.. Ликуй, палач! И да простит нас Бог!..
Стража увлекает Дмитрия и передает в руки Палача и его сына.
ИОАНН. Троих тех – тож. На плаху! Вот вам право! Других – в железа, отослать в Москву. А прочих… Отпустить. Пусть в Новгород несут благую весть о нашем милосердье!
ХОЛМСКИЙ. Притек гонец. Доносят из полков: горят монастыри и все посады вкруг города. Подожжены. Осадой негде встать. Готовить штурм?
ИОАНН. И что?
ХОЛМСКИЙ. Возьмем. Хоть и не споро.
ИОАНН. И что? Всех истребить? Ты сам же зрил, сколь глубоко пустила корни ересь! Степного скакуна не объезжают в день. Мы не спешим. Ни штурма, ни осады. Послов принять. Не тотчас, продержать в неведенье, что хуже быстрой кары. Потом принять. Мы продиктуем им условья мира.
БРАДАТЫЙ. Премудр ты, государь!
ХОЛМСКИЙ. Знак, государь, подай к началу казни.
ИОАНН. Да свершится суд наш и Божий!
Четырежды слышится страшное палаческое «Хэк!», четырежды сверкает топор в дымных лучах огромного багрового солнца, четырежды с глухим стуком скатываются на помост смиренные головы вольных новгородских мужей. Стучат молотки – заколачивают гробы.
На опустевшей площади появляются Палач и сын.
ПАЛАЧ. Не дивна ль жизнь? Не дивно ль Божье утро? Как любо с толком сделанное дело! Ответствуй, так?
СЫН (любуясь снятым с руки казненного перстнем). Так, отче. Лепота!
ПАЛАЧ. Теперь медку испить ли? А можно, что ж, исполнена работа.
СЫН. Вели.
ПАЛАЧ. Влеки!
Сын уходит, возвращается с братиной. Палач тем временем заметил Отрока, сошедшего откуда-то сверху, со стропил звонницы.
ПАЛАЧ. А, отрок! Как? Тот мастер, что в Торжке, ловчее был?
ОТРОК. Судить о том не мне.
ПАЛАЧ. И то, что не тебе. Тут мастер судит мастера, и только. Заказчик не оценит мастерства! (Принимает из рук сына братину, пьет. Возвращая братину.) Добро! Радей. Радей, сын мой, в ученье! Воздастся все, работа велика. Сколько сделано, а сколь еще грядет! (Бросает Отроку ладанку, снятую с Дмитрия.) Владей!
Палач и сын уходят. Отрок прячет ладанку на груди.
ОТРОК. «Тем днем плененных посадников приведоша к князю великому, он же разъярися за измену их и повеле казнити их: кнутьем бити и главы отсечи… Се был числа 21-го, месяца июля, в год
1471-й… Боярыня Марфа за ся и за сына Феодора учинила данную грамоту святому Соловецкому монастырю, дала земли и варницы на Бела-море и повеле плакати о рабе Божьем Димитрии. И сама плаче…» И плаче Марфа о сыне, и рвет власа и истязает лик свой…
МАРФА. О окаянная я! Будь проклята жена, рукою своею подвигнувшая сына, кровинушку свою, к смерти позорной! О Боже! Накажи меня своим проклятьем вечным, коль снова долг свой бабий преступлю и шаг ступлю я за пороги дома, где велено мне быть указом высшим, тепло его и душу сберегая от лютых зим!..
Картина четвертая
И едва успели отзвучать последние стоны плача, как зазвенели, затренькали гусельки, загудели гудки, засвистали сопелки, и горохом из прорванной рогожи высыпали скоморохи, замелькали колесом, завихрились под веселую плясовую в угождение высокому московскому гостю – думному дьяку Иоанна Стефану Брадатому, которого со всей возможной щедростью принимал в своем доме новгородский боярин Захарий Овин со своим первым другом и ласкателем подвойским Назарием.
Гость уже был распоясан и благодушествовал. Но временами тень набегала на его чело, выдавая тайную досаду, и тогда по знаку хозяина поддавали жару музыканты и скоморохи.
ЗАХАРИЙ (поднося гостю драгоценный софийский кратир с фалернским вином). Высокий гость, дозволь мне молвить слово.
БРАДАТЫЙ. Молви, молви.
ЗАХАРИЙ. Сколь бесконечны дни, влекущие ненастья! Сколь скоротечны годы благоденствий! Четвертый год минует с той поры, как Иоанн, великий князь московский, мир даровал нам и свой поруку – а как вчера!..
БРАДАТЫЙ. Не дорогонько обошелся мир вам? Восемьдесят пудов серебра – не медна пула. За таки деньги можно всю великую Ганзу скупить. Ужель не возроптали?
ЗАХАРИЙ. Помилуй Бог!
БРАДАТЫЙ. Никто-никто?
НАЗАРИЙ. Как можно!
БРАДАТЫЙ. А это хорошо. Ну, молви, молви.
