Они орали, как сумасшедшие, сорвав противогазы и отмахиваясь ими от каменного чудовища с добрым прищуром глаза. Оживший же памятник Вождю смотрел им вслед и, кажется, улыбался.
По секретной территории Объекта неприкаянно бродили двое. Они безуспешно толкались в дверь Поста, заглядывали в окна и уже было решили уйти несолоно хлебавши, когда дикий вопль остановил их:
— Стой! Стрелять буду!
Кажется, кричал человек и, кажется, из пристроечки. Переглянувшись, журналист и его спутница метнулись на крыльцо.
— Эй, откройте, пожалуйста, — миролюбиво попросил Ник. — Нас послал Загоруйко.
— Это я тебя сейчас куда пошлю! — вопил невидимый Ванечка. — Кто такие? Агенты НАТО?
— От Загоруйко мы.
— А доказательства?
— Доказательства чего?
— Того, что от него! Расписка-записка имеется? А?
— Нет, такой народ победить нельзя! — в сердцах проговорил журналист и заорал не своим голосом: — Ты, козел, или ты откроешь, или я твои мозги размажу по степи! Ты меня понял, сын козла, осла, барана и обезьяны?!
Возникла естественная пауза. Николь озадаченно взглянула на спутника. Тот развел руками: а что делать, родная? После за дверью раздался шум сдвигаемой мебелишки и обиженный голос:
— Понял-понял. А чего оскорблять-то? Сразу бы так и сказал. А то оскорблять, нехорошо. Витька Загоруйку я уважаю. А он меня!
Наконец дверь приоткрылась. Журналист направил в щель луч фонарика и увидел уксусно-кислое лицо сына вышеназванных животных, выражающее крайнюю степень обиды.
Незнакомые мне гости, кажется, танцевали под популярную музыку в ванной комнате, кажется, объяснялись в любви на унитазе, я пил, кажется, кефир на кухне, когда явился мой друг Бо. Был радостен и восторжен, волочил сумку с водкой.
— В чем дело? — решил поинтересоваться не контролируемыми мной событиями.
— Как, ты не знаешь? — воскликнул Бонапарт.
— Ничего не знаю.
— Аида беременна! Отмечаем.
— Как? Опять?!
— Не опять, а снова! — ухмыльнулся. — Молодец я, подарит мне наследника. — И, вооружившись бутылками, как гранатами, ринулся в комнату. — Аида, я уже здесь!..
Раздались горлопанистые крики восхищения, смех, звон гостевых стаканов; не услышать все это просто было нельзя, то есть надо слишком увлечься, чтобы не услыхать подобный бедлам. И поэтому я беспечно принялся мыть кефирную бутылку, решив, что супруга моего товарища… Но вышла беда: оказывается, Аида была не только аристократка с кривыми ножками, а и чересчур увлекающаяся натура. «Мы с Халимом говорили о поэзии», утверждала она позже. А когда речь заходит о поэзии, проза жизни меркнет, это правда.
Сначала в кухне появился Боря, он был похож на поэта, который хлопнул стакан водки, собираясь читать свое сочинение.
— Там… там… — тыкался в стены, округлив глаза.
— Что?
— Аида… нагая… совершенно…
— Какая?
— Нагая… в ванной… Я пошел мыть руки…
— А-а-а, — сказал я. — Она принимает душ. У вас же отключили горячую воду?
— На месяц.
— Ну и что тебя тогда так беспокоит?
— Она не одна! — возмутился мой приятель. — Там этот… сзади…
— Ну и что?
— Как — что?
— Наверное, мылит спину? — предположил я. — Сам знаешь, трудно самому мыть спину.
— Да? — задумался. — Как-то странно… мылит…
— Аида, ты говорил, беременна, какие могут быть сомнения?
— Ты думаешь?
— Думаешь ты, — ответил. — А я мою бутылку, как миллионер спину твоей супруги.
И тут появляется она, взмыленная, но счастливая. На вопрос мужа, хорошо ли она помыла спину с помощью их общего друга Халима, брякнула, что, мол, стучаться надо и вообще, какая спина, она изучала восточную поэзию и культуру полового сношения. Этот ответ очень расстроил моего друга, он заплакал, потекли сопли, слюни…
— Ты дала, — занючил он. — Дала, я знаю… Как тебе не стыдно? Ты же беременная!
