Если не случится любви, я заполню свою жизнь большими порциями одиночества – реками, лесами, рыбой, куропатками, горами. Собаками.
Мне послышался какой-то звук, и, получив четвертьсекундный укол адреналина, я схватился за ружье. За бледной чертой костра – ничего. А сто или больше лет назад я мог бы стать одним из тех, кто, послав на хер индейцев, выжигал бы все подряд, расчищая путь волнам переселенцев. Или вот: всегда хотел быть ковбоем, но все мои знакомые ковбои только и знали, что объезжать лошадей, чинить ирригационные трубы, собирать сено, пить и бить друг другу морды. В лавке мясника я видел на огромной мраморной столешнице коровий бок. Забраться на него с ящиком красного вина и солонкой, начать жевать, и тогда посмотрим, сколько смогу съесть. Потом выкурить трехдолларовую гаванскую сигару, и вот ты чист от всех человеческих забот – остались только мясные заботы, но и они легко решаются вкусом молодого бычка, вином, солью и отличным гаванским листом у меня во рту. И запахом кедрового ящика, в котором лежала эта сигара. Затем придет очаровательная привратница с метлой, увидит меня, и я столкну на пол остатки туши, а привратница подойдет поближе и вытянет из меня остатки яда. Как-то я сказал одной девушке: если оно застаивается, бывают мигрени, так что, пожалуйста, не отказывайся. Когда мы кончим, скинуть ее на тушу. Не совсем мясная привратница. Однажды, собирая целый день вишни, я подумал о Лори – за тысячу миль от нее, горячий полдень, руки до подмышек в липком красном соке, одежда промокла от пота, тело чешется. Я забрался в цистерну с водой для разбрызгивателя, залег на дно, уставился на широкий круг света над головой и принялся жалеть, что я не рыба.
Мы познакомились в Брайант-парке за библиотекой, куда я пришел в перерыв съесть сэндвич. Сначала три двойных в «Белой розе», затем сэндвич в парке. Я читал биографию Рембо, написанную Генри Миллером, а она пришла в парк в компании полудюжины молодых людей, явно из тех, кого пресса любит называть битниками. Она подошла ко мне и сказала прямо в лицо:
– Я читала эту книгу.
Я обалдел настолько, что не смог ответить. Она очень красивая, а к красивым девушкам обычно подходишь сам, а не они к тебе.
– Мы идем в парк. Давай с нами?
– Мне нужно на работу.
Я замолчал и пристально посмотрел на нее – вдруг она меня разыгрывает. Подтянулись остальные, заговорили о Миллере и Селине, потом о Керуаке, чья «На дороге» вышла в том самом году. Они держались дружелюбно, вглядывались пристально, но как бы ни на что не претендуя.
– Подождите три минуты, скажу боссу, что заболел.
Я перебежал через Сорок вторую стрит и объявил своему начальнику из «Марборо», где я работал складским клерком, что пять минут назад заблевал весь парк и до конца дня ухожу домой. Со словами «ну и ладно» он помахал мне рукой. Я вернулся в парк к компании, и мы направились на Пятую.
После этого знакомства мы не расставались. Я перестал встречаться с девчонкой из Небраски, что жила на Перри-стрит и все равно меня ни в грош не ставила, – ее жених работал на краю Лонг-Айленда, так что каждую пятницу мы выпивали что-нибудь на вокзале Пени и прощались до понедельника. Я уже знал тогда Барбару, но это продолжалось всего одну ночь и один день – мне и в голову не приходило, что она появится опять. Я уехал из комнаты на Гроув-стрит в комнату получше на Макдугал с маленькой крысиной норкой в углу, которую я прикрывал решеткой из духовки.
Нас связывала меланхолия, общее недовольство всем подряд. Она была намного умнее меня, больше прочитала всяких книжек. Мы бродили где только можно, главное – подешевле, особенно часто по музею Метрополитен. До этого у меня не было знакомых еврейских девушек. Секс не так уж сильно ее интересовал, но я был настойчив, больше из-за собственных невротических заморочек – слишком часто в последнее время ко мне подъезжали гомосексуалисты, и я волновался: вдруг что-то в моих манерах позволяет им видеть во мне потенциального гомика. Из-за этого рвался доказать самому себе, что я не пидор, и цеплялся ко всем девушкам Виллиджа, до которых только мог дотянуться. Я уже готов был делать предложение, как вдруг ранним октябрьским вечером в магазин заявилась Барбара и хладнокровно все перевернула.
