Гнет, ты понимаешь, тут может быть разного вида… Скажем, писателям Возрождения приходилось пресмыкаться перед знатными покровителями, наша литература «золотого века» расцвела в николаевские времена — тоже, наверное, не мед был, если разобраться… Достоевский и Бальзак из долгов не вылезали. А теперь на Западе писатель, как правило, материально вполне обеспечен, вроде никто на него не давит, а пишет черт-те что.
— Все-таки что-то давит, наверное, — сказал Вадим. — Я, конечно, плохо себе представляю, но вот хотя бы вкусы толпы — к ним разве не приходится подлаживаться? А это ведь тоже давление.
— Нет, ну какое-то минимальное давление всегда есть, это бесспорно! В этом смысле и Шекспир, наверное, подлаживался, и Сервантес, а на позицию Льва Толстого общественное мнение, думаешь, не влияло?
— Скорее, уж он на него влиял.
— Само собой, но тут обратная связь, ты пойми. Когда Толстой доказывал, что нам не столько учить надо крестьянских детей, сколько самим у них учиться, — это же явное влияние мужикопоклонства тогдашней российской интеллигенции… Постой, а о чем мы говорили?
— Ты сказал, что в эмиграции пишут хуже.
— Хуже, хуже, вне всякого сомнения. Вот так получается, смешно, верно? Вроде бы все условия. Знаешь, я что заметил: лучше всего, когда писатель живет здесь, а печатается там. У него и отрыва не происходит, корни сохраняются в целости, и в то же время полная свобода высказывания.
Вадим недоверчиво ухмыльнулся.
— Идеальный вариант, что и говорить. Если бы он еще при этом был реальным…
— Он абсолютно реален, это ты зря. Слушай, а не скучно тебе здесь? Все-таки одному все время…
— Почему все время? Я уже говорил — в пятницу вечером уезжаю к себе, там уж не соскучишься.
— А что?
— Я в коммуналке живу, народ там самый разный.
— Представляю.
— Не думаю, чтобы представлял. Вот туда, Саша, я тебя не приглашу, на это не рассчитывай.
— А то я ваших коммуналок не видел! В Москве их тоже немало еще есть, ох колоритнейший быт в некоторых… Для писателя, наверное, это находка — жить в такой квартире.
— Знаешь, я не отказался бы и от отдельной однокомнатной, пусть даже малогабаритной. Быт лучше в других местах наблюдать — в бане, скажем, или у пивного ларька. А дома писать надо, для этого тишина требуется.
— Да, тишины тут хватает… Нет, конечно, когда есть работа, книги, — что еще надо? Радио можно послушать… здесь ведь, наверное, никаких помех?
— А черт их знает, никогда не слушал. У меня и приемника-то нет.
— Вот это зря! Радио, Вадик, в наше время вещь необходимейшая. Из принципа, что ли, не интересуешься?
— Да нет, ну какой тут принцип… О том, что в мире происходит, из газеты можно узнать, а отсутствие музыки меня особенно не трогает, обхожусь без нее. Ну и потом, приличный приемник — так, чтобы и короткие брал, — это как-никак сотняга, а у меня лишние деньги не валяются…
Заметив, что гость после обеда осоловел и даже раз-другой уже подавлял зевок, Вадим предложил ему отдохнуть.
— Ты ведь устал, наверное, с непривычки? А то смотри, в комнате завхоза диван есть — там тепло, чисто, уборщица порядок наводит. Как это у вас там называется — сиеста?
— Сиеста — это не у нас, Вадик, это несколько южнее. Но, вообще, мысль хорошая, спать я не буду, не привык днем, а поваляться — поваляюсь часок. А то и впрямь разморило с вашего кислорода, да и на лыжи давно не становился. Слушай, нескромная просьба — только, если не хочешь почему-нибудь, так и скажи, я не буду в претензии: твоего чего-нибудь не дашь почитать? Не с собой, нет, а вот сейчас, на время сиесты?
