— Только вот сбили его…
— Да вы о ком?
— Царствие ему небесное, завтра, должно, уже и похоронят.
Слава раздражается:
— О ком вы?
Егорыч на секунду замолкает в уверенности, что своим сообщением он поразит Славу.
— Быстров… Степан Кузьмич… скончались.
Он прав. Слава замирает… Не может быть! Туман застилает ему глаза.
— Не может быть, — вслух повторяет Слава.
— Отчего же не может быть? Вчерась его нашли…
— Где нашли?
— В роще. В Рагозинской роще. Повесимшись. Ребятишки пошли натрясти желудей и обнаружили. Висит на дубу…
— Как — висит?
— Ну, как висят? Самостоятельно висит. Я ж тебе докладаю. Такому человеку трудно без власти жить Пил без просыпу, перебрал и… Где наша не пропадала, а кончать когда-нибудь надо!
Нет, Слава не может поверить тому, что Степана Кузьмича не стало. Не может, не может Быстров умереть, да еще повеситься. Не того он десятка. Пил, конечно, пил, с горя пил… Но он же борец, такие люди не кончают с собой. Это сплетни, слухи.
Слава на мгновение приободрился.
— Ерунду вы говорите, не может Быстров повеситься, не такой характер у него…
— Характер! — Егорыч всплеснул руками. — Да я точно говорю. Из-за того и заехал, подумал, что не может сердце в тебе на евонную смерть не отозваться.
Слава сжался весь, совсем как в те минуты, когда выполнял самые важные, самые опасные поручения Быстрова.
— Ну расскажите, расскажите по порядку…
— А я и говорю по порядку, — обиделся Егорыч. — Ушел позавчерась из дому, сказал бабе: «Я тут, недалече, скоро вернусь». На дворе ночь, а его нет, с ним такое случалось, пропадал не на один день, а вчера в роще его нашли, висит, сердешный, на суку, перепужал ребятишек…
— Вы-то откуда узнали? Сами видели?
— Зачем мне видеть? Я в Козловке был проездом, дела у меня там, а тут приезжает из Рагозина Выжлецов — слышал? Семен Прокофьич, мельник, говорит: Быстрову конец, не выдержал…
У Славы на сердце тоже тоска. Что-то надо делать, а что?
— Хоронят когда?
— Завтра, как от милиции известию получат, делать вскрытию аль нет…
— Вам чаю еще налить?
— Налей, налей, милок…
Егорыч потягивает чаек и потягивает, греется. И все смотрит, смотрит на Славу, не отводит от него глаз… Так ли уж его интересует, какое впечатление произвело сообщение на Славу? Посмотрит, опустит глаза к блюдцу и опять посмотрит… Нет, чего-то Егорыч недоговаривает.
Ставит блюдце на стол, наклоняется к Славе.
— Слушай, Миколаич, чего скажу… А что, ежели это… убивство?
Слава не очень-то понимает Егорыча.
— Убийство?
— Оченно просто.
— Зачем?
— А у него много, у твоего-то Степана Кузьмича, ненавистников было, люди обид не прощают…
— Да нет, не может быть…
Не может быть, чтобы Степана Кузьмича убили… Да и кто решится на это? Нет, нет…
— Глупости…
— Глупости-то оно глупости, да ведь люди просто так руки на себя не накладают, а такой орел и подавно…
Слава встает.
— Вы тут сидите, захочется, Эмма Артуровна вам еще чайничек вскипятит, а мне, извините, пора.
— Торопишься по начальству докладать? — догадывается Егорыч. — Мне тоже на базар…
Обычно Слава бежит на работу, а сейчас не торопится, идет и раздумывает, как же это могло случиться, что он потерял Быстрова?
Впрочем, Быстрова он давно потерял, но теперь, когда человек вообще уже не существует, мысль о непоправимости происшедшего давила с непереносимой силой.
Возле укома Славу нагнал Ушаков.
— Что это ты такой невеселый?
— Да нет, ничего, — безучастно отозвался Слава. — Голова болит…
Он пошел не к себе наверх, на антресоли, а к взрослым, в уездный комитет партии.
Шабунин был не один, у стола сидели начальник уездной милиции Дегтяренко, как всегда суровый и молчаливый, и Пересветов, директор Каменского конесовхоза.
Слава остановился на пороге.
— Афанасий Петрович, можно?
— Заходи, заходи…
Дегтяренко и Пересветов замолчали.
— Что у тебя? — спросил Шабунин.