Я начал собираться на рассвете. Было холодно и очень ветрено, посреди ночи погода поменялась. Февраль и ноябрь в Мичигане были худшими для меня месяцами, и все из-за ветра. Он оглушает, нагоняет тоску, под такой ветер я могу лишь пить, смотреть в окно и ждать, когда он утихнет. Если бы мне не претила сама мысль о том, чтобы обращаться за помощью, я бы давным-давно спросил какого-нибудь психиатра, часто ли погода влияет на людей. Известно, что между тремя часами ночи и пятью утра умирает непропорционально много народу. Стиг Дагерман, чьи работы меня очень увлекают, посреди зимы покончил с собой, а его любовницей, между прочим, была Харриет Андерсон. Я слишком многого набрался от Стриндберга, и в нашей семье слишком много самоубийств, медленных алкогольных или быстрых – с помощью приставленного к голове ружья. Бах, его мозг еще слышит, синапсы звенят, размазываясь по стене. Вот бы спросить, чем он сейчас занимается. Наверняка ничем. Семь против одного, что ничем, снова и снова. Делайте ваши ставки. Я собрал все в кучу, скрутил спальник и палатку – эта чертова палатка была жутко тяжелой и мокрой – двойная защитная палатка, интересно, какие такие солдаты провели в ней свою последнюю ночь, прежде чем отправиться с рассветом убивать японцев или наци. Или Тодзё. Как мы тряслись при звуке его имени – самурая апокалипсиса. Потопав ногами, я раздавил консервные банки, затем ценой неимоверных усилий и сломанных ногтей топориком и руками вырыл яму. Я продирался сквозь землю, словно совершал убийство, пока яма не получилась достаточно глубокая, чтобы можно было спрятать в нее весь мусор и на фут засыпать песком. Когда в школе мне становилось совсем хреново, я приходил домой и выкапывал мусорную яму в углу отцовского огорода, так, чтобы в ней можно было похоронить меня самого. Рытье успокаивает, как и ползание по земле. Хороший рецепт – поохотиться на лису; проползешь сотню ярдов по кустам, сумаху и вике, зато, когда встанешь на ноги, – в голове легкость. Сбросить бы эту палатку за борт. Рюкзак весил за шестьдесят фунтов, без палатки он был бы вполовину легче. Блядский ветер с юго-востока разгонялся до тридцати узлов – стоило только посмотреть, как под его порывами гнутся деревья, и послушать рев. Волдыри на ногах болели, несмотря на две пары сухих носков.
Часам к десяти я был готов, а место выглядело так, будто никого тут никогда не было – как раз этого я и добивался. Ни единого шрама. Мой мозг, наверное, изборожден шрамами цвета известковой глины, которую выкапывают со дна озера. Я даже разбросал по земле горсть веток.