— Моего чего-нибудь… — Вадим нерешительно пожал плечами, он вообще мало кому давал читать свои рассказы, разве что самым близким приятелям. Но их мнение он уже знал, а вот что скажет новый человек? Тем более такой начитанный, которому есть с чем сравнить… — Ладно, — буркнул он, — есть тут кое-что, сейчас поищу…
Злясь на самого себя — зачем дает? — он все-таки отобрал четыре рассказа, дал Александру и устроил его в соседней комнатке, которая в летние месяцы служила кабинетом завхозу. Комнаты разделяла фанерная перегородка, слышно было каждое движение, и Вадим скоро поймал себя на том, что ревниво прислушивается — не раздастся ли за стенкой храп. Но, нет, храпа не было, а откладываемые по мере прочтения страницы шелестели регулярно — видно, и в самом деле заинтересовался. Один рассказ был с юмором, Вадим ждал — будет смеяться или не оценит; нет, оценил, смеялся минут десять. Там столько смеху и было, на шести страницах.
Через час Александр вошел в комнату, широко улыбаясь.
— Слушай, а здорово, ей-богу, — сказал он. — Честно говоря, не ожидал. Мне тогда Жанна сказала — давай, говорит, сходим к одной знакомой, там у нее писатель будет, а я всерьез как-то не принял: мало ли кто сейчас писателем себя считает, верно? Теперь вижу — действительно писатель, без дураков… Ты извини, что я так откровенно, но, честное слово, не ожидал. Отличные рассказы, слушай! И что, это нигде не напечатано?
— Не-а, — нарочито дурашливо откликнулся Вадим, изображая беззаботное к этому факту отношение. — Ну что ж, я рад, что тебе понравилось.
— Нет, слушай, по такому поводу необходимо выпить! Давай еще по рюмке, а то мне ехать скоро — путь от тебя неблизкий… Ну хорошо, а что они все-таки говорят? Чем-то ведь должны мотивировать, если отказывают автору? Ну вот этот хотя бы, про новобранцев, «Солдатушки, бравы-ребятушки», — этот чем не поправился? Отличный юмор, я ржал на каждой строчке…
— Ну как же. Армия, говорят, не в тех топах показана, у нас военно-патриотическое воспитание, а вам все хаханьки.
— Да помилуй, из-за чего хаханьки? Что молодых солдат койки учат застилать и полы мыть в казарме? Так ни одна армия в мире без этого не обходится!
— Мне можешь не объяснять, я сам служил. Ты попробуй в журнале объясни. Да что там… Когда не хотят печатать, предлог всегда найдется. Ладно, Саша, фиг с ними, переживем. Главное — написать, а там время покажет. Если это стоящее, то рано или поздно к читателю пробьется, а если нет — так, может, и не надо, а?
— Твое пробьется, — заверил Александр, — я чувствую. Необязательно ведь самому писать, чтобы уметь отличить настоящее от халтуры, верно? Вот я и говорю: у тебя настоящее. Может, еще не в полную силу, это естественно, для прозы еще и возраст нужен, жизненный опыт, впечатления. Но фундамент крепкий, это главное. Природа, она ведь умнее нас, это человек может заложить могучий фундамент и ничего на нем не построить… А у природы все целесообразно — «просто так» ничто не делается…
Они посидели еще, поговорили, незаметно допили бутылку. Собираясь, Александр сказал, что, возможно, еще увидятся — он здесь пробудет недели две, на этой чертовой линии действительно оказался дефектным довольно ответственный узел, теперь надо дождаться, пока пришлют новый, поставить на место, отладить — на все это уйдет время.
— А я и не жалею, — сказал он, — люблю все-таки у вас тут бывать. Живете вы трудновато, конечно, кто же спорит, но дышится здесь по-другому… Черт, не знаю даже, как определить. Давай в Питере как-нибудь встретимся, ты не против? Походим по набережным, покалякаем еще… Жаль, белые ночи не скоро.
— Можно и в Питере, — согласился Вадим. — Здесь, за городом, конечно, уже неинтересно становится, снега скоро не будет, такая начинается слякоть… Весной северная природа к себе не располагает. Ты звони мне либо в пятницу попозже, либо в субботу с утра. Что-нибудь придумаем. Может, рассказ новый дам почитать, — добавил он, — я тут сейчас как раз один заканчиваю. Вообще-то я свежие никому не даю, но тут случай особый — уедешь ведь потом, а хочется знать твое мнение.
