Она сказала, что, хоть и прожила здесь всю свою жизнь, дороги у нее в голове никогда не укладывались прямо. Она знает дорогу на Прово и дорогу на Хебер, но это все в другую сторону. Голова у нее была забита пометом чаек и маслом саранчи, наверное, поэтому она сидела за стойкой в этой забегаловке.
– Хороший у вас город, – сказал я.
– Нам тоже нравится, – ответила она, улыбаясь и прикрывая зубы верхней губой.
Зубы слегка отливали зеленью. Не хватает кальция?
Я бродил по округе, пока не наткнулся на жизнерадостного полицейского и не спросил его, куда мне идти. Тот посмотрел так, будто у меня в скатке припрятаны автоматические пистолеты и ядовитые гады, однако указал путь с вежливостью, которую редко встретишь в городах Востока. Благочинный народ, снова подумал я, – никакой тебе содомии, инцеста, дури и порнографии, на кухнях шик-блеск, девицы невинны и умеют готовить мясной соус. До перекрестка я шагал не меньше двух часов, однако прогулка среди изумрудно-зеленых росистых лужаек и уютных бунгало оказалась приятной, если не считать проснувшейся спозаранку дворняги. Под рычание и гавканье этой псины я пятился задом целый квартал, спрятав в ладони пятидюймовый пружинный нож. Дикого вида помесь овчарки с терьером. Если бы прыгнул, пришлось бы полоснуть ножом по мохнатому горлу. На самом деле он добрался бы до моей руки раньше, чем я успел бы вытащить лезвие. Резвый, падла. Но не мог же я разгуливать по городу с ножом наголо – все местные мамаши, успевшие проснуться и заняться завтраком, тут же вызвали бы полицию, и мой неаполитанский пружинный нож с костяной ручкой изъяли бы как вещественное доказательство.
Рядом с хайвеем я заглянул в кафе дальнобойщиков, взял кофе и стал умоляюще смотреть на водил. Зная прекрасно, что «страховка» не разрешает им брать попутчиков, недаром на каждом лобовом стекле красовалось клеймо «НЕ ПОДВОЖУ». Я сел рядом с немолодым битником, и он бросил на меня беглый взгляд сквозь изогнутые дугой темные очки.
– Может, возьмете?
– На бензин деньги есть?
– А то.
В результате я пронесся через всю Неваду в немощном «додже» вместе с безработным музыкантом. Неловкость держалась, пока мы не проехали Великое Соленое озеро, не миновали Вендовер и не въехали в Неваду, второй по злобности штат в стране, лишь чуть-чуть отстающий от Техаса. Перед тем как добраться до Элко и остановиться перекусить, мы четыре часа подряд проговорили о джазе и абсолютно одурели от того, что называли «Юкатан-голд» По аналогии с «Акапулько-голд» – сортом высококачественной мексиканской марихуаны.. Примерно через сутки нам предстояло прокатиться по Бэй-бридж и въехать в Сан-Франциско, если, конечно, машина выдержит стоградусную жару Невады.
По моим прикидкам, я выбрался из папоротниковой засады часа в три пополудни, солнце было теплым и ласковым, а легкий ветерок позаботился о комарах. Озеро покрылось рябью, вода невысокими волнами накатывала на дальний берег. Ни с того ни с сего мне вдруг стало весело – самым важным на свете казалось то, что этот лес мог быть далекой китайской провинцией четыре тысячи лет тому назад. Ни единый самолетный след не осквернял небо, птицы погрузились в послеполуденное молчание, лишь в вышине почти неразличимо парил гриф-индейка. Поговорю-ка, пожалуй, сам с собой по-китайски и посмотрю, не заявится ли в эти болота ФБР. Я подумал было пройти вдоль озера дальше и поисследовать новые территории, но отбросил этот план ради рыбалки в устье ручья или у бобровой запруды. Мне нужно много рыбы, чтобы за ужином наесться до отвала, тогда легче приходит сон, и никаких тебе фантазий о виски.