— И не человек, что ли? — заорала взбалмошная фурия. — Не устраивай истерик. Ты, лапоть, должен быть выше всего! — И покинула наше общество.
— Я — лапоть? — взбеленился Бо. — Да я… да меня… меня на работе ценят… Я скоро буду большим начальником. У меня будет фантастическая карьера!.. Я… я… тсс! — И приближает ко мне свое резиновое, как у куклы, лицо. — Я есть секретный… — И не успевает договорить: в кухню, пританцовывая, прибывает смуглобрюхий миллионер.
Ему было хорошо, он с удовольствием пропивал очередной миллион и был далек от проблем текущего дня. Тем более он познал любовь на унитазе загадочной гвардейской белошвейки с крепким задом. О-о-о, какая gopa! И поэтому был бесконечно счастлив и не обращал внимания на враждебные взгляды новоявленного рогоносца в лице Бо. Банкир доброжелательно похлопал моего друга по лбу, где выпирала дисгармоничная шишка (или это уже прорастал рог?) и проговорил:
— Easy-going!
— Что? — сдержанно и вполне дипломатично спросил Бонапарт. — Что он хочет сказать?
— Он хочет сказать, что ты веселый, беспечный, легко сходящийся с людьми.
— Это он угадал, сволочь! — польщенно оживился мой друг. — Но предупреди: наши бабы — это наши бабы, и в следующий раз мы ему, козлу, оторвем яйца.
— Трудно перевести, — признался я. — У них «козел» имеет несколько значений.
— А ты постарайся, — вредничал Бо. — И особое ударение на «яйца».
Я перевел — на что разнузданный представитель мира капитала запрокинул вверх голову и взвыл:
— I can't give you nothing but love, baby!
— Пропагандирует чуждый нам образ жизни? — насторожился Бонапарт.
— Песня о любви, — успокоил. — Буквальный перевод: «Я не могу тебе дать ничего, кроме любви, малютка».
— Он что, голубой?
— Он — поэтическая натура.
— Что одно и то же! — обрадовался мой друг. — Значит, Аидочка передо мной чиста, как перед Богом.
Когда оба прохвоста, любящие одну и ту же стервозную блядь, удалились, обнявшись, как братья, я нечаянно порезал палец ножом — вскрывал банку с консервированными огурцами: хотел сделать добро гулякам. (Не делайте добро другим — и будете жить вечно!) И хотя кровь моя была алая, я знал, что раньше или позже она вскипит от врожденной хвори и обесцветится. Никто не сможет мне помочь: ни врачи, ни чужой костный мозг, ни железобетонные перекрытия, ни дождь, ни иллюзии.
Я был мал и подчинялся обстоятельствам — меня решили оперировать: обмануть судьбу. Утром в палату вкатилось мировое светило и шушукающиеся тетки в белых халатах. Тетки смердели, было лето, была жара, и, несмотря на утро, тетки смердели так, что казалось, работает на всю мощь фабрика по переработке мочи и пота. Люди с таким смердящим вагинальным запахом никогда не умирают.
— Ну-с, молодой человек? — проблеял чистенький доктор. — Кем мы будем в этой жизни?
Я молчал и удивлялся: у него был огромный работоспособный шнобель, и неужели он своим замечательным румпелем не чуял запаха смерти?
— Наверное, космонавтом-с?
Я продолжал молчать, я бы ответил, кем хочу быть, но, боюсь, меня бы совершенно не поняли.
Между тем веселая и неожиданная гоп-компания перепилась до поросячьего визга. Разноречивая Аида, опасно перевалившись через перила балкона, блевала на головы возможных прохожих. Что неприятно в первую очередь, разумеется, для зевак на тротуаре. Остальные блевали по углам, и только один юноша, должно быть, из интеллигентной семьи, молился над унитазом. Познающий российский реализм в действии Халим и его новый друг Борис кинулись спасать девушку, любительницу травить ужин с балкона. Та была занята делом и не обращала внимания на мужские требовательные руки, мацающие ее покатые бедра. Завершив вечерний моцион, Аида развернулась и закатила обоим мужланам по оплеухе, мол, воспользовались моей слабостью, подлецы.
— Аидочка! — залебезил Бо. — Пожалуй, нам пора домой.
— Домой я не хочу!
— А куда ж ты хочешь?
— Хочу! — закричала безумная, затирая блевотные плевки на юбке. Хочу в Эмираты! Халимушка, бери меня в Эмираты! Я вся твоя!