— Ну, спасибо. — Александр крепко пожал ему руку. — С удовольствием прочитаю! Вообще, ты прав, это ведь действительно «особый случай», а?
Глава 7
Капитан Ермолаев пребывал последнее время в расстроенных чувствах, даже с женой поругался, хотя давно положил себе за правило не допускать, чтобы служебные неприятности сказывались на делах домашних.
Строго говоря, неприятностей никаких пока не было, но Борис Васильевич шестым чувством угадывал, что они скоро начнутся — как только его прямо спросят, что же там, в конце концов, с этим Векслером.
То, что полковник до сих пор не задал этого прямого вопроса, было, конечно, выражением доверия, и капитан это ценил. Его не хотели торопить, но — ждали.
А что он мог доложить по этому Векслеру? Борис Васильевич не сомневался, что имеет дело с врагом, по с врагом либо временно бездействующим (усыпление бдительности), либо действующим, но так тонко в хитро, что это, строго говоря, нельзя даже было назвать действием. Во всяком случае, противозаконным.
Он запросил Киев и Тбилиси, но не узнал ничего такого, что могло бы пролить свет на замыслы и тактику «лингвистов» (так обобщенно капитан называл про себя Векслера и тех его двух коллег). Нечипорук, похоже, вообще не общался практически ни с кем, если не считать чисто деловых контактов, Захава же в Тбилиси общался со многими, но опять-таки — о чем это говорит?
Решив, наконец, что ум хорошо, а два лучше, Борис Васильевич решил все же посоветоваться с полковником, хотя и понимал, что к начальству лучше идти с продуманными до конца соображениями, гипотезой или версией, а не обременять его еще и новой головоломкой, как будто у него, начальника, мало своих.
Сергей Иванович, если и был разочарован нерасторопностью капитана Ермолаева, ничем этого не проявил и выслушал его внимательно и заинтересованно.
— Да, это действительно загадка, — согласился он. — То есть, с одной стороны, тут все более-менее ясно: мы имеем дело с разведчиками, можно не сомневаться. Но если так, то это уже по нашей с вами части. И может, этот ваш Векслер прибыл не для осуществления спецакции, а лишь знакомится — ездит, присматривается…
— Если бы он был один, — возразил Борис Васильевич. — Но их ведь трое, значит, это уже операция? И тут фирма, выходит, явное прикрытие. Нелогично же получается, Сергей Иванович: ну на кой черт им инженеры-лингвисты, если они действительно только ради инженерных своих дел сюда едут?
— Нелогично, — согласился полковник. — Да нет, я ведь не спорю, тут конечно же что-то не так. Но вот за что ухватиться? Здешние контакты Векслера вы проверили?
— Да ничего такого. — Капитан подумал, недоуменно пожал плечами. — Девицу себе подцепил… или она его подцепила, поди узнай, так, ничего особенного, особа непутевая, но ничего серьезного за ней тоже не числится. Студентка, филолог. Иногда заводила знакомства с ребятами из соцстран. Ну он бывал с ней пару раз на разных вечеринках…
— Что за среда? Тоже инженеры? Может, кто-то из работающих на режимных предприятиях?
— Нет, нет, сплошь гуманитары. Он там с одним писателем познакомился, ездил к нему за город…
— Кто-нибудь из известных?
— Да нет, собственно, это он себя считает писателем, ну или приятели его так называют. Парень молодой, пишет, но пока не печатается. Кончил филфак, работает сторожем — какую-то лыжную базу сторожит.
— Самая модная теперь профессия, — сказал полковник. — У нас в доме дворничиха старофранцузский знает, девчонка лет двадцати пяти. Жена вышла с внуком посидеть, а та сидит, читает «Песнь о Роланде». Жена удивилась, спросила, нравится ли, — сейчас ведь молодежь современностью интересуется, для них Великая Отечественная — уже древняя история… Так эта дворничиха ей отвечает: перевод, говорит, плохой, я это вот место сама пробовала перевести, у меня лучше получилось…
Они посмеялись, потом полковник сказал:
— Филолог, работающий сторожем, это уже кое-что… Понимаете, с этими чернорабочими интеллигентами тоже не так все просто. Есть которые просто ради жилплощади идут — ну вот как наша дворничиха. Вышла замуж, жить негде, вот и взялась за метлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Все-таки что-то давит, наверное, — сказал Вадим. — Я, конечно, плохо себе представляю, но вот хотя бы вкусы толпы — к ним разве не приходится подлаживаться? А это ведь тоже давление.
