«И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной… «
А в электричке, возможно потому, что устал и проголодался, на него навалилась жуткая хандра. Он понял вдруг, что поход в редакцию был бессмысленным, что никто не напечатает его и на этот раз, поскольку принесенные им сегодня рассказы ничем — в главном, в основном — не отличаются от тех, что он уже носил. Сделаны-то они лучше и тоньше, в этом он был уверен, по настроение оставалось то же, и сверхзадача была та же; он сам затруднился бы четко сформулировать эту сверхзадачу, но он ее чувствовал, ощущал как некий категорический императив всего своего творчества и поэтому не мог писать иначе. А она, эта его сверхзадача, не совпадала с той, которой, по мнению редакторов, должен руководствоваться всякий начинающий автор. В общем-то, приспособиться к их требованиям можно, он — если бы захотел — в одну неделю мог бы состряпать рассказ, в котором присутствовали бы все требуемые компоненты «современности». Но зачем? Разве это было бы творчеством?
Он даже полез в карман и пересчитал деньги. На бутылку плодоягодного хватило бы, по, к счастью, электричка порядком опоздала, и, когда он вышел на своей платформе, единственный в поселке продмаг был уже закрыт. Судьба хранила его, сегодня он, пожалуй, не удержался бы, хотя вообще стоял последнее время твердо, как гвардия под Ватерлоо. А ему ничего другого и не оставалось, он знал, что стоит только сорваться. Пример отца был перед глазами — тот погиб сам, загубил жизнь матери, фактически искалечил детство ему. Правда, он же и в какой-то степени охранял его теперь — как постоянное «помни»… Вадим вообще мог выпить в компании, под хорошее настроение, это было неопасно; опасным, и смертельно опасным, — он сам это сознавал — было подступившее искушение «утешиться» в минуту слабости, упадка духа. Вот как сегодня.
Поэтому вид запертого магазина вызвал в нем сложное чувство, смесь досады и облегчения. «Нет так нет», — сказал он вслух и зашагал по неосвещенной улице-просеке. Фонари не горели, но было довольно светло от снега и звезд — небо к ночи очистилось, слегка подмораживало. Хорошо, подумал он, снега не будет, завтра можно отдохнуть. А в субботу это мероприятие у Лепки. Идти, не идти? Не очень-то и тянет, но на базе все равно житья не будет из-за лыжников, а сидеть там у себя в пенале — тоже не фонтан. Пойду, решил он, черт с ним, надо же хоть изредка окунаться в светскую жизнь.
В субботу он все-таки засомневался: приглашала-то Маргошка, может, она это так, в порядке бреда, а на самом деле никто его там не ожидает? Он позвонил самой Ленке, поздравил, сказал всякие подобающие случаю слова.
— Твоими бы устами, да мед, — сказала Ленка. — Так ты будешь?
— Ну если приглашаешь.
— Что за вопрос! Приходи, Жанка какого-то иностранца обещала притянуть, может, чего интересного узнаем.
— Опять демократа?
— В том-то и дело, что этот не демократ, а оттуда.
— Охота тебе с ними якшаться? Ладно, Ленка, приду я.
— Стабильно?
— Стабильно, о чем разговор…
У этой Ленки, надо сказать, он бывал охотнее, чем в других местах. Компания у нее обычно собиралась живая, но без особой склонности к разгулу, и «по-черному» там не зависали; мог, конечно, найтись какой-нибудь шиз, который начинал блажить после нескольких рюмок, но для Ленкиной шараги это было нетипично, и такого обычно тут же напаивали до полного забалдения и оттаскивали в чулан, где тот и отсыпался. Что еще было хорошо у Ленки — кормила она на уровне мировых стандартов. Вообще Вадим был крайне нетребователен в еде, но только не при выпивке: тут ему требовалось качество. А блат в этом смысле у Ленки был фантастический, унаследованный от убывших в Мозамбик предков.