ЗАХАРИЙ. За все года дарованного миры мы в Новограде не устали славить явленную нам милость Иоанна, и всякий день с молитвой на устах его благославлять! И всякий час…
БРАДАТЫЙ. И на черну дань не возроптали? Народишко, он же, самим ведомо, каков. За полушку вопит. А тут все ж таки три гривны с обжи. Неужто не шумят: разор, разор!
ЗАХАРИЙ. Ни един!
НАЗАРИЙ. Как рыбы в Волхове!
БРАДАТЫЙ. А бояре, житые люди? Земельки-то много отошло к милостивому государю нашему. Чти: Пинега, Мезень, Немьюга, Выя…
НАЗАРИЙ. Поганая Сура, Пильи горы. В низах еще…
БРАДАТЫЙ. О! И в низах! Уже ль благословляли и за токо оскудение?
ЗАХАРИЙ. Все как один!
НАЗАРИЙ. Без малого изъяна!
БРАДАТЫЙ. И это хорошо. Реки, реки!
ЗАХАРИЙ. Сколь радостно душе смиренной ведать, что каждый день и час о ней печется, не зная устали, себя не пощажая, во имя блага русских всех земель и нас средь них, земли новогородской, достойный и премудрый Иоанн, звездой вошедший средь себе подобных…
БРАДАТЫЙ. А вот касаемо веча… Ну, утеснение учинено, вечевые грамоты отменили… то ж вам, новугородцам, как дитю цацка. Се как?
ЗАХАРИЙ. Что знать благоволишь?
БРАДАТЫЙ. Волнений не зрится? Тож как рыбы в Волхове?
НАЗАРИЙ. Тишей!
БРАДАТЫЙ. А что Иоанн суд свой утвердил превыше вашего?
ЗАХАРИЙ. То благо, милость! Ведомы всем премудрость Иоанна!
НАЗАРИЙ. И милосердье кроткое его!
БРАДАТЫЙ. И тут не возроптали? Никаких там укоризн, сговоров – Казимира бы не худо изведать, снестись с ним? Не супротив Москвы – так, на худой конец?
ЗАХАРИЙ. Господь нас сохрани!
БРАДАТЫЙ. Ни-ни?
ЗАХАРИЙ. Ни-ни!
НАЗАРИЙ. Ни-ни!
БРАДАТЫЙ (подумав). И это хорошо. Реки, боярин, внемлю. В одном челом бью – окоротись. Сколь же вы, новгородцы, поговорить охочи! Бог жизни, что ль, вам отпустил без меры?
ЗАХАРИЙ (поспешно). Я сей кратир фалернского вина, бесценного, как сам кратир бесценный, вздымаю в честь благого Иоанна! Пусть будет здрав и славен он в веках, наш покровитель и благодеятель, великий государь всея Руси!
БРАДАТЫЙ. Всея Руси. Вот это ладно, ладно.
ЗАХАРИЙ. Виват!
БРАДАТЫЙ. Виват?
НАЗАРИЙ. Так фряжски да германски князья друг друга и особ высоких славят.
БРАДАТЫЙ. Тогда виват.
Пьют. Музыканты ударяют подчарную. Гость являет знак неудовольствия. Певцы и музыканты смолкают.
БРАДАТЫЙ. А отчего не вижу я за сим столом достойную Марфу? Коль в Новограде у вас така дружба и тако единение, грешно отдалять от себя недругов ваших бывших. Не по христианскому сие обычаю.
ЗАХАРИЙ. Жене не место средь мужей в пиру.
БРАДАТЫЙ. Кака жена! Ину и на вече послушать любо. А коли так, отчего ж не место ей в дружеском пиру? Посидеть, взаимно усладиться беседой. В чем тут зазор?
ЗАХАРИЙ. Велишь призвать?
БРАДАТЫЙ. Так и призвать! Вы, ведомо мне, люди в Новограде сильные, из первейших, властью великой наделены…
ЗАХАРИЙ. Не наша власть – то Иоанна власть.
НАЗАРИЙ. Не наша сила – Иоанна сила.
БРАДАТЫЙ. Так, так. Однако ж Марфа не из холопьев ваших. Вот кабы она сама дала милостивое согласие свое разделить душевную нашу трапезу…
ЗАХАРИЙ. Исполним. (Выходит отдать распоряжение и возвращается.)
НАЗАРИЙ. Что новое в Москве?
БРАДАТЫЙ. Все суета. В приказах. Ино в Думе. Как сядут сиднем: глаголят, глаголят, глаголят! Да всяк умнейшим показать себя тщится. А дел-то? Не узришь! Ну их. Только у вас тут да и иных оказиях и отдыхаешь… Так Марфа, говорите, утишела? На вече ни ногой, все в хозяйствах своих, в докуках?
ЗАХАРИЙ. Того не говорили мы, но так.
НАЗАРИЙ. Сын Феодор ей ревностный помощник.
БРАДАТЫЙ. Добро, добро.
НАЗАРИЙ. А верно ль говорят, что, третью дочь родивши, благословенная супруга Иоанна пешком явилась в Троицку обитель молить о сыне? И будто там предстал ей Сергий святый с младенцем благовидным на руках. И будто вверг его в ее он лоно. И в сем знаменье добрый знак того, что Бог дарует Иоанну сына, наследника московского престола?