— Нет, ну какое-то минимальное давление всегда есть, это бесспорно! В этом смысле и Шекспир, наверное, подлаживался, и Сервантес, а на позицию Льва Толстого общественное мнение, думаешь, не влияло?
— Скорее, уж он на него влиял.
— Само собой, но тут обратная связь, ты пойми. Когда Толстой доказывал, что нам не столько учить надо крестьянских детей, сколько самим у них учиться, — это же явное влияние мужикопоклонства тогдашней российской интеллигенции… Постой, а о чем мы говорили?
— Ты сказал, что в эмиграции пишут хуже.
— Хуже, хуже, вне всякого сомнения. Вот так получается, смешно, верно? Вроде бы все условия. Знаешь, я что заметил: лучше всего, когда писатель живет здесь, а печатается там. У него и отрыва не происходит, корни сохраняются в целости, и в то же время полная свобода высказывания.
Вадим недоверчиво ухмыльнулся.
— Идеальный вариант, что и говорить. Если бы он еще при этом был реальным…
— Он абсолютно реален, это ты зря. Слушай, а не скучно тебе здесь? Все-таки одному все время…
— Почему все время? Я уже говорил — в пятницу вечером уезжаю к себе, там уж не соскучишься.
— А что?
— Я в коммуналке живу, народ там самый разный.
— Представляю.
— Не думаю, чтобы представлял. Вот туда, Саша, я тебя не приглашу, на это не рассчитывай.
— А то я ваших коммуналок не видел! В Москве их тоже немало еще есть, ох колоритнейший быт в некоторых… Для писателя, наверное, это находка — жить в такой квартире.
— Знаешь, я не отказался бы и от отдельной однокомнатной, пусть даже малогабаритной. Быт лучше в других местах наблюдать — в бане, скажем, или у пивного ларька. А дома писать надо, для этого тишина требуется.
— Да, тишины тут хватает… Нет, конечно, когда есть работа, книги, — что еще надо? Радио можно послушать… здесь ведь, наверное, никаких помех?
— А черт их знает, никогда не слушал. У меня и приемника-то нет.
— Вот это зря! Радио, Вадик, в наше время вещь необходимейшая. Из принципа, что ли, не интересуешься?
— Да нет, ну какой тут принцип… О том, что в мире происходит, из газеты можно узнать, а отсутствие музыки меня особенно не трогает, обхожусь без нее. Ну и потом, приличный приемник — так, чтобы и короткие брал, — это как-никак сотняга, а у меня лишние деньги не валяются…
Заметив, что гость после обеда осоловел и даже раз-другой уже подавлял зевок, Вадим предложил ему отдохнуть.
— Ты ведь устал, наверное, с непривычки? А то смотри, в комнате завхоза диван есть — там тепло, чисто, уборщица порядок наводит. Как это у вас там называется — сиеста?
— Сиеста — это не у нас, Вадик, это несколько южнее. Но, вообще, мысль хорошая, спать я не буду, не привык днем, а поваляться — поваляюсь часок. А то и впрямь разморило с вашего кислорода, да и на лыжи давно не становился. Слушай, нескромная просьба — только, если не хочешь почему-нибудь, так и скажи, я не буду в претензии: твоего чего-нибудь не дашь почитать? Не с собой, нет, а вот сейчас, на время сиесты?