В качестве презента он прихватил то самое жизнеописание Мирабо, о котором вспоминал недавно, после посещения букинистов. Полное название книги гласило: «Публичная и приватная жизнь Гонория-Гавриила Рикетти, графа Мирабо, Депутата Мещанства и Крестьянства Ведомства Сенешала, что в Э, Члена Парижского Департамента и Начальника народного войска Капуцинского Дистрикта». Ему самому это вряд ли понадобится, французской революцией он специально не занимался, а как подарок — годится, поскольку раритет: шутка ли сказать, издано в том самом году, когда Робеспьеру оттяпали голову! Ленка такие вещи обожает (даром, что ни фига в них не рубит), поскольку мода теперь пошла на всяческое старье.
И надо сказать, попал со своим подарком в самую точку, затмил всех остальных, хотя по части подарков Ленку удивить было трудно. Сегодня ей тоже натащили всякого: старый медный шандал, кофейную мельницу с выдвижным ящичком для готового продукта, — но книжечка екатерининских времен превзошла все.
— Что значит писатель, — с пьяным энтузиазмом объявила Ленка, уже успевшая поддать. — Другой припер бы вульгарные гвоздики или торт, а до такого интеллектуального подарка кто додумается? Иди сюда, Вадик, я тебя поцелую!
— Ладно, успеем, — отмахнулся Вадим, протискиваясь на отведенное ему место между Маргошкой и Жанной.
Сосед Жанны, худощавый парень в очках в тонкой стальной оправе, откинулся со стулом назад и за ее спиной протянул руку.
— Рад познакомиться, — сказал он. — Александр! А вы — Вадим? Очень рад.
— Взаимно…
— В каком жанре работаете, если не секрет, — стихи, проза?
— Проза, — нехотя ответил Вадим. — Только это не жанр. А жанр у меня — рассказы.
— Ну, в этом мы, технари, разбираемся слабо. — Александр засмеялся. — Вы уж не взыщите…
— А, это вечно все путают, — пробормотал Вадим.
Кто-то предложил традиционный тост за новорожденную, он выпил вместе со всеми и стал рассеянно загружать тарелку Ленкиными деликатесами, потеряв интерес к происходящему за столом: он почувствовал, как проклевывается замысел. Вернее, нет, не проклевывается, а только едва-едва шевельнулся, только-только дал о себе знать. Интересно, подумал он вдруг, словно представив себя со стороны, с этим странным, ни с чем не сравнимым ощущением чего-то едва зарождающегося. Сравнить-то можно — наверное, у женщины так бывает, когда младенец впервые шевельнется… А впрочем, и там по-другому, там она знает заранее, ждет, предвидит. А тут внезапность. Еще минуту назад не думаешь, не подозреваешь, сидишь за обычным столом, ешь-пьешь, как все прочие. И вдруг это — как едва ощутимое землетрясение… как неслышный удар грома. И из ничего рождается вселенная. Неважно ведь, что это будет — короткий рассказ или повесть на пять листов (ну на пять-то листов тебя еще ни разу не хватило, сказал он себе, но тут же отмахнулся: а, да разве в этом дело!), важно, что это целая новая вселенная. Если, конечно, она возникла — потому что случается и ложная тревога, тоже вот так что-то там дрогнет, возвещая начало акта творения, но потом затихает, уходит без следа, без последствий. Будто пролетело что-то, едва коснувшись — не крылом даже, нет, а только отдаленным ветром от его взмаха, — и удалилось, исчезло. Но если акт состоялся — чем измерить само творение? Количеством страниц? Тогда сегодняшние многотомные романы по шесть-семь книг в каждом должны были бы весить больше, чем девять страничек «Грамматики любви»; однако же не перевешивают…
Потом это прошло. Это всегда потом проходило, иногда даже совсем забывалось на какое-то время, чтобы позже вернуться — уже определеннее, настойчивее, ощутимее. Зародыш идеи, мысли (разве дело в таких определениях!) начинал мало-помалу обретать форму, обрастать плотью сюжета. Вадим был спокоен — вернется, никуда не денется. А если денется, значит, тревога была ложной, тоже нечего жалеть. Но, скорее всего, в этот раз будет без осечки. Он исправно ел, питья было много, и все какое-то экзотическое, со звериным оскалом, так что, если не закусывать, можно заранее сказать — конец будет ужасен. Рисковать ночлегом в вытрезвителе ему ни к чему. Имеется, конечно, и такой запасной вариант, как опять подвалиться к Ленке, но, честно говоря, что-то не тянет. Ладно, решил он, в случае чего сделаю вид, что вырубился, и высплюсь на кухне.