— Афанасий Петрович, вы знаете… — Голос Славы сорвался. — Умер Быстров.
— Знаю. — Шабунин сочувственно посмотрел на Славу. — Мне еще вчера вечером сообщил Семин.
— А вы знаете…
— Да, не выдержал, сорвался, — подтвердил Шабунин. — Жаль, но…
— Сам виноват, — досказал Дегтяренко.
— Нет, не то, — не согласился Шабунин. — Виноват, конечно, но мы тоже недоглядели. — Он помолчал и поставил точку. — Недоглядели за человеком.
Слава не очень понимал, что ему нужно от Шабунина.
— Как же теперь…
— Похоронят без нас, — опять жестко вмешался Дегтяренко. — Быстрова фактически списали еще год назад.
Тут Шабунин сам догадался, что от него нужно Славе.
— Хочешь поехать? — Шабунин задумчиво постучал пальцами по столу. — Что ж, поезжай. Успеешь на похороны. Только учти: ни речей, ни митингов.
Слава с отчаянием смотрел в окно, стекла оттаяли, на подоконник наползали тяжелые мутные капли.
— А вы не думаете, что не сам он себя убил? Его многие ненавидели!
— Конечно, не сам, — мрачно согласился Дегтяренко. — Самогон, вот кто его убийца.
— Нет, не думаю. Кому он сейчас мог быть опасен? Семин выяснял — собственная слабость, — ответил Шабунин. — Иди на конный двор, передай, чтоб запрягли тебе мои ползунки, а твоим товарищам я сам скажу, что отпустил тебя дня на два домой.
36
В ползунках Шабунин ездил, когда спешил, — маленькие такие саночки, от силы на двух человек, с неширокой полостью и невысокой спинкой.
На конном дворе удивились: Шабунин свои санки никому не давал, а тут — нате! — предоставил ползунки Ознобишину, которому вообще не положено личного выезда…
Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Запрягли в ползунки Урагана, могучего аргамака в яблоках, не запряжешь в беговые санки какую-нибудь клячу, — часа не прошло, как Слава выехал из Малоархангельска.
Понукать Урагана не приходилось, только снег да комья мерзлой земли летели из-под копыт, легкие санки для такого коня неощутимы, зато на сердце Славы давила такая тяжесть, какой он, кажется, еще никогда не испытывал в жизни.
Разговор с Шабуниным и особенно неприязненные реплики Дегтяренко развеяли подозрения Славы, не перенес Степан Кузьмич одиночества, отверженности, безвластия…
Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич…
Мороз свирепел, ветер завивал снежок, Слава не замечал мороза, так торопился, да и тулуп спасал, что дали ему на конном дворе конюхи.
Поворот за поворотом, деревня за деревней, ветла за ветлой, без передышки донесся до Успенского, выехал чуть ли не в сумерки и приехал чуть ли не в сумерки, завернул домой, побежал на кухню к Федосею, попросил подбросить Урагану сенца — не распрягать, а только подбросить, пошел в дом, Вера Васильевна не ждала сына, однако появлению его не удивилась.
Слава поцеловал мать, устало опустился на стул.
Вера Васильевна, вероятно, подумала о том же, о чем Слава думал всю дорогу.
— Ты знаешь… — начала было она.
— Знаю, — коротко отозвался Слава. — Не надо.
— Ты надолго?
— Нет, отдохнет лошадь и сразу в Рагозино.
— Есть будешь?
— Дай чего-нибудь…
Пошли на кухню, Вера Васильевна налила горячих щей и, пока Слава ел, пригорюнившись, смотрела на сына.
— А не опасно? — вдруг спросила она.
— Какая может быть опасность? — Слава хмыкнул. — Дорога известна, до ночи далеко, волков нет…
Вера Васильевна покачала головой.
— Я не о том…
— А о чем?
— Как ты думаешь, Степан Кузьмич погиб своей смертью?
Вот и мама что-то подозревает.
Слава доел щи, отодвинул тарелку, строго посмотрел на мать.
— А кому он сейчас нужен?
— Ну, не говори… — Мама стала совсем грустной. — Убили Александру Семеновну. Может быть, те же…
— Какая тут связь? — возразил Слава. — Там — грабители, да и тому скоро три года.
— Ну, не знаю, не знаю, — согласилась Вера Васильевна. — Это я так. Ползут всякие слухи…
— Не всякому слуху верь… Такие сказки сочинят, что спать ночью не будешь!