— Моего чего-нибудь… — Вадим нерешительно пожал плечами, он вообще мало кому давал читать свои рассказы, разве что самым близким приятелям. Но их мнение он уже знал, а вот что скажет новый человек? Тем более такой начитанный, которому есть с чем сравнить… — Ладно, — буркнул он, — есть тут кое-что, сейчас поищу…
Злясь на самого себя — зачем дает? — он все-таки отобрал четыре рассказа, дал Александру и устроил его в соседней комнатке, которая в летние месяцы служила кабинетом завхозу. Комнаты разделяла фанерная перегородка, слышно было каждое движение, и Вадим скоро поймал себя на том, что ревниво прислушивается — не раздастся ли за стенкой храп. Но, нет, храпа не было, а откладываемые по мере прочтения страницы шелестели регулярно — видно, и в самом деле заинтересовался. Один рассказ был с юмором, Вадим ждал — будет смеяться или не оценит; нет, оценил, смеялся минут десять. Там столько смеху и было, на шести страницах.
Через час Александр вошел в комнату, широко улыбаясь.
— Слушай, а здорово, ей-богу, — сказал он. — Честно говоря, не ожидал. Мне тогда Жанна сказала — давай, говорит, сходим к одной знакомой, там у нее писатель будет, а я всерьез как-то не принял: мало ли кто сейчас писателем себя считает, верно? Теперь вижу — действительно писатель, без дураков… Ты извини, что я так откровенно, но, честное слово, не ожидал. Отличные рассказы, слушай! И что, это нигде не напечатано?
— Не-а, — нарочито дурашливо откликнулся Вадим, изображая беззаботное к этому факту отношение. — Ну что ж, я рад, что тебе понравилось.
— Нет, слушай, по такому поводу необходимо выпить! Давай еще по рюмке, а то мне ехать скоро — путь от тебя неблизкий… Ну хорошо, а что они все-таки говорят? Чем-то ведь должны мотивировать, если отказывают автору? Ну вот этот хотя бы, про новобранцев, «Солдатушки, бравы-ребятушки», — этот чем не поправился? Отличный юмор, я ржал на каждой строчке…
— Ну как же. Армия, говорят, не в тех топах показана, у нас военно-патриотическое воспитание, а вам все хаханьки.
— Да помилуй, из-за чего хаханьки? Что молодых солдат койки учат застилать и полы мыть в казарме? Так ни одна армия в мире без этого не обходится!
— Мне можешь не объяснять, я сам служил. Ты попробуй в журнале объясни. Да что там… Когда не хотят печатать, предлог всегда найдется. Ладно, Саша, фиг с ними, переживем. Главное — написать, а там время покажет. Если это стоящее, то рано или поздно к читателю пробьется, а если нет — так, может, и не надо, а?
— Твое пробьется, — заверил Александр, — я чувствую. Необязательно ведь самому писать, чтобы уметь отличить настоящее от халтуры, верно? Вот я и говорю: у тебя настоящее. Может, еще не в полную силу, это естественно, для прозы еще и возраст нужен, жизненный опыт, впечатления. Но фундамент крепкий, это главное. Природа, она ведь умнее нас, это человек может заложить могучий фундамент и ничего на нем не построить… А у природы все целесообразно — «просто так» ничто не делается…
Они посидели еще, поговорили, незаметно допили бутылку. Собираясь, Александр сказал, что, возможно, еще увидятся — он здесь пробудет недели две, на этой чертовой линии действительно оказался дефектным довольно ответственный узел, теперь надо дождаться, пока пришлют новый, поставить на место, отладить — на все это уйдет время.
— А я и не жалею, — сказал он, — люблю все-таки у вас тут бывать. Живете вы трудновато, конечно, кто же спорит, но дышится здесь по-другому… Черт, не знаю даже, как определить. Давай в Питере как-нибудь встретимся, ты не против? Походим по набережным, покалякаем еще… Жаль, белые ночи не скоро.
— Можно и в Питере, — согласился Вадим. — Здесь, за городом, конечно, уже неинтересно становится, снега скоро не будет, такая начинается слякоть… Весной северная природа к себе не располагает. Ты звони мне либо в пятницу попозже, либо в субботу с утра. Что-нибудь придумаем. Может, рассказ новый дам почитать, — добавил он, — я тут сейчас как раз один заканчиваю. Вообще-то я свежие никому не даю, но тут случай особый — уедешь ведь потом, а хочется знать твое мнение.
— Ну, спасибо. — Александр крепко пожал ему руку. — С удовольствием прочитаю! Вообще, ты прав, это ведь действительно «особый случай», а?