Вода у ручья оказалась взбаламученной, ей явно не хватало утренней прозрачности. Журналисты, пишущие «про природу», очень любят сочетание «чистая, как джин» вода. На мой вкус, пора переключаться на «чистая, как водка». Не говоря уже о том, что подавляющее большинство этих писателей недоумки, о «дичи» они знают лишь то, как ее ловить и убивать. Стараясь не шуметь, я медленно зашагал к бобровой запруде. Еще до того, как показалась эта лужа, послышался предупреждающий плюх. Папа-бобр на посту, и вот они уже сидят в своей хатке, недоумевая, кто же это вторгся в их владения. Звуки, словно шлепанье по воде боковиной весла. Греби потише, говорил отец, а не то разгонишь окуня. Меня напугала вспышка молнии, и я забыл, что нужно потише. За что огреб его любимое ругательство, годившееся только для мужской компании: «ебать-тебя-христом-на-вагонетке». Я иногда тоже так ругаюсь, получая в ответ ошеломленные взгляды выпученных глаз. Материться я выучился в пять лет, меня не смущали ни намыленная шея, ни общее порицание. Одна девушка сказала: мой папа никогда так не выражается. Будь я твоим папой, я не корячился бы сейчас в этом «бьюике-дайнафлоу». Она потом изрекла, когда мы сидели в «Русской чайной»: секс – это иногда так скучно. Ага, в доме для престарелых или с раком кишок. Я копался в болоте в поисках червяка, личинки или многоножки. Не люблю брать в руки многоножек и вислокрылок, но из них получается хорошая наживка, главное, чтобы крючок был небольшой. Ложь во пропитание. Я обманываю рыбу и питаюсь ее телом. Сидеть в засаде на болоте, пока не прискачет куропатка; отстрелить ей голову, проткнуть тушку зеленым ивовым прутом и пожарить на костре. Из-за нетерпения дело всегда кончалось тем, что мы съедали куропаток полусырыми. Вгрызаясь в почерневшую кожу, мы представляли дикарей, занимавшихся тем же и там же, где мы сидим сейчас. Странное чувство, когда вдруг находишь наконечник стрелы – посреди пашни, или в водостоке, или в овраге, где вода разъела почву. Когда ты молод, весь лес для тебя – «охотничьи угодья», и тебя ошеломляют наконечники стрел, ведь это следы, оставленные предыдущими охотниками. Прочитанные в отрочестве Сетон Томпсон, Кервуд, Джек Лондон, почти весь Зейн Грей, Кеннет Робертс, Уолтер Эдмондс сегодня звучат почти ругательно. А я ведь даже не сдвинут на экологии. Отец отдал этой земле всю свою жизнь и получил за свои старания мало радости. Моя несчастная восприимчивость радикала распухает, как динамит или пластиковая взрывчатка. Но я никогда не призывал делать людям больно, мне претит сама эта мысль. И я не знаю, как поступить с противоречиями – если бы только можно было взорвать «Доу» или «Виандот кемикл» так, чтобы никто из людей не пострадал и не остался без работы. Под елкой нет подарков, какая-то гадина взорвала папину фабрику, и у нас совсем нет денег. На ужин лярд из армейских неликвидов и морские бобы. Лица становятся землистыми. По пути к проходной я бы остановился в таверне, взял бы пару двойных и послушал, как Бак Оуэне поет «Время плакать пришло, ты меня покидаешь», музыка – это комок в горле, до сих пор не могу слушать «Петрушку» Стравинского, любимую пластинку сестры. Перед моим отъездом в Нью-Йорк мы зажгли красную свечу и слушали эту пластинку вместе. Еще читали Уолта Уитмена и Харта Крейна. Мне было восемнадцать лет, ей тринадцать. Но если в самом уязвимом возрасте прочесть все романы Зейна Грея и другие, про которые я говорил, то ужиться с настоящим просто невозможно. Где то далекое поле? Становиться радикалом и устраивать марши в защиту доисторического газона и мира во всем мире – тоже не выход. Я никогда не чувствовал себя частью общности, разве только когда занимался любовью; что-то общее у меня с деревом, или со зверем, или когда я совсем один у реки, или в лесу, или на болоте. Я не считаю это достоинством, просто неприкрытый факт. Один либеральный журнал, описывая такой образ жизни, употребил слово «жульничество». Одно время я думал, что мне нравится Кропоткин. Мои предки – те, что были обучены грамоте, – считали себя популистами. В одиночестве нет романтики.
Сан-Франциско. Вот он, золотой город моих надежд. Вы только посмотрите на эту толкотню в полдень на Гиэри-стрит. Как и сказано в путеводителе, все одеты в шерстяные свитера и очень элегантны. Может, не в моей части города. Музыкант, высаживая меня из машины, сказал, что в Блэк-Хоке ему обещано выступление и чтобы я заглядывал. Вряд ли, с моими финансами. Единственный галстук удавился до веревки, когда я в автовокзальной камере хранения впихивал скатку в ячейку. Потеряешь ключ, останешься без семнадцати долларов – столько стоит вся твоя одежда. Повсюду симпатичные девчонки, и я себе тоже такую найду – хотелось бы надеяться. Вверх по Полк, через Сакраменто, вверх по Грант с его желтой угрозой, потом на Грин-стрит вдоль берега. Перейти Коламбус, чуть не угодив под такси. Постучать в дверь, где должен быть старый друг и где я смогу преклонить голову. Открывает мужчина с волосами, как у девчонки, смотрит подозрительно. Вроде бы мой друг месяц назад уехал в Ванкувер. Что же мне теперь делать? А ничего, покупай газету и ищи комнату.
Я шел пешком, пока не захотелось выбросить обувку. От волдырей промокли носки. Эти сапоги предназначены для того, чтобы скакать на лошадях, и ни для чего другого. В конце концов я нашел комнату в двух или трех кварталах от оперного театра, на Гуф-стрит прямо под хайвеем. Дешево даже с учетом грохочущих над головой