В Рагозине он сперва заехал к Жильцову, тот распорядился накормить и поставить на ночь лошадь, а сам отправился разыскивать избу Быстрова.
Изба небольшая, ладно сбитая, но старая, серая от времени, за годы пребывания у власти Степан Кузьмич так и не удосужился построить своим детям жилище поновее и попросторнее.
Сравнительно поздно, деревня спит в такое время, но навстречу Славе из сеней кто-то вышел и кто-то вошел.
Ярко горят две лампы, не из тех, какими пользуются обычно мужики, а принесенные, должно быть, из школы или из сельсовета.
Большой, сбитый из тяжелых темных досок стол в правом углу, на столе гроб из только что обструганного дерева, в углу над гробом косо висит икона божьей матери, а в гробу на белой подушке…
Только глаза уже не блеснут стальной искрой, веки набрякли, и серые круги возле глаз…
Сперва Слава ничего больше и не видел: Быстров, один Быстров, Степан Кузьмич…
Как же это так? Как же это мы с тобой больше никогда не увидимся?
Свет бил в глаза. Слава огляделся. Скамейки по стенам. Две старухи у гроба. Женщина у печки. Так стоят, когда замерзнут и греются. Жена Быстрова, догадался Слава. Красивая женщина. Была красивой.
Слава подошел к ней.
— Елена… Елена… — Ее называл как-то Быстров, но Слава запамятовал ее отчество. — Простите… Вас как по отчеству?
— Константиновна, — отчетливо произнесла она. — А вы?
— Ознобишин.
— Знаю, — сказала женщина. — Приехали хоронить?
— Только сегодня утром узнал, — сказал Слава, как бы оправдываясь. — Боялся, опоздаю…
Он не умел утешать, да и не знал, нуждается ли эта женщина в утешении.
— Вы где остановились-то? — осведомилась она с необидным безразличием.
— Лошадь оставил у Павла Тихоновича, у Жильцова, а сам сюда.
Жена Быстрова повела подбородком в сторону гроба.
— Отгулял…
Старухи у гроба перекрестились и зашаркали прочь из хаты.
— Чего это они? — спросил Слава.
— Прощаться приходили.
— Похороны завтра?
— И так затянули, хотели вскрытие производить, да я не позволила…
Тут внимание Славы привлек чей-то непрекращающийся шепот, жена Быстрова заметила, что Слава прислушивается, и слегка отдернула занавеску над запечьем — две русые головенки склонились с печи.
— Дети ею, дочка и сын, — отчужденно пояснила она, точно это не ее, а одного лишь Быстрова дети.
Славе показалось, дети похожи на Быстрова, такие же тонкие черты лица, такие же светловолосые, голубоглазые.
«Как это он смог их оставить? — с отчаянием подумалось Славе. — Даже ради Александры Семеновны…»
— Идите, отдыхайте, — строго сказала жена Быстрова и опять повела подбородком в сторону гроба. — Завтра с утра повезем на погост.
— Я побуду еще? — просительно сказал Слава. — Недолго, а?
— Поздно, не отдохнете, — сказала жена Быстрова. — А впрочем, как хотите.
Никогда не испытывал Слава к Степану Кузьмичу большей нежности, Быстров часто был и строг и суров, а вот сейчас сердце Славы захлестывала безграничная нежность.
«Степан Кузьмич… дорогой… хороший… — мысленно произносил Слава. — Как же все это произошло?… Почему мы перестали понимать друг друга?… Ты же мне родной…»
Слава боялся посмотреть на Быстрова ниже подбородка, боялся увидеть след петли и, разумеется, скользнул взглядом — и ничего не увидел, воротник кителя подтянут и наглухо закрывает шею.
«Ах, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич…»
А Степан Кузьмич молчал, уже ничего не мог он сказать Славе Ознобишину, лицо спокойно и строго, исчезли морщинки со лба, губы стиснуты, и никогда уже ни на кого не посмотрит, не взглянет…
Слава стоял у гроба, у печки стояла овдовевшая женщина.
Слава услышал ее вздох, понял, что она не приляжет, пока хоть кто-то из посторонних находится в избе, и пошел к двери.
— Зачем же его… — Он взглянул на икону. — Зачем его под образа? Ведь он не признавали…
— Старухи принесли, — равнодушно объяснила Быстрова. — Сам-то он не позволял держать икон в xaтe.
— А отпевать завтра? — спросил Слава с тайной надеждой отговорить ее от церковных похорон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117