Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы поросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Василий откашлялся
солидно и подумал о чём-то, улыбаясь.
Отца Василия назначили служить сюда пятнадцать лет назад. Предыдущего батюшку арестовали и отправили на Колыму, что дало хороший назидательный пример отцу Василию. Тот превосходно уяснил себе, что до Бога отсюда и высоко и далеко очень, да и вообще неизвестно, есть ли Он - разные на этот счёт имеются мнения. А вот Сталин и НКВД - они близко, и они точно есть - в их существовании сомневаться не приходилось.
Отец Василий, служа для вида Богу небесному, никогда не забывал и земных, пусть грешных и отвратительных, но всё-таки тоже богов. За каждой литургией он вспоминал "богоугодную советскую власть и богоизбранного вождя нашего Иосифа Сталина", и если кто из паствы признавался на исповеди в каком-нибудь грехе антисоветского содержания, отец Василий, полагая, что боги земные страшнее Небесного, не замедливал поделиться своим знанием с компетентными органами...
Вошла Маша и, спрятав кусок сала за спину, проговорила негромко:
- Здравствуйте, батюшка.
Отец Василий вздохнул, перевёл взгляд на Машу и спросил, не
поднимаясь:
- Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
- К ней, батюшка.
- Гм... А поелику она в отлучке, я пока за неё.
- Мать прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.
- Пузырёк... Гм... - с сомнением кашлянул отец Василий. - Пузырёк что?.. А чего ты, девка, руки назади держишь?
- Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность...
- Если нальёт?
- Ей-Богу, так и сказала.
- Охо-хо, - проговорил отец Василий, поднимаясь. - Нет, чтобы
просто прислать, а вот: "если нальёт"... - и он покачал головой. - Ну,
давай, что ли, сало... Старое!
- Так нового ещё ж не кололи, батюшка.
- Знаю и сам, да можно бы пожирнее... хоть и старое. Пузырёк где?.. Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
- Да в нём, батюшка, два наперстка всего. Куда же меньше?
Батюшка постоял немного, раздумывая.
- Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать... к чему же?
Но Маша отчаянно замотала головой.
- Гм... что ты головой мотаешь?
- Да вы, батюшка, наливайте, - поспешно заговорила Маша, - а то мать сказала: "Как если не будут давать, бери, Маша, сало и тащи назад".
- А ты скажи ей: "Дарствующий да не печётся о даре своём, ибо будет пред лицом Всевышнего дар сей всуе". Запомнишь?
- Запомню!.. А вы всё-таки наливайте, батюшка.
Отец Василий надел на босу ногу туфли - причём Маша удивилась их необычайным размерам - и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.
- На вот, - проговорил он, выходя. - Только от доброты своей... - и спросил, подумав: - А у вас куры несутся, девка?
- От доброты! - разозлилась Маша. - Меньше половины... - И на повторный вопрос, выходя из двери, ответила серьезно: - У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.
Между тем немцы в станице не показывались, бои шли где-то далеко, было слышно, что Красная армия бьёт немцев, и они отступают. Маше с Ленкой приходилось всё время быть начеку. Они очень тревожились за раненного офицера. И не за него только. Боялись они и за себя.
И всё же часто девушки пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
Однажды Маша набралась храбрости и спросила его:
- А почему вы так хорошо говорите по русски? Вы русский или немец?
Офицер улыбнулся Маше, потом ответил:
- Я русский. Но родился не здесь, в Париже. Мой отец воевал с большевиками в гражданскую и бежал в двадцатом, вместе с армией генерала Деникина. Точнее, с остатками армии. Он воспитал меня, как русского. Он говорил, это неважно, где ты родился, важно, кто ты внутри. И я знаю, что внутри я русский.
Маше многое было непонятно, но она совершенно не представляла себе, что спрашивать и как. Потом, она видела, что офицер не хочет слишком много о себе рассказывать. Даже и то, что он офицер - даже и этого он не сказал Маше - она сама догадалась, догадалась по его нашивкам. А ещё он сказал, что его зовут Николай, Коля. И попросил Машу, чтобы она перешла с ним на "ты".
- Тебе сколько лет? - спросил он.
- Семнадцать.
- А мне девятнадцать. Вот видишь - не такой старый ещё...
Коля охотно болтал с девушками, рассказывал о жизни в Париже и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о войне, о положении на фронте, тревожная, беспокойная складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.
- Ну что, девчата, не слыхать, как там?..
"Там" - это на фронте. Но слухи в станице ходили смутные, разноречивые.
И хмурился и нервничал тогда офицер. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.
Привязались к нему обе девушки. Особенно Маша. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришла она к сараям печальная, мрачная.
- Головень бьёт... - пояснила она. - Из-за меня маму гонит, Топа тоже... Уехать бы отсюда куда-нибудь... Насовсем уехать.
- Куда ты хочешь уехать? В Турцию?
- Например, в Турцию. Да куда угодно. Лишь бы уехать.
Подумал Коля и сказал:
- Если немцы появятся, и если они отходить будут, то вы должны идти с ними. Если нет - то потом, когда придут красные, вы уже дальше Колымы никуда не поедете.
И Коля кивнул головой и усмехнулся так, что у Маши мороз пробежал по коже. Но вдруг она поняла, что страшно ей уже не за себя, а за Колю.
- Скажи, - спросила она, испуганно и часто моргая, - а если красные возьмут тебя в плен - они, ведь, тебя не расстреляют?..
И с тех пор Маша ещё больше захотела, чтобы скорее пришли немцы. А неприятностей у неё набиралось всё больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то, что получал их, всё-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Маша таскала для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю церковного праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Василий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:
- А сало всё-таки старое. Так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно...