У рюкзака имелась подогнанная по телу алюминиевая рама, но все равно через три мили у меня все болело, и я задыхался. Лег, привалившись к березе, выкурил сигарету, затем, помучившись, как перевернутая черепаха, поднялся на ноги. В пятках чувствовалась влага, волдыри наверняка лопнули и начали кровоточить. Я взял точнее на запад, надеясь выйти на просеку, повернуть на юг и уже по просеке дойти до машины. Оставалась еще слабая возможность увидеть пересекающие дорогу следы. Господи, пошли мне вертолет, я стану миссионером и буду проповедовать среди язычников, где тебе будет угодно. Прими эту небольшую взятку, ты не пожалеешь. В тишине, не считая воя ветра, я посмотрел на проносившиеся надо мной тучи. И не дай начаться дождю, пока я не доберусь до машины, это приказ, разумный и честный. Богохульство, особенно после того, как я столько времени провел над Библией – в пятнадцать лет вознамерился стать баптистом. Я ступил на просеку раньше, чем рассчитывал, и остановился свериться с компасом – это могла быть не та просека. Но она шла с юга на север, так что в крайнем случае, решил я, она выведет меня на нужную дорогу. Через несколько сотен ярдов я наткнулся на старый бульдозер – обдиралыцики коры обычно добирались на таких до свежесрубленного леса. Дизельный «летурно». Что если его завести – когда-то я умел закорачивать в машинах провода. Я сбросил рюкзак и залез на сиденье. Бррраммммм, бррррамммммм, рычал я, вхолостую крутя дроссель и ручку гидравлического подъема ковша. Потом вспомнил, что у таких больших бульдозеров должен быть вспомогательный бензиновый двигатель, запускающий огромный дизель. Я спустился вниз и нашел небольшой «Бригте-Страттон», но бак для бензина был пуст. Поддавшись импульсу, я насыпал туда пригоршню песка и еще одну в бак для солярки. Посмотрим, как он заглохнет через сотню ярдов, когда весь этот песок переползет в мотор. Хо-хо. Будете знать, как рубить мои деревья, даже если это бесполезный тополь. Я подумал было бросить спичку в бак с маслом, но не решился – мне вовсе не хотелось поджигать лес. Устроившись на комфортабельном сиденье, я выкурил вторую сигарету, потарахтел еще немного, затем слез, отстегнул от рюкзака палатку и забросил ее в кабину. Подарок рубщикам, чтобы сиденья были сухими. Уменьшение груза подняло мне настроение, и я зашагал быстрее, несмотря на больные ноги. Я запел национальный гимн, однако в конце забыл слова и вместо них придумал собственные. Я спел «Время плакать» Бака Оуэнса, «Мальчика с Голубого хребта» Долли Партон, наконец исполнил финальную шиллеровскую «Оду радости» из Девятой Бетховена, пробубнил пьесы Шютца и Буксте-худе. К машине я подходил под финал «Старого жесткого креста», перед тем наскоро пробежавшись по «Белому кролику» «Джефферсон эрплейн». Ростом я был значительно выше десяти футов. Я быстро скинул одежду, разбежался по берегу ручья и нырнул пониже водопада. Вода показалась мне холоднее, чем три дня назад. Я потер мокрым песком руки и тело, потом вылез и уселся на теплый кузов машины ждать, когда ветер высушит кожу и нагонит на нее мурашек. Где теперь моя корифейка, я безрассудно желал, чтобы она была здесь – на теплом заднем сиденье машины – отжимания, подтягивания и другие проверенные временем упражнения, заложенные нам в голову Создателем ради чистой радости. Полагаю, мою небольшую долю нужно увеличить, поднять удовольствие на тридцать три пункта по малой шкале. И пустить в дело динамит. Очаровать природу и вернуть ее к собственной сладкой сущности. Эту стремительную воду принимать как стимулятор. Не уверен насчет премьера-танцовщика и вряд ли буду. Зажечь фитили одной спичкой. Романтика. Бескровная, однако крови и без того было пролито слишком много. Всего-то пара плотин, мостов, знаков, автоматов.