За столом было уже шумно, справа кто-то травил анекдоты, слева, брякая на гитаре, рычал очередной бард из непризнанных. Приперлись, как всегда, с опозданием, Лева Шуйский со своей неведомо которой по счету женой, которую все звали Игуаной, не зная толком, имя это или прозвище. Они притащили в подарок еще одну «ретруху» — довоенный пружинный проигрыватель, который надо было заводить ручкой, как «жигуль» с севшим аккумулятором, и чемоданчик старых пластинок. Сосед Жанны, воспользовавшись тем, что та пошла танцевать, пересел к Вадиму, налил ему и себе.
— За знакомство. — Он поднял рюмку, не чокаясь, и четким движением опрокинул в рот.
Не назовись он технарем, подумал Вадим, голову дал бы на отсечение, что из актеров. Больно уж картинно выпивает, как перед камерой.
— Извините, мне вашу фамилию называли, — продолжал тот, — я плохо расслышал…
Вадим тоже выпил не спеша, что-то съел.
— Кротов моя фамилия. От слова «крот».
— Вадим Кротов, совершенно верно! Я сейчас проявлю бестактность, но мне простительно — мы ведь там не имеем таких возможностей следить за всем, что здесь выходит. Хотя я понимаю, что неприлично спрашивать у писателя, что он написал, но все-таки спрошу. Что-нибудь из вашего мне может быть известно?
— Едва ли, — ответил Вадим. — Разве что экстрасенсорным путем. Опубликованного у меня ничего нет, даже в «самиздате».
— Ах, вот что…
— Так что на вопрос, что я написал, позвольте не отвечать. Это несущественно, у писателя надо спрашивать, что он опубликовал.
Только теперь до него дошла фраза, сказанная собеседником: «Мы там не имеем возможностей следить… «
— Вы сказали «там». В Москве, что ли?
Александр засмеялся.
— О, нет, нет. Гораздо дальше! Я, видите ли, в вашей стране гость.
— Вот оно что… То-то мне говорили, что Жанна придет с каким-то иностранцем. Но по-русски вы говорите так, что никогда бы не подумал…
— Так я ведь, собственно, и сам русский по крови — родители попали туда во время войны. Так что здесь я чувствую себя как дома.
— Ясно, — кивнул Вадим, хотя ничего ясного тут не было, и вообще он совершенно не представлял себе, о чем можно разговаривать с иностранцем — хотя бы и «русским по крови». При чем тут кровь!
Беспокоиться, впрочем, было излишне — Александр сразу взял инициативу разговора в свои руки и вел его уверенно, без нажима, как действует опытный ведущий в отработанной телепередаче. «Ну точно, как перед камерой», — снова подумал Вадим.
— … А мир все же тесен. — Александр с улыбкой поглядывал вокруг. — Я вот сейчас смотрю — в сущности, все так же, как на любой русской вечеринке где-нибудь в… Париже, Нью-Йорке, не знаю, — да где угодно! Нюансы, конечно, есть, а так… Да и не только русской, если уж на то пошло. Национальные различия тоже ведь сейчас как-то стираются мало-помалу… в интеллигентном обществе, я хочу сказать. Даже такая вот штука, как это увлечение всяким ретро, — он кивнул на танцоров, столпившихся вокруг закапризничавшего патефона, — на Западе ведь абсолютно то же самое, в Париже на Маршэ-о-Пюс такие штуки отрывают с руками, их ведь мало осталось, в свое время повыбрасывали, торопились обзаводиться электроникой…
Он опять налил в обе рюмки, Вадим с удовлетворением отметил про себя, что не пьянеет, хотя выпил уже порядочно. Закусон хороший, под такой бочку можно выпить — не окосеешь.
— Кстати вот о ретро, — продолжал Александр, — на Западе мне эта мода понятна больше, там недаром говорят о «ностальгических тридцатых» — тридцатые годы действительно вспоминаются как идиллия…
— Хороша идиллия, — буркнул Вадим, — Гитлер уже страну за страной хапал.
— А, это же никого не волновало, о чем речь! У меня дома старые французские журналы — времен Мюнхена, — так там знаете какие заголовки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
А в электричке, возможно потому, что устал и проголодался, на него навалилась жуткая хандра. Он понял вдруг, что поход в редакцию был бессмысленным, что никто не напечатает его и на этот раз, поскольку принесенные им сегодня рассказы ничем — в главном, в основном — не отличаются от тех, что он уже носил. Сделаны-то они лучше и тоньше, в этом он был уверен, по настроение оставалось то же, и сверхзадача была та же; он сам затруднился бы четко сформулировать эту сверхзадачу, но он ее чувствовал, ощущал как некий категорический императив всего своего творчества и поэтому не мог писать иначе. А она, эта его сверхзадача, не совпадала с той, которой, по мнению редакторов, должен руководствоваться всякий начинающий автор. В общем-то, приспособиться к их требованиям можно, он — если бы захотел — в одну неделю мог бы состряпать рассказ, в котором присутствовали бы все требуемые компоненты «современности». Но зачем? Разве это было бы творчеством?
Он даже полез в карман и пересчитал деньги. На бутылку плодоягодного хватило бы, по, к счастью, электричка порядком опоздала, и, когда он вышел на своей платформе, единственный в поселке продмаг был уже закрыт. Судьба хранила его, сегодня он, пожалуй, не удержался бы, хотя вообще стоял последнее время твердо, как гвардия под Ватерлоо. А ему ничего другого и не оставалось, он знал, что стоит только сорваться. Пример отца был перед глазами — тот погиб сам, загубил жизнь матери, фактически искалечил детство ему. Правда, он же и в какой-то степени охранял его теперь — как постоянное «помни»… Вадим вообще мог выпить в компании, под хорошее настроение, это было неопасно; опасным, и смертельно опасным, — он сам это сознавал — было подступившее искушение «утешиться» в минуту слабости, упадка духа. Вот как сегодня.
Поэтому вид запертого магазина вызвал в нем сложное чувство, смесь досады и облегчения. «Нет так нет», — сказал он вслух и зашагал по неосвещенной улице-просеке. Фонари не горели, но было довольно светло от снега и звезд — небо к ночи очистилось, слегка подмораживало. Хорошо, подумал он, снега не будет, завтра можно отдохнуть. А в субботу это мероприятие у Лепки. Идти, не идти? Не очень-то и тянет, но на базе все равно житья не будет из-за лыжников, а сидеть там у себя в пенале — тоже не фонтан. Пойду, решил он, черт с ним, надо же хоть изредка окунаться в светскую жизнь.
В субботу он все-таки засомневался: приглашала-то Маргошка, может, она это так, в порядке бреда, а на самом деле никто его там не ожидает? Он позвонил самой Ленке, поздравил, сказал всякие подобающие случаю слова.
— Твоими бы устами, да мед, — сказала Ленка. — Так ты будешь?
— Ну если приглашаешь.
— Что за вопрос! Приходи, Жанка какого-то иностранца обещала притянуть, может, чего интересного узнаем.
— Опять демократа?
— В том-то и дело, что этот не демократ, а оттуда.
— Охота тебе с ними якшаться? Ладно, Ленка, приду я.
— Стабильно?
— Стабильно, о чем разговор…
У этой Ленки, надо сказать, он бывал охотнее, чем в других местах. Компания у нее обычно собиралась живая, но без особой склонности к разгулу, и «по-черному» там не зависали; мог, конечно, найтись какой-нибудь шиз, который начинал блажить после нескольких рюмок, но для Ленкиной шараги это было нетипично, и такого обычно тут же напаивали до полного забалдения и оттаскивали в чулан, где тот и отсыпался. Что еще было хорошо у Ленки — кормила она на уровне мировых стандартов. Вообще Вадим был крайне нетребователен в еде, но только не при выпивке: тут ему требовалось качество. А блат в этом смысле у Ленки был фантастический, унаследованный от убывших в Мозамбик предков.
В качестве презента он прихватил то самое жизнеописание Мирабо, о котором вспоминал недавно, после посещения букинистов. Полное название книги гласило: «Публичная и приватная жизнь Гонория-Гавриила Рикетти, графа Мирабо, Депутата Мещанства и Крестьянства Ведомства Сенешала, что в Э, Члена Парижского Департамента и Начальника народного войска Капуцинского Дистрикта». Ему самому это вряд ли понадобится, французской революцией он специально не занимался, а как подарок — годится, поскольку раритет: шутка ли сказать, издано в том самом году, когда Робеспьеру оттяпали голову! Ленка такие вещи обожает (даром, что ни фига в них не рубит), поскольку мода теперь пошла на всяческое старье.
И надо сказать, попал со своим подарком в самую точку, затмил всех остальных, хотя по части подарков Ленку удивить было трудно. Сегодня ей тоже натащили всякого: старый медный шандал, кофейную мельницу с выдвижным ящичком для готового продукта, — но книжечка екатерининских времен превзошла все.
— Что значит писатель, — с пьяным энтузиазмом объявила Ленка, уже успевшая поддать. — Другой припер бы вульгарные гвоздики или торт, а до такого интеллектуального подарка кто додумается? Иди сюда, Вадик, я тебя поцелую!
— Ладно, успеем, — отмахнулся Вадим, протискиваясь на отведенное ему место между Маргошкой и Жанной.
Сосед Жанны, худощавый парень в очках в тонкой стальной оправе, откинулся со стулом назад и за ее спиной протянул руку.
— Рад познакомиться, — сказал он. — Александр! А вы — Вадим? Очень рад.
— Взаимно…
— В каком жанре работаете, если не секрет, — стихи, проза?
— Проза, — нехотя ответил Вадим. — Только это не жанр. А жанр у меня — рассказы.
— Ну, в этом мы, технари, разбираемся слабо. — Александр засмеялся. — Вы уж не взыщите…
— А, это вечно все путают, — пробормотал Вадим.
Кто-то предложил традиционный тост за новорожденную, он выпил вместе со всеми и стал рассеянно загружать тарелку Ленкиными деликатесами, потеряв интерес к происходящему за столом: он почувствовал, как проклевывается замысел. Вернее, нет, не проклевывается, а только едва-едва шевельнулся, только-только дал о себе знать. Интересно, подумал он вдруг, словно представив себя со стороны, с этим странным, ни с чем не сравнимым ощущением чего-то едва зарождающегося. Сравнить-то можно — наверное, у женщины так бывает, когда младенец впервые шевельнется… А впрочем, и там по-другому, там она знает заранее, ждет, предвидит. А тут внезапность. Еще минуту назад не думаешь, не подозреваешь, сидишь за обычным столом, ешь-пьешь, как все прочие. И вдруг это — как едва ощутимое землетрясение… как неслышный удар грома. И из ничего рождается вселенная. Неважно ведь, что это будет — короткий рассказ или повесть на пять листов (ну на пять-то листов тебя еще ни разу не хватило, сказал он себе, но тут же отмахнулся: а, да разве в этом дело!), важно, что это целая новая вселенная. Если, конечно, она возникла — потому что случается и ложная тревога, тоже вот так что-то там дрогнет, возвещая начало акта творения, но потом затихает, уходит без следа, без последствий. Будто пролетело что-то, едва коснувшись — не крылом даже, нет, а только отдаленным ветром от его взмаха, — и удалилось, исчезло. Но если акт состоялся — чем измерить само творение? Количеством страниц? Тогда сегодняшние многотомные романы по шесть-семь книг в каждом должны были бы весить больше, чем девять страничек «Грамматики любви»; однако же не перевешивают…
Потом это прошло. Это всегда потом проходило, иногда даже совсем забывалось на какое-то время, чтобы позже вернуться — уже определеннее, настойчивее, ощутимее. Зародыш идеи, мысли (разве дело в таких определениях!) начинал мало-помалу обретать форму, обрастать плотью сюжета. Вадим был спокоен — вернется, никуда не денется. А если денется, значит, тревога была ложной, тоже нечего жалеть. Но, скорее всего, в этот раз будет без осечки. Он исправно ел, питья было много, и все какое-то экзотическое, со звериным оскалом, так что, если не закусывать, можно заранее сказать — конец будет ужасен. Рисковать ночлегом в вытрезвителе ему ни к чему. Имеется, конечно, и такой запасной вариант, как опять подвалиться к Ленке, но, честно говоря, что-то не тянет. Ладно, решил он, в случае чего сделаю вид, что вырубился, и высплюсь на кухне.
За столом было уже шумно, справа кто-то травил анекдоты, слева, брякая на гитаре, рычал очередной бард из непризнанных. Приперлись, как всегда, с опозданием, Лева Шуйский со своей неведомо которой по счету женой, которую все звали Игуаной, не зная толком, имя это или прозвище. Они притащили в подарок еще одну «ретруху» — довоенный пружинный проигрыватель, который надо было заводить ручкой, как «жигуль» с севшим аккумулятором, и чемоданчик старых пластинок. Сосед Жанны, воспользовавшись тем, что та пошла танцевать, пересел к Вадиму, налил ему и себе.
— За знакомство. — Он поднял рюмку, не чокаясь, и четким движением опрокинул в рот.
Не назовись он технарем, подумал Вадим, голову дал бы на отсечение, что из актеров. Больно уж картинно выпивает, как перед камерой.
— Извините, мне вашу фамилию называли, — продолжал тот, — я плохо расслышал…
Вадим тоже выпил не спеша, что-то съел.
— Кротов моя фамилия. От слова «крот».
— Вадим Кротов, совершенно верно! Я сейчас проявлю бестактность, но мне простительно — мы ведь там не имеем таких возможностей следить за всем, что здесь выходит. Хотя я понимаю, что неприлично спрашивать у писателя, что он написал, но все-таки спрошу. Что-нибудь из вашего мне может быть известно?
— Едва ли, — ответил Вадим. — Разве что экстрасенсорным путем. Опубликованного у меня ничего нет, даже в «самиздате».
— Ах, вот что…
— Так что на вопрос, что я написал, позвольте не отвечать. Это несущественно, у писателя надо спрашивать, что он опубликовал.
Только теперь до него дошла фраза, сказанная собеседником: «Мы там не имеем возможностей следить… «
— Вы сказали «там». В Москве, что ли?
Александр засмеялся.
— О, нет, нет. Гораздо дальше! Я, видите ли, в вашей стране гость.
— Вот оно что… То-то мне говорили, что Жанна придет с каким-то иностранцем. Но по-русски вы говорите так, что никогда бы не подумал…
— Так я ведь, собственно, и сам русский по крови — родители попали туда во время войны. Так что здесь я чувствую себя как дома.
— Ясно, — кивнул Вадим, хотя ничего ясного тут не было, и вообще он совершенно не представлял себе, о чем можно разговаривать с иностранцем — хотя бы и «русским по крови». При чем тут кровь!
Беспокоиться, впрочем, было излишне — Александр сразу взял инициативу разговора в свои руки и вел его уверенно, без нажима, как действует опытный ведущий в отработанной телепередаче. «Ну точно, как перед камерой», — снова подумал Вадим.
— … А мир все же тесен. — Александр с улыбкой поглядывал вокруг. — Я вот сейчас смотрю — в сущности, все так же, как на любой русской вечеринке где-нибудь в… Париже, Нью-Йорке, не знаю, — да где угодно! Нюансы, конечно, есть, а так… Да и не только русской, если уж на то пошло. Национальные различия тоже ведь сейчас как-то стираются мало-помалу… в интеллигентном обществе, я хочу сказать. Даже такая вот штука, как это увлечение всяким ретро, — он кивнул на танцоров, столпившихся вокруг закапризничавшего патефона, — на Западе ведь абсолютно то же самое, в Париже на Маршэ-о-Пюс такие штуки отрывают с руками, их ведь мало осталось, в свое время повыбрасывали, торопились обзаводиться электроникой…
Он опять налил в обе рюмки, Вадим с удовлетворением отметил про себя, что не пьянеет, хотя выпил уже порядочно. Закусон хороший, под такой бочку можно выпить — не окосеешь.
— Кстати вот о ретро, — продолжал Александр, — на Западе мне эта мода понятна больше, там недаром говорят о «ностальгических тридцатых» — тридцатые годы действительно вспоминаются как идиллия…
— Хороша идиллия, — буркнул Вадим, — Гитлер уже страну за страной хапал.
— А, это же никого не волновало, о чем речь! У меня дома старые французские журналы — времен Мюнхена, — так там знаете какие заголовки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19