- За какое ещё лекарство?
Маша заёрзала беспокойно на стуле и съёжилась под устремлёнными на неё взглядами.
- Я, мама... собачке, Шмелику... - неуверенно ответила она. - У него ссадина была здоровая...
Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:
- Сегодня я твоего пса пристрелю. - И потом добавил, поглядывая как-то странно: - А к тому же ты врёшь, кажется. - И не сказал больше ничего, не ударил даже.
- Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент? - с негодованием вставил отец Василий. - А поелику солгала, повинна дважды: на земли и на небеси. - при этом он поднял многозначительно большой палец, перевёл взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: - Так я, значит, на десяточек располагаю.
Вечером, выходя из дома, Маша обернулась и заметила, что у плетня стоит Головень и провожает её внимательно взглядом.
Она нарочно свернула к речке.
- Маша, а говорят про нашего на деревне, - огорошила её при встрече Ленка. - Тут, мол, он недалеко где-то. Потому рубашка... а к тому же Сёмка Старостин возле Горпининого забора книжку нашёл, тоже кровью замазанная. Я сама один листочек видела. Белый, а в углу буквы немецкие, и дальше палочки, вроде как на часах.
Маше даже в голову шибануло.
- Ленка, - шёпотом сказала она, хотя кругом никого не было, - надо, это... ты не ходи туда прямо... лучше вокруг пойди. Как бы не заметили.
Предупредили Колю.
- Что же, - сказал он, - будьте только осторожней, девчата. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь... Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать...
- А если лепо?
- Нету такого слова, Лена. Запомни: нету.
Домой возвращались поодиночке. Маша ушла раньше; она добросовестно направилась к реке, а оттуда домой.
Между тем Ленка со свойственной ей беспечностью захватила у Коли флягу, чтобы набрать воды, забыла об уговорах и пошла ближайшим путем - через огороды. Замечтавшись, она засвистела и оборвала сразу, когда услышала, как что-то хрустнуло возле кустов.
- Стой, сучка! - крикнул кто-то. - Стой, тварь!
Она испуганно шарахнулась, бросилась в сторону, перешагнула через низенькую оградку и почувствовала, как кто-то крепко ухватил её за юбку. Ленка упала. Потом с отчаянным усилием она лягнула ногой, по-видимому, попав кому-то в лицо. Вскочив с места и преодолев грядки с капустой, выпустив флягу из рук, она кинулась в темноту.
...Маша вернулась, ничего не подозревая, и сразу же завалилась спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и тут же, с порога, закричал на мать:
- Пусть лучше твоя потаскуха и не ворочается вовсе... Ногой меня по лицу съездила... Убью, сукину дочь.
- Когда съездила? - со страхом спросила мать.
- Когда? Сейчас только.
- Да она спит давно.
- А, чёрт! Прибегла, значит, только что. Каблуком по лицу стукнула, а ты - спит! - и он распахнул дверь, направляясь к Маше.
- Что ты! Что ты! - испуганно заговорила мать. - Каким каблуком? Да у неё с весны и обувки нет никакой. Она же босая ходит! Кто ей покупал?.. Ты спятил, что ли?
Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нет у Маши ботинок. Он остановился, выругался и вошёл в избу.
- Гм... - промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. Ошибка вышла... Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга... - потом помолчал и добавил: - А собаку-то вашу я убил всё-таки.
- Как убил? - переспросила ещё не оправившаяся мать.
- Так. Бабахнул в башку - и всё тут.
А Маша, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддёвку, дёргалась всем телом и плакала беззвучно, но горько-горько. Когда утихло всё, ушёл на сеновал Головень, подошла к Маше мать и, заметив, что она всхлипывает, сказала, успокаивая:
- Ну, будет, Машенька. Стоит о собаке...
Но при этом напоминании перед глазами у Маши ещё яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и ещё с большей силой она затряслась и ещё крепче втиснула голову в намокшую от слез овчину.
- Эх, ты! - проговорила Маша и не сказала больше ничего.
Но почувствовала Ленка в словах её такую горечь, такую обиду, что смутилась окончательно.
- Разве ж я знала, Маша?
"Знала! А что я говорила.. Долго ли было кругом обойти? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, подводу берёт, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе как к Лёвке или ещё к кому - давай, мол, обыск делать. Подозревает он что-то...
Коля тоже посмотрел на Ленку. Был в его взгляде только лёгкий укор, и сказал он мягко:
- Хорошие вы, девушки... - и даже не рассердился, как будто не о нём и речь шла.
Ленка стояла молча, глаза её не бегали, как всегда, по сторонам, ей не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И она ответила хмуро и не на вопрос:
- А немцы близко. Нищий Авдей пришёл. Много, говорит, и всё больше с танками, пехота тоже. - потом она подняла глаза и сказала всё тем же виноватым и негромким голосом: - Я попробовала бы... Может, проберусь как-нибудь... успею ещё.
Удивилась Маша. Удивился Коля, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие тёмные глаза девушки. И больше всего удивилась откуда-то внезапно набравшейся уверенности сама Ленка.
Так и решили. Торопливо вырвал Коля листок из книжки. И пока он писал, увидела Маша в левом углу всё те же загадочные немецкие буквы и потом палочки, как на часах.
- Вот, - проговорил тот, подавая, - возьми, Лена... ставлю здесь свою подпись. С этой подписью каждый солдат - хоть ночью, хоть когда - сразу же отдаст начальнику.
1 2 3 4 5 6