще товарищ Сталин был человеком основательным и последовательным. Очень он любил свой народ, единственное, что не любил, когда на его державную тень наплывала какая-нибудь другая тень — и тогда берегись.
И эта Тень лежит над нами всеми, над городом, над страной, над душами. Это наше Божье проклятие за доверчивость в прошлом, равнодушие в настоящем, страх перед будущим. Бороться с тенями трудно, но, уверен, можно. Мои герои будущего фильма тому подтверждение.
На бетонной полосе военного аэродрома два современных пятнистых вертолета КА-52 загружались спецдесантным подразделением — молодые литые фигуры в голубых беретах набекрень выглядели чересчур картинно и поэтому не вызывали страха.
Потом винтокрылые ножи лопастей крупно вздрогнули и сдвинулись по своему привычному рабочему кругу.
По кругу с цифрами бежала красная стрелка; колонка дрожала от напряжения, перегоняя высокооктановый бензин в бездонное нутро Т-34. Слаботрезвый Василий держал «пистолет» шланга и завороженно следил за бегом стрелки, которая скоро не выдержала — лопнула невидимая германская пружина, и стрелка мертво зависла.
— Фьють! — присвистнул Василий.
— Что случилось, молодой человек? — поинтересовался Дымкин, оставшийся на дежурстве у танка.
— Да вот, — доходчиво объяснил Василий, — упало.
Дымкин понял:
— Что для нас хорошо, немцу капут.
Остальные отдыхали у столика, на котором, помимо бутыля самогона, находились всевозможные баварские консервы.
— Давай, фриц, выпьем? — предлагал Беляев, нетвердой рукой наполняя стакан зажигательной смесью.
— Я не п'у тапур'етки, — виноватился Фридрих.
— Карачун на тебя, герр! — возмутился Беляев. — Не уважаешь?.. — И хотел выпить. — А вот скажи мне, герр, на хрена ты тут… такой?.. В самой душе России?
— Не лепи, Саня, — остановил друга Минин. — И хватит травиться. Отобрал стакан и выплеснул самогонную дрянь в лопухи, которые тут же завяли.
— Ты чего, командир? — обиделся Беляев. — Мы их гнали в шею, а они к нам с другого боку.
— Зато контрибуцию получаем в полном объеме, — заметил Ухов, кивнув в сторону Т-34, пожирающего суточный запас бензоколонки.
— Эх вы! — страдал Беляев. — Продали Рассею с потрохами. Поднялся. — Широка моя страна, да отступать некуда! — Трудно побрел в поле.
— Ты куда, Саня?
— До ветру, — огрызнулся Беляев. — Не жизнь, а тарарабумбия — всякого говна на лопате…
…К столику подошел Василий, который с лёта хлобыстнул полштофа и предложил:
— Мужики, а можно я с вами?
— Куда тебе, сынок? — удивился Минин.
— Я на тракторе с двенадцати годков… И вообще… Подмочь!
Неожиданно из-за поворота вывернулся автобус «Икарус» — из открытых окон отмахивали белыми майками и кепи.
— Кажись, по нашу грешную душу? — проговорил Минин. — В машину, экипаж!.. Шура, черт, где ты там?!
Из лопухов, подтягивая портки, бежал старик Беляев и, судя по всему, матерился на чем свет стоит.
Не доезжая до взревевшего двигателем Т-34, автобус притормозил у дальней бензоколонки, дверь открылась — из салона выпрыгнул Санька в кепи, побежал к бронированной махине. Уже начинающий было двигаться танк крупно вздрогнул и остановился.
Со стороны золотого солнечного диска тихо стрекотали две механические стрекозы.
…Санька «гулял» по рукам экипажа, радостно орущего:
— Откель, бесененок?.. А мы тебя ищем по лесам, по долам… Что за фу-фуражка ненашенская?.. А чего Рыжий-то?..
— Да я сбег, дед, — отвечал Санька, во все глаза рассматривающий боевую рубку. — У-у-у, вот это класс!.. И в автобус засел… А там, деда, хочут с тобой встретиться.
— Встретиться? — задумался Минин, наведя триплекс на автобус, который заправлялся топливом. — Оно, конечно, можно…
— Иван, две воздушные цели, — прервал командира Дымкин, наблюдающий за местностью по экрану РЛС. — Слева по курсу.
— КА-52. Кажется, Санька, наши встречи отменяются, — цыкнул Минин. Ужо пускай господа нас простят… Вперед!
Ревущий, лязгающий механический зверь вырвался на скоростную магистраль и устремился на восток. На его броне пластался человек.
— Вас'я! — в ужасе закричал Фридрих Гесс, прикрывая руками голову.
КА-52 приближались к бензоколонке на низкой высоте — воющий смерч кружил под ними. В него и угодил хозяйственный немец, который, однако, успел заметить: легкоподвижные люди в беретах качались на тросах, как обезьяны на лианах; более того, один из них, рода человеческого, попытался цапнуть со стола бутыль самогона, но, к своему неудовольствию, промахнулся. Бюргер хлопал глазами и совершенно не понимал: путч или революция?
Как только вертолеты поплыли на восток, за ними вслед устремился «Икарус», в открытых окнах коего кричали и отмахивали руками неудержимые и сумасшедшие пассажиры.
На слабых ногах Фридрих Гесс побрел к столу, наполнил граненый стакан огнеопасной бурдой и с преступной дерзостью хендехохнул штоф отличного первача из русского березового табурета.
Т-34 на предельной скорости будто летел над лентой шоссе, но летучие и боевые машины настигли, зависая над сухопутно-подвижной крепостью. Десантники готовились к ее штурму. Командир в чине майора докладывал обстановку по рации:
— Я — Грачи-два, на броне преследуемого Объекта человек.
— Я — Грач-первый, — раздался искаженный радиопомехами генеральский бас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56