Когда после первых девяти месяцев я уезжал из Нью-Йорка, мне нужно было сказать «до свиданья» всего двоим людям – такова цена собственной нелепой подозрительности и той корки льда, что покрывает там почти всех. Резкость – вот самое верное слово. Еще один разговор, поскольку больше ничего не сделаешь, а сабвей полон ослов. Я смотрел, как они катаются на коньках у Рокфеллер-центра или пугают паршой детей в зоосаде Центрального парка. Дети с картин Челищева – мозги в стеклянных колпаках. Город лязгающих люков. Мы втащили в магазин старика, когда его швырнуло к нашим дверям таксомотором. Водитель, естественно, сказал, что этот «хер» перебегал дорогу на красный свет, а я сказал, что здесь нет светофора. В это время изо рта старика на металлическую книжную полку текли кровь и блевотина. Из носа и ушей тоже кровь. Скончался по дороге в книжный магазин, толпа смотрит. Я расстегнул ему куртку и увидел, что рубашка промокла. Он, должно быть, повернулся и встретил три тысячи фунтов грудью. Когда приехала полицейская «скорая», не нашлось ни одного свидетеля, хотя это уже было не важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Мне послышался какой-то звук, и, получив четвертьсекундный укол адреналина, я схватился за ружье. За бледной чертой костра – ничего. А сто или больше лет назад я мог бы стать одним из тех, кто, послав на хер индейцев, выжигал бы все подряд, расчищая путь волнам переселенцев. Или вот: всегда хотел быть ковбоем, но все мои знакомые ковбои только и знали, что объезжать лошадей, чинить ирригационные трубы, собирать сено, пить и бить друг другу морды. В лавке мясника я видел на огромной мраморной столешнице коровий бок. Забраться на него с ящиком красного вина и солонкой, начать жевать, и тогда посмотрим, сколько смогу съесть. Потом выкурить трехдолларовую гаванскую сигару, и вот ты чист от всех человеческих забот – остались только мясные заботы, но и они легко решаются вкусом молодого бычка, вином, солью и отличным гаванским листом у меня во рту. И запахом кедрового ящика, в котором лежала эта сигара. Затем придет очаровательная привратница с метлой, увидит меня, и я столкну на пол остатки туши, а привратница подойдет поближе и вытянет из меня остатки яда. Как-то я сказал одной девушке: если оно застаивается, бывают мигрени, так что, пожалуйста, не отказывайся. Когда мы кончим, скинуть ее на тушу. Не совсем мясная привратница. Однажды, собирая целый день вишни, я подумал о Лори – за тысячу миль от нее, горячий полдень, руки до подмышек в липком красном соке, одежда промокла от пота, тело чешется. Я забрался в цистерну с водой для разбрызгивателя, залег на дно, уставился на широкий круг света над головой и принялся жалеть, что я не рыба.
Мы познакомились в Брайант-парке за библиотекой, куда я пришел в перерыв съесть сэндвич. Сначала три двойных в «Белой розе», затем сэндвич в парке. Я читал биографию Рембо, написанную Генри Миллером, а она пришла в парк в компании полудюжины молодых людей, явно из тех, кого пресса любит называть битниками. Она подошла ко мне и сказала прямо в лицо:
– Я читала эту книгу.
Я обалдел настолько, что не смог ответить. Она очень красивая, а к красивым девушкам обычно подходишь сам, а не они к тебе.
– Мы идем в парк. Давай с нами?
– Мне нужно на работу.
Я замолчал и пристально посмотрел на нее – вдруг она меня разыгрывает. Подтянулись остальные, заговорили о Миллере и Селине, потом о Керуаке, чья «На дороге» вышла в том самом году. Они держались дружелюбно, вглядывались пристально, но как бы ни на что не претендуя.
– Подождите три минуты, скажу боссу, что заболел.
Я перебежал через Сорок вторую стрит и объявил своему начальнику из «Марборо», где я работал складским клерком, что пять минут назад заблевал весь парк и до конца дня ухожу домой. Со словами «ну и ладно» он помахал мне рукой. Я вернулся в парк к компании, и мы направились на Пятую.
После этого знакомства мы не расставались. Я перестал встречаться с девчонкой из Небраски, что жила на Перри-стрит и все равно меня ни в грош не ставила, – ее жених работал на краю Лонг-Айленда, так что каждую пятницу мы выпивали что-нибудь на вокзале Пени и прощались до понедельника. Я уже знал тогда Барбару, но это продолжалось всего одну ночь и один день – мне и в голову не приходило, что она появится опять. Я уехал из комнаты на Гроув-стрит в комнату получше на Макдугал с маленькой крысиной норкой в углу, которую я прикрывал решеткой из духовки.
Нас связывала меланхолия, общее недовольство всем подряд. Она была намного умнее меня, больше прочитала всяких книжек. Мы бродили где только можно, главное – подешевле, особенно часто по музею Метрополитен. До этого у меня не было знакомых еврейских девушек. Секс не так уж сильно ее интересовал, но я был настойчив, больше из-за собственных невротических заморочек – слишком часто в последнее время ко мне подъезжали гомосексуалисты, и я волновался: вдруг что-то в моих манерах позволяет им видеть во мне потенциального гомика. Из-за этого рвался доказать самому себе, что я не пидор, и цеплялся ко всем девушкам Виллиджа, до которых только мог дотянуться. Я уже готов был делать предложение, как вдруг ранним октябрьским вечером в магазин заявилась Барбара и хладнокровно все перевернула.