Глава 7
Капитан Ермолаев пребывал последнее время в расстроенных чувствах, даже с женой поругался, хотя давно положил себе за правило не допускать, чтобы служебные неприятности сказывались на делах домашних.
Строго говоря, неприятностей никаких пока не было, но Борис Васильевич шестым чувством угадывал, что они скоро начнутся — как только его прямо спросят, что же там, в конце концов, с этим Векслером.
То, что полковник до сих пор не задал этого прямого вопроса, было, конечно, выражением доверия, и капитан это ценил. Его не хотели торопить, но — ждали.
А что он мог доложить по этому Векслеру? Борис Васильевич не сомневался, что имеет дело с врагом, по с врагом либо временно бездействующим (усыпление бдительности), либо действующим, но так тонко в хитро, что это, строго говоря, нельзя даже было назвать действием. Во всяком случае, противозаконным.
Он запросил Киев и Тбилиси, но не узнал ничего такого, что могло бы пролить свет на замыслы и тактику «лингвистов» (так обобщенно капитан называл про себя Векслера и тех его двух коллег). Нечипорук, похоже, вообще не общался практически ни с кем, если не считать чисто деловых контактов, Захава же в Тбилиси общался со многими, но опять-таки — о чем это говорит?
Решив, наконец, что ум хорошо, а два лучше, Борис Васильевич решил все же посоветоваться с полковником, хотя и понимал, что к начальству лучше идти с продуманными до конца соображениями, гипотезой или версией, а не обременять его еще и новой головоломкой, как будто у него, начальника, мало своих.
Сергей Иванович, если и был разочарован нерасторопностью капитана Ермолаева, ничем этого не проявил и выслушал его внимательно и заинтересованно.
— Да, это действительно загадка, — согласился он. — То есть, с одной стороны, тут все более-менее ясно: мы имеем дело с разведчиками, можно не сомневаться. Но если так, то это уже по нашей с вами части. И может, этот ваш Векслер прибыл не для осуществления спецакции, а лишь знакомится — ездит, присматривается…
— Если бы он был один, — возразил Борис Васильевич. — Но их ведь трое, значит, это уже операция? И тут фирма, выходит, явное прикрытие. Нелогично же получается, Сергей Иванович: ну на кой черт им инженеры-лингвисты, если они действительно только ради инженерных своих дел сюда едут?
— Нелогично, — согласился полковник. — Да нет, я ведь не спорю, тут конечно же что-то не так. Но вот за что ухватиться? Здешние контакты Векслера вы проверили?
— Да ничего такого. — Капитан подумал, недоуменно пожал плечами. — Девицу себе подцепил… или она его подцепила, поди узнай, так, ничего особенного, особа непутевая, но ничего серьезного за ней тоже не числится. Студентка, филолог. Иногда заводила знакомства с ребятами из соцстран. Ну он бывал с ней пару раз на разных вечеринках…
— Что за среда? Тоже инженеры? Может, кто-то из работающих на режимных предприятиях?
— Нет, нет, сплошь гуманитары. Он там с одним писателем познакомился, ездил к нему за город…
— Кто-нибудь из известных?
— Да нет, собственно, это он себя считает писателем, ну или приятели его так называют. Парень молодой, пишет, но пока не печатается. Кончил филфак, работает сторожем — какую-то лыжную базу сторожит.
— Самая модная теперь профессия, — сказал полковник. — У нас в доме дворничиха старофранцузский знает, девчонка лет двадцати пяти. Жена вышла с внуком посидеть, а та сидит, читает «Песнь о Роланде». Жена удивилась, спросила, нравится ли, — сейчас ведь молодежь современностью интересуется, для них Великая Отечественная — уже древняя история… Так эта дворничиха ей отвечает: перевод, говорит, плохой, я это вот место сама пробовала перевести, у меня лучше получилось…
Они посмеялись, потом полковник сказал:
— Филолог, работающий сторожем, это уже кое-что… Понимаете, с этими чернорабочими интеллигентами тоже не так все просто. Есть которые просто ради жилплощади идут — ну вот как наша дворничиха. Вышла замуж, жить негде, вот и взялась за метлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19