БРАДАТЫЙ. Всяк говорят.
НАЗАРИЙ. Вот было б благо! То был бы, по обряду, вновь Василий. Василий Иоаннович. Второй.
ЗАХАРИЙ. Нет, третий. Великий князь московский Василий Темный был второй. А ныне будет третий.
НАЗАРИЙ. Верно, третий. А коль Господь сподобит в свой черед послать ему наследника, вновь будет Иоанн.
ЗАХАРИЙ. Четвертый.
НАЗАРИЙ. Из рода в род накапливая мудрость и милосердье достославных предков, великий будет, верно, государь!
ЗАХАРИЙ. Так. Иоанн Четвертый!
Благоговейно помолчали.
БРАДАТЫЙ. Как же вам, новугородцам, любо лясы точить о московский делах! Кто, да что, да с кем. Иных докук мало?
СЛУГА. Боярыня Марфа.
БРАДАТЫЙ. Просить! Просить!
Входит Марфа в сопровождении Федора.
БРАДАТЫЙ. Спаси Бог, Марфа, что на зов смиренный откликнулась!
МАРФА. Спаси Бог и тебя.
БРАДАТЫЙ. А это, вижу, Федор, сын твой меньший? На Дмитрия похож. Случалось мне с ним видеться. И говорить. Хоть кратко. (Захарию.) К столу, хозяин, отчего не просишь и величальной не встречаешь гостью?
Под звуки величальной Марфу и Федора проводят к столу. Но потому что в этом доме, издавна неприятельском для Марфы, ее всегда поносили, а не возвеличивали, так и теперь по оплошке скоморохов (а скорее по знаку Захария, чутко прозревшего тайный умысел высокого московского гостя) величальная вдруг сменяется издевательским куплетом:
А и шел дристун
Вдоль по улице,
Лели-Лель!
А кому поем,
А тому добро,
Лели-Лель!..
ФЕДОР (вскакивает и хватается за оружие). Молчать, шуты!
Скоморохи испуганно разбегаются.
МАРФА. Сядь, сын.
ФЕДОР. Мы здесь затем, чтобы поношенья слушать?
БРАДАТЫЙ. Поношенья? Каки таки поношенья? Я, истинно сказать, слова не слушал. Никогда их не слушаю. В нынешних погудках таки слова, что лучше не слушать. (Захарию.) Вели-ка вторить. И коли поношенье верно было, я дерзость не спущу. Вели-вели!
По знаку Захария перепуганные скоморохи повторяют куплет:
А и шел дристун
Вдоль по улице,
Лели-Лель!..
БРАДАТЫЙ (подумав). И верно, есть. Не так чтоб очень. Но что есть, то есть. Посечь их всех кнутьем. Эк дерзость!
МАРФА. Оставь, боярин, их. Поведай лучше дело, за коим ты призвал меня сюда.
БРАДАТЫЙ. Какое дело, Марфа? Что за счеты! Хотел узнать, не терпишь ли нужды какой иль утеснений от новой власти? Мир в доме ли твоем? Здоров ли внук?
МАРФА. Здоров.
БРАДАТЫЙ. И слава Богу. Но отчего ж горячий вьюнош наш чурается новугородских дел? (Федору.) Уже в твои года твой брат Димитрий участник был во всем, и сединой украшенные мужи склонялись перед разумом его.
МАРФА. Сын мне в делах опора и подмога.
БРАДАТЫЙ. Похвально тож. А вот скажи-ка, Марфа… О том давно мне чаялось спросить, да все не приводилось. Правда ль то, что в летошни года, перед Шелонью, когда вы тут сносились с Казимиром… не в пеню то, а чтоб сказать когда… был средь ближайших короля честного какой-то рыцарь, статью благородный, которого желала ты в мужья, чтоб вместе с ним в Новугороде править?
ФЕДОР. Извет!
БРОДАТЫЙ. Горяч, горяч! Совсем как Дмитрий. Так правда?
МАРФА. Коли любо – правда.
БРАДАТЫЙ. А коли все одно?
МАРФА. А коли так, к чему тебе, боярин, вести, как баба, пересуды бабьи?
БРАДАТЫЙ. Однако!
ЗАХАРИЙ (поспешно). Коль он и был, тот рыцарь благородный, так при одном известье о походе, предпринятом войсками Иоанна, так надристал в портки свои от страха, что целый год потом сушил на солнце!
НАЗАРИЙ. И потому не смог притечь на помощь!
ЗАХАРИЙ. Виденье дивно: рыцарь без порток!
Хохочут. Федор порывается вскочить, Марфа его удерживает. Потом подходит к Захарию и Назарию и поочередно целует их в лоб.
МАРФА. Теперь, боярин, когда ты вызнал что хотел, дозволь нам удалиться.
БРАДАТЫЙ. Изволь. Но раньше поясни, что значит поступок странный твой.
МАРФА. В тот давний год, еще перед Шелонью, был на моем пиру Зосима-старец. Из Соловцов. Не ел, не пил, все плакал. А что узрил он на пиру моем, у них спроси, весь Новоград то знает.
1 2 3 4 5 6 7