Я начал собираться на рассвете. Было холодно и очень ветрено, посреди ночи погода поменялась. Февраль и ноябрь в Мичигане были худшими для меня месяцами, и все из-за ветра. Он оглушает, нагоняет тоску, под такой ветер я могу лишь пить, смотреть в окно и ждать, когда он утихнет. Если бы мне не претила сама мысль о том, чтобы обращаться за помощью, я бы давным-давно спросил какого-нибудь психиатра, часто ли погода влияет на людей. Известно, что между тремя часами ночи и пятью утра умирает непропорционально много народу. Стиг Дагерман, чьи работы меня очень увлекают, посреди зимы покончил с собой, а его любовницей, между прочим, была Харриет Андерсон. Я слишком многого набрался от Стриндберга, и в нашей семье слишком много самоубийств, медленных алкогольных или быстрых – с помощью приставленного к голове ружья. Бах, его мозг еще слышит, синапсы звенят, размазываясь по стене. Вот бы спросить, чем он сейчас занимается. Наверняка ничем. Семь против одного, что ничем, снова и снова. Делайте ваши ставки. Я собрал все в кучу, скрутил спальник и палатку – эта чертова палатка была жутко тяжелой и мокрой – двойная защитная палатка, интересно, какие такие солдаты провели в ней свою последнюю ночь, прежде чем отправиться с рассветом убивать японцев или наци. Или Тодзё. Как мы тряслись при звуке его имени – самурая апокалипсиса. Потопав ногами, я раздавил консервные банки, затем ценой неимоверных усилий и сломанных ногтей топориком и руками вырыл яму. Я продирался сквозь землю, словно совершал убийство, пока яма не получилась достаточно глубокая, чтобы можно было спрятать в нее весь мусор и на фут засыпать песком. Когда в школе мне становилось совсем хреново, я приходил домой и выкапывал мусорную яму в углу отцовского огорода, так, чтобы в ней можно было похоронить меня самого. Рытье успокаивает, как и ползание по земле. Хороший рецепт – поохотиться на лису; проползешь сотню ярдов по кустам, сумаху и вике, зато, когда встанешь на ноги, – в голове легкость. Сбросить бы эту палатку за борт. Рюкзак весил за шестьдесят фунтов, без палатки он был бы вполовину легче. Блядский ветер с юго-востока разгонялся до тридцати узлов – стоило только посмотреть, как под его порывами гнутся деревья, и послушать рев. Волдыри на ногах болели, несмотря на две пары сухих носков.
Часам к десяти я был готов, а место выглядело так, будто никого тут никогда не было – как раз этого я и добивался. Ни единого шрама. Мой мозг, наверное, изборожден шрамами цвета известковой глины, которую выкапывают со дна озера. Я даже разбросал по земле горсть веток.
