Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка!
А графиня Брюхатова продолжала:
— В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей…
Оставили в покое и графиню.
По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею.
— И вот еще Федоровы…
Ознобишин не пожелал к ним идти.
— Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме.
Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал.
— Пойдемте, — нехотя согласился он. — Мы к разговорам привычные.
В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать.
— Ну вот, — сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. — Мы тут разработали программу, можно начинать.
— Где? — раздраженно произнес Слава.
— То есть как где? — озадаченно спросил Ушаков. — Ты нашел помещение?
— В том-то и дело, что не нашел.
— А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме…
— Вот ты с ней вместе и поселись, — зло сказал Слава. — Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет.
— Давайте обсудим положение… — Слава обернулся к Заузолкову. — Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает…
— Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — мягко заметил Заузолков. — Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь…
Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время… Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества.
Голубые глаза Ушакова потускнели.
— Говорят, есть еще какие-то Федоровы?
— Свободно можно выселить, — предложил Панков.
Слава вопросительно взглянул на Заузолкова.
— А зачем? — спросил Заузолков.
— Как есть они бывшие помещики, — пояснил Панков. — Вполне.
— Дом-то у них хороший? — поинтересовался Ушаков.
— Для одной семьи, — сердито ответил Заузолков. — У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись.
— А если все равно выселить? — сказал Панков.
— А зачем? — еще сердитее повторил Заузолков. — Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?
— А как же быть с помещением? — задумчиво спросил Ушаков.
— Соображайте, — сказал Заузолков. — Для этого вас и прислали из Малоархангельска.
Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся.
«А не говорит ли во мне ненужная жалость? — мысленно спросил себя Слава. — Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»
Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…
— Знаешь, все зависит от тебя, — обратился он к Панкову. — То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.
Панков не понял:
— То есть как это?
Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:
— Брюхатовская домина совсем никуда не годится?
— Как сказать… — Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. — Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…
— Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?
Заузолков почесал карандашиком в волосах.
— Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?
— Нам, комсомольцам! — воскликнул Слава. — Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.
Ушел разговор от Федоровых…
Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…
— Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, — пожаловался Заузолков. — Как, Панков, осилишь?
Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?
Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.
Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…
Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.
— Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, — решил Заузолков. — Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.
— Я же на лошади, — напомнил Слава.
— Лошадь отправим обратно с оказией, — сказал Заузолков. — Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.
Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:
— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!
Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.
Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…
— Что тебя из дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.
— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.
Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.
— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!
Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.
— Нет уж, не надо…
Проехали еще с полверсты.
Николай остановил лошадей.
— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.
— Да не надо! — крикнул Ушаков.
Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.
— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…
Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.
— Пойду позову…
Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.
Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.
— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.
И вдруг — выстрел!
Откуда бы это?
Еще!
Стреляют…
Панков побежал обратно, перескочил канаву…
Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.
— Н-но!
Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.
Лошади понесли.
— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.
Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…
— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!
— Гони! — заорал Панков. — Гони!
— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…
— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.
— На своем?
— Ну, на нашем, на колпнянском.
— А если убьют?
— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…
Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.
Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.
Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.
— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?
— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?
Изумление прозвучало в голосе Ушакова:
— А ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.
29
Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.
Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.
Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.
— Как, как? — воскликнула Франя. — Дай мне это переписать!
И вдруг книжка пропала!
Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!
Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.
— Ты у меня взяла «Жемчуга»?
— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!
— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?
— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!
Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.
И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.
Слава позвонил:
— Ты чего, Василий Тихонович?
— Зайди к нам…
Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.
Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.
У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.
— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.
— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.
— То есть просил зайти, — поправил его Слава.
— Я вызывал тебя, — повторил Семин.
Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.
— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?
Семин выжидательно молчал.
— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.
Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.
Как она к нему попала?!
— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.
— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?
— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.
— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?
Но Семин твердит свое:
— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?
— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?
— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!
— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
А графиня Брюхатова продолжала:
— В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей…
Оставили в покое и графиню.
По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею.
— И вот еще Федоровы…
Ознобишин не пожелал к ним идти.
— Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме.
Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал.
— Пойдемте, — нехотя согласился он. — Мы к разговорам привычные.
В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать.
— Ну вот, — сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. — Мы тут разработали программу, можно начинать.
— Где? — раздраженно произнес Слава.
— То есть как где? — озадаченно спросил Ушаков. — Ты нашел помещение?
— В том-то и дело, что не нашел.
— А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме…
— Вот ты с ней вместе и поселись, — зло сказал Слава. — Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет.
— Давайте обсудим положение… — Слава обернулся к Заузолкову. — Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает…
— Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — мягко заметил Заузолков. — Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь…
Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время… Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества.
Голубые глаза Ушакова потускнели.
— Говорят, есть еще какие-то Федоровы?
— Свободно можно выселить, — предложил Панков.
Слава вопросительно взглянул на Заузолкова.
— А зачем? — спросил Заузолков.
— Как есть они бывшие помещики, — пояснил Панков. — Вполне.
— Дом-то у них хороший? — поинтересовался Ушаков.
— Для одной семьи, — сердито ответил Заузолков. — У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись.
— А если все равно выселить? — сказал Панков.
— А зачем? — еще сердитее повторил Заузолков. — Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?
— А как же быть с помещением? — задумчиво спросил Ушаков.
— Соображайте, — сказал Заузолков. — Для этого вас и прислали из Малоархангельска.
Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся.
«А не говорит ли во мне ненужная жалость? — мысленно спросил себя Слава. — Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»
Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…
— Знаешь, все зависит от тебя, — обратился он к Панкову. — То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.
Панков не понял:
— То есть как это?
Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:
— Брюхатовская домина совсем никуда не годится?
— Как сказать… — Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. — Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…
— Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?
Заузолков почесал карандашиком в волосах.
— Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?
— Нам, комсомольцам! — воскликнул Слава. — Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.
Ушел разговор от Федоровых…
Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…
— Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, — пожаловался Заузолков. — Как, Панков, осилишь?
Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?
Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.
Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…
Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.
— Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, — решил Заузолков. — Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.
— Я же на лошади, — напомнил Слава.
— Лошадь отправим обратно с оказией, — сказал Заузолков. — Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.
Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:
— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!
Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.
Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…
— Что тебя из дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.
— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.
Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.
— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!
Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.
— Нет уж, не надо…
Проехали еще с полверсты.
Николай остановил лошадей.
— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.
— Да не надо! — крикнул Ушаков.
Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.
— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…
Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.
— Пойду позову…
Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.
Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.
— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.
И вдруг — выстрел!
Откуда бы это?
Еще!
Стреляют…
Панков побежал обратно, перескочил канаву…
Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.
— Н-но!
Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.
Лошади понесли.
— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.
Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…
— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!
— Гони! — заорал Панков. — Гони!
— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…
— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.
— На своем?
— Ну, на нашем, на колпнянском.
— А если убьют?
— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…
Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.
Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.
Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.
— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?
— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?
Изумление прозвучало в голосе Ушакова:
— А ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.
29
Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.
Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.
Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.
— Как, как? — воскликнула Франя. — Дай мне это переписать!
И вдруг книжка пропала!
Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!
Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.
— Ты у меня взяла «Жемчуга»?
— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!
— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?
— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!
Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.
И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.
Слава позвонил:
— Ты чего, Василий Тихонович?
— Зайди к нам…
Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.
Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.
У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.
— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.
— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.
— То есть просил зайти, — поправил его Слава.
— Я вызывал тебя, — повторил Семин.
Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.
— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?
Семин выжидательно молчал.
— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.
Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.
Как она к нему попала?!
— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.
— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?
— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.
— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?
Но Семин твердит свое:
— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?
— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?
— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!
— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117