Тот радостно закивал, мол, готов я, моя звезда, взять тебя хоть сейчас в заморские страны, где пески, халва и павлины. Не тут-то было! Законный муж в лице Бо завопил, мол, дружба дружбой между народами, а то, что, милая, у тебя меж ног, — это, извините, врозь; в смысле — его, супруга.
Короче говоря, я открыл дверь и выгнал гостей в прохладу ночи. И еще долго к звездам, похожим на блевотные плевки, неслись истерические крики:
— Хочу в Эмираты!.. Хочу… хочу…
Кем же я хотел быть?
Я хотел быть золотарем, то есть говновозом. Тогда я был мал и, не понимая, что все дерьмо в мире нельзя вывезти, тешил себя иллюзиями. Теперь я вырос и хочу быть космонавтом. Чтобы улететь на другие планеты, на которые не ступала нога регулярно испражняющегося двуногого животного.
Помню, после обхода меня отвели в процедурную. Там был кафель, и от него было холодно. Прохладная медсестра уложила меня боком на неприятную липкую клеенку кушетки, оголила бестрепетной рукой зад и вставила в юный организм резиновый шланг, выходящий из бутыля, прикрепленного зажимами на стене.
Потом меня, переполненного дезинфицирующим раствором, отправили в уборную, и там я так продристался, что понял: человек на девять десятых состоит из дерьма, остальное — надежда. Но, как выяснилось впоследствии, и остальное — тоже дерьмо.
По моему убеждению, человек есть несложный организм, созданный изобретательной природой для выработки ценного перегнойного материала. Впрочем, как кто-то заметил, частенько появляются те, кто желает насильно облагодетельствовать человечество счастьем, потом со временем они приходят к выводу, что люди — это сущие обезьяны. И тогда начинают рубить головы.
Из городка, грохоча на весь мир, выходила боевым маршем колонна военно-броневой техники. Навстречу ей по шоссе бежал водитель-первогодок, а по ночной степи, вовсю сигналя, ухал грузовичок.
Их встреча в не оговоренной заранее точке Z была неизбежна, как неизбежна победа добра над злом, как весна после зимы, как любовь мужчины к женщине, как радость после печали, как победа после поражения…
В х-фокусе объектива — напряженно-пугливое скуластое лицо азиата, затем его разлапистая грязная пятерня тянется к линзам:
— Нельзя снимать, мил человек!
— Почему? — не понимает Ник.
— Объект государственной важности, — разводит руками Ванечка. — Не положено.
— А если договоримся?
— Это как?
Журналист игривым движением руки вытаскивает из кармана куртки стеклянную фляжку:
— Ап!
— Ух ты! — восхищается блюститель служебной инструкции. — Добрый фокус. — И цапает предмет из арсенала иллюзиониста. — Тем более надо крепить дружбу между нашими народами.
— Ах ты, пропойца! — торопится от домика Любаша; рядом с ней Николь.
— Цыц, баба! — хлебает из бутылки. — Что понимаешь в высокой политике?
Журналист приближается к ангару, шлепает ладонью по воротам:
— И что, значит, здесь?
— Государственная, говорю, тайна. — Ванечка с опаской оглядывается по сторонам. — Но я тебе, брат, скажу по большому секрету. — Вновь хлебает из фляги. — А что? Нам, пролетариату, терять нечего, кроме своих… ключей! Бряцает связкой, открывая амбарный замок. — Сейчас полюбуемся нашими монументами.
Приоткрывает ворота, ныряет в щель — под крышей ангара вспыхивает немаркий свет. Ухмыляющийся человек радушно распахивает створ ворот, кивая себе за спину:
— Ну как? «Я памятник себе воздвиг…» Впечатляет?.. Вижу, что впечатляет! Олицетворение, так сказать, проклятого прошлого.
Те, к кому он обращается, стоят с лицами людей, которые, воочию увидав «проклятое прошлое», навсегда утеряли дар речи.
— Не понял, — говорит потом Ник. — Где же они?
— Кто? — не понимает Ванечка, все еще улыбающийся.
— Ну, монументы?
— Украли, наверное, — пожимает плечами Николь. — Если все воруют, почему бы…
— Ой, лихо! — голосит Любаша. — Повинись, Ванюша, ой, повинись!
Победная ухмылка сползает с лица материально ответственного лица. Медленный недоумевающий поворот его головы и… Огромный ангар совершенно пуст, то есть так пуст, что пуще не бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
По секретной территории Объекта неприкаянно бродили двое. Они безуспешно толкались в дверь Поста, заглядывали в окна и уже было решили уйти несолоно хлебавши, когда дикий вопль остановил их:
— Стой! Стрелять буду!
Кажется, кричал человек и, кажется, из пристроечки. Переглянувшись, журналист и его спутница метнулись на крыльцо.
— Эй, откройте, пожалуйста, — миролюбиво попросил Ник. — Нас послал Загоруйко.
— Это я тебя сейчас куда пошлю! — вопил невидимый Ванечка. — Кто такие? Агенты НАТО?
— От Загоруйко мы.
— А доказательства?
— Доказательства чего?
— Того, что от него! Расписка-записка имеется? А?
— Нет, такой народ победить нельзя! — в сердцах проговорил журналист и заорал не своим голосом: — Ты, козел, или ты откроешь, или я твои мозги размажу по степи! Ты меня понял, сын козла, осла, барана и обезьяны?!
Возникла естественная пауза. Николь озадаченно взглянула на спутника. Тот развел руками: а что делать, родная? После за дверью раздался шум сдвигаемой мебелишки и обиженный голос:
— Понял-понял. А чего оскорблять-то? Сразу бы так и сказал. А то оскорблять, нехорошо. Витька Загоруйку я уважаю. А он меня!
Наконец дверь приоткрылась. Журналист направил в щель луч фонарика и увидел уксусно-кислое лицо сына вышеназванных животных, выражающее крайнюю степень обиды.
Незнакомые мне гости, кажется, танцевали под популярную музыку в ванной комнате, кажется, объяснялись в любви на унитазе, я пил, кажется, кефир на кухне, когда явился мой друг Бо. Был радостен и восторжен, волочил сумку с водкой.
— В чем дело? — решил поинтересоваться не контролируемыми мной событиями.
— Как, ты не знаешь? — воскликнул Бонапарт.
— Ничего не знаю.
— Аида беременна! Отмечаем.
— Как? Опять?!
— Не опять, а снова! — ухмыльнулся. — Молодец я, подарит мне наследника. — И, вооружившись бутылками, как гранатами, ринулся в комнату. — Аида, я уже здесь!..
Раздались горлопанистые крики восхищения, смех, звон гостевых стаканов; не услышать все это просто было нельзя, то есть надо слишком увлечься, чтобы не услыхать подобный бедлам. И поэтому я беспечно принялся мыть кефирную бутылку, решив, что супруга моего товарища… Но вышла беда: оказывается, Аида была не только аристократка с кривыми ножками, а и чересчур увлекающаяся натура. «Мы с Халимом говорили о поэзии», утверждала она позже. А когда речь заходит о поэзии, проза жизни меркнет, это правда.
Сначала в кухне появился Боря, он был похож на поэта, который хлопнул стакан водки, собираясь читать свое сочинение.
— Там… там… — тыкался в стены, округлив глаза.
— Что?
— Аида… нагая… совершенно…
— Какая?
— Нагая… в ванной… Я пошел мыть руки…
— А-а-а, — сказал я. — Она принимает душ. У вас же отключили горячую воду?
— На месяц.
— Ну и что тебя тогда так беспокоит?
— Она не одна! — возмутился мой приятель. — Там этот… сзади…
— Ну и что?
— Как — что?
— Наверное, мылит спину? — предположил я. — Сам знаешь, трудно самому мыть спину.
— Да? — задумался. — Как-то странно… мылит…
— Аида, ты говорил, беременна, какие могут быть сомнения?
— Ты думаешь?
— Думаешь ты, — ответил. — А я мою бутылку, как миллионер спину твоей супруги.
И тут появляется она, взмыленная, но счастливая. На вопрос мужа, хорошо ли она помыла спину с помощью их общего друга Халима, брякнула, что, мол, стучаться надо и вообще, какая спина, она изучала восточную поэзию и культуру полового сношения. Этот ответ очень расстроил моего друга, он заплакал, потекли сопли, слюни…
— Ты дала, — занючил он. — Дала, я знаю… Как тебе не стыдно? Ты же беременная!
— И не человек, что ли? — заорала взбалмошная фурия. — Не устраивай истерик. Ты, лапоть, должен быть выше всего! — И покинула наше общество.
— Я — лапоть? — взбеленился Бо. — Да я… да меня… меня на работе ценят… Я скоро буду большим начальником. У меня будет фантастическая карьера!.. Я… я… тсс! — И приближает ко мне свое резиновое, как у куклы, лицо. — Я есть секретный… — И не успевает договорить: в кухню, пританцовывая, прибывает смуглобрюхий миллионер.
Ему было хорошо, он с удовольствием пропивал очередной миллион и был далек от проблем текущего дня. Тем более он познал любовь на унитазе загадочной гвардейской белошвейки с крепким задом. О-о-о, какая gopa! И поэтому был бесконечно счастлив и не обращал внимания на враждебные взгляды новоявленного рогоносца в лице Бо. Банкир доброжелательно похлопал моего друга по лбу, где выпирала дисгармоничная шишка (или это уже прорастал рог?) и проговорил:
— Easy-going!
— Что? — сдержанно и вполне дипломатично спросил Бонапарт. — Что он хочет сказать?
— Он хочет сказать, что ты веселый, беспечный, легко сходящийся с людьми.
— Это он угадал, сволочь! — польщенно оживился мой друг. — Но предупреди: наши бабы — это наши бабы, и в следующий раз мы ему, козлу, оторвем яйца.
— Трудно перевести, — признался я. — У них «козел» имеет несколько значений.
— А ты постарайся, — вредничал Бо. — И особое ударение на «яйца».
Я перевел — на что разнузданный представитель мира капитала запрокинул вверх голову и взвыл:
— I can't give you nothing but love, baby!
— Пропагандирует чуждый нам образ жизни? — насторожился Бонапарт.
— Песня о любви, — успокоил. — Буквальный перевод: «Я не могу тебе дать ничего, кроме любви, малютка».
— Он что, голубой?
— Он — поэтическая натура.
— Что одно и то же! — обрадовался мой друг. — Значит, Аидочка передо мной чиста, как перед Богом.
Когда оба прохвоста, любящие одну и ту же стервозную блядь, удалились, обнявшись, как братья, я нечаянно порезал палец ножом — вскрывал банку с консервированными огурцами: хотел сделать добро гулякам. (Не делайте добро другим — и будете жить вечно!) И хотя кровь моя была алая, я знал, что раньше или позже она вскипит от врожденной хвори и обесцветится. Никто не сможет мне помочь: ни врачи, ни чужой костный мозг, ни железобетонные перекрытия, ни дождь, ни иллюзии.
Я был мал и подчинялся обстоятельствам — меня решили оперировать: обмануть судьбу. Утром в палату вкатилось мировое светило и шушукающиеся тетки в белых халатах. Тетки смердели, было лето, была жара, и, несмотря на утро, тетки смердели так, что казалось, работает на всю мощь фабрика по переработке мочи и пота. Люди с таким смердящим вагинальным запахом никогда не умирают.
— Ну-с, молодой человек? — проблеял чистенький доктор. — Кем мы будем в этой жизни?
Я молчал и удивлялся: у него был огромный работоспособный шнобель, и неужели он своим замечательным румпелем не чуял запаха смерти?
— Наверное, космонавтом-с?
Я продолжал молчать, я бы ответил, кем хочу быть, но, боюсь, меня бы совершенно не поняли.
Между тем веселая и неожиданная гоп-компания перепилась до поросячьего визга. Разноречивая Аида, опасно перевалившись через перила балкона, блевала на головы возможных прохожих. Что неприятно в первую очередь, разумеется, для зевак на тротуаре. Остальные блевали по углам, и только один юноша, должно быть, из интеллигентной семьи, молился над унитазом. Познающий российский реализм в действии Халим и его новый друг Борис кинулись спасать девушку, любительницу травить ужин с балкона. Та была занята делом и не обращала внимания на мужские требовательные руки, мацающие ее покатые бедра. Завершив вечерний моцион, Аида развернулась и закатила обоим мужланам по оплеухе, мол, воспользовались моей слабостью, подлецы.
— Аидочка! — залебезил Бо. — Пожалуй, нам пора домой.
— Домой я не хочу!
— А куда ж ты хочешь?
— Хочу! — закричала безумная, затирая блевотные плевки на юбке. Хочу в Эмираты! Халимушка, бери меня в Эмираты! Я вся твоя!
Тот радостно закивал, мол, готов я, моя звезда, взять тебя хоть сейчас в заморские страны, где пески, халва и павлины. Не тут-то было! Законный муж в лице Бо завопил, мол, дружба дружбой между народами, а то, что, милая, у тебя меж ног, — это, извините, врозь; в смысле — его, супруга.
Короче говоря, я открыл дверь и выгнал гостей в прохладу ночи. И еще долго к звездам, похожим на блевотные плевки, неслись истерические крики:
— Хочу в Эмираты!.. Хочу… хочу…
Кем же я хотел быть?
Я хотел быть золотарем, то есть говновозом. Тогда я был мал и, не понимая, что все дерьмо в мире нельзя вывезти, тешил себя иллюзиями. Теперь я вырос и хочу быть космонавтом. Чтобы улететь на другие планеты, на которые не ступала нога регулярно испражняющегося двуногого животного.
Помню, после обхода меня отвели в процедурную. Там был кафель, и от него было холодно. Прохладная медсестра уложила меня боком на неприятную липкую клеенку кушетки, оголила бестрепетной рукой зад и вставила в юный организм резиновый шланг, выходящий из бутыля, прикрепленного зажимами на стене.
Потом меня, переполненного дезинфицирующим раствором, отправили в уборную, и там я так продристался, что понял: человек на девять десятых состоит из дерьма, остальное — надежда. Но, как выяснилось впоследствии, и остальное — тоже дерьмо.
По моему убеждению, человек есть несложный организм, созданный изобретательной природой для выработки ценного перегнойного материала. Впрочем, как кто-то заметил, частенько появляются те, кто желает насильно облагодетельствовать человечество счастьем, потом со временем они приходят к выводу, что люди — это сущие обезьяны. И тогда начинают рубить головы.
Из городка, грохоча на весь мир, выходила боевым маршем колонна военно-броневой техники. Навстречу ей по шоссе бежал водитель-первогодок, а по ночной степи, вовсю сигналя, ухал грузовичок.
Их встреча в не оговоренной заранее точке Z была неизбежна, как неизбежна победа добра над злом, как весна после зимы, как любовь мужчины к женщине, как радость после печали, как победа после поражения…
В х-фокусе объектива — напряженно-пугливое скуластое лицо азиата, затем его разлапистая грязная пятерня тянется к линзам:
— Нельзя снимать, мил человек!
— Почему? — не понимает Ник.
— Объект государственной важности, — разводит руками Ванечка. — Не положено.
— А если договоримся?
— Это как?
Журналист игривым движением руки вытаскивает из кармана куртки стеклянную фляжку:
— Ап!
— Ух ты! — восхищается блюститель служебной инструкции. — Добрый фокус. — И цапает предмет из арсенала иллюзиониста. — Тем более надо крепить дружбу между нашими народами.
— Ах ты, пропойца! — торопится от домика Любаша; рядом с ней Николь.
— Цыц, баба! — хлебает из бутылки. — Что понимаешь в высокой политике?
Журналист приближается к ангару, шлепает ладонью по воротам:
— И что, значит, здесь?
— Государственная, говорю, тайна. — Ванечка с опаской оглядывается по сторонам. — Но я тебе, брат, скажу по большому секрету. — Вновь хлебает из фляги. — А что? Нам, пролетариату, терять нечего, кроме своих… ключей! Бряцает связкой, открывая амбарный замок. — Сейчас полюбуемся нашими монументами.
Приоткрывает ворота, ныряет в щель — под крышей ангара вспыхивает немаркий свет. Ухмыляющийся человек радушно распахивает створ ворот, кивая себе за спину:
— Ну как? «Я памятник себе воздвиг…» Впечатляет?.. Вижу, что впечатляет! Олицетворение, так сказать, проклятого прошлого.
Те, к кому он обращается, стоят с лицами людей, которые, воочию увидав «проклятое прошлое», навсегда утеряли дар речи.
— Не понял, — говорит потом Ник. — Где же они?
— Кто? — не понимает Ванечка, все еще улыбающийся.
— Ну, монументы?
— Украли, наверное, — пожимает плечами Николь. — Если все воруют, почему бы…
— Ой, лихо! — голосит Любаша. — Повинись, Ванюша, ой, повинись!
Победная ухмылка сползает с лица материально ответственного лица. Медленный недоумевающий поворот его головы и… Огромный ангар совершенно пуст, то есть так пуст, что пуще не бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56