У рюкзака имелась подогнанная по телу алюминиевая рама, но все равно через три мили у меня все болело, и я задыхался. Лег, привалившись к березе, выкурил сигарету, затем, помучившись, как перевернутая черепаха, поднялся на ноги. В пятках чувствовалась влага, волдыри наверняка лопнули и начали кровоточить. Я взял точнее на запад, надеясь выйти на просеку, повернуть на юг и уже по просеке дойти до машины. Оставалась еще слабая возможность увидеть пересекающие дорогу следы. Господи, пошли мне вертолет, я стану миссионером и буду проповедовать среди язычников, где тебе будет угодно. Прими эту небольшую взятку, ты не пожалеешь. В тишине, не считая воя ветра, я посмотрел на проносившиеся надо мной тучи. И не дай начаться дождю, пока я не доберусь до машины, это приказ, разумный и честный. Богохульство, особенно после того, как я столько времени провел над Библией – в пятнадцать лет вознамерился стать баптистом. Я ступил на просеку раньше, чем рассчитывал, и остановился свериться с компасом – это могла быть не та просека. Но она шла с юга на север, так что в крайнем случае, решил я, она выведет меня на нужную дорогу. Через несколько сотен ярдов я наткнулся на старый бульдозер – обдиралыцики коры обычно добирались на таких до свежесрубленного леса. Дизельный «летурно». Что если его завести – когда-то я умел закорачивать в машинах провода. Я сбросил рюкзак и залез на сиденье. Бррраммммм, бррррамммммм, рычал я, вхолостую крутя дроссель и ручку гидравлического подъема ковша. Потом вспомнил, что у таких больших бульдозеров должен быть вспомогательный бензиновый двигатель, запускающий огромный дизель. Я спустился вниз и нашел небольшой «Бригте-Страттон», но бак для бензина был пуст. Поддавшись импульсу, я насыпал туда пригоршню песка и еще одну в бак для солярки. Посмотрим, как он заглохнет через сотню ярдов, когда весь этот песок переползет в мотор. Хо-хо. Будете знать, как рубить мои деревья, даже если это бесполезный тополь. Я подумал было бросить спичку в бак с маслом, но не решился – мне вовсе не хотелось поджигать лес. Устроившись на комфортабельном сиденье, я выкурил вторую сигарету, потарахтел еще немного, затем слез, отстегнул от рюкзака палатку и забросил ее в кабину. Подарок рубщикам, чтобы сиденья были сухими. Уменьшение груза подняло мне настроение, и я зашагал быстрее, несмотря на больные ноги. Я запел национальный гимн, однако в конце забыл слова и вместо них придумал собственные. Я спел «Время плакать» Бака Оуэнса, «Мальчика с Голубого хребта» Долли Партон, наконец исполнил финальную шиллеровскую «Оду радости» из Девятой Бетховена, пробубнил пьесы Шютца и Буксте-худе. К машине я подходил под финал «Старого жесткого креста», перед тем наскоро пробежавшись по «Белому кролику» «Джефферсон эрплейн». Ростом я был значительно выше десяти футов. Я быстро скинул одежду, разбежался по берегу ручья и нырнул пониже водопада. Вода показалась мне холоднее, чем три дня назад. Я потер мокрым песком руки и тело, потом вылез и уселся на теплый кузов машины ждать, когда ветер высушит кожу и нагонит на нее мурашек. Где теперь моя корифейка, я безрассудно желал, чтобы она была здесь – на теплом заднем сиденье машины – отжимания, подтягивания и другие проверенные временем упражнения, заложенные нам в голову Создателем ради чистой радости. Полагаю, мою небольшую долю нужно увеличить, поднять удовольствие на тридцать три пункта по малой шкале. И пустить в дело динамит. Очаровать природу и вернуть ее к собственной сладкой сущности. Эту стремительную воду принимать как стимулятор. Не уверен насчет премьера-танцовщика и вряд ли буду. Зажечь фитили одной спичкой. Романтика. Бескровная, однако крови и без того было пролито слишком много. Всего-то пара плотин, мостов, знаков, автоматов.
Когда после первых девяти месяцев я уезжал из Нью-Йорка, мне нужно было сказать «до свиданья» всего двоим людям – такова цена собственной нелепой подозрительности и той корки льда, что покрывает там почти всех. Резкость – вот самое верное слово. Еще один разговор, поскольку больше ничего не сделаешь, а сабвей полон ослов. Я смотрел, как они катаются на коньках у Рокфеллер-центра или пугают паршой детей в зоосаде Центрального парка. Дети с картин Челищева – мозги в стеклянных колпаках. Город лязгающих люков. Мы втащили в магазин старика, когда его швырнуло к нашим дверям таксомотором. Водитель, естественно, сказал, что этот «хер» перебегал дорогу на красный свет, а я сказал, что здесь нет светофора. В это время изо рта старика на металлическую книжную полку текли кровь и блевотина. Из носа и ушей тоже кровь. Скончался по дороге в книжный магазин, толпа смотрит. Я расстегнул ему куртку и увидел, что рубашка промокла. Он, должно быть, повернулся и встретил три тысячи фунтов грудью. Когда приехала полицейская «скорая», не нашлось ни одного свидетеля, хотя это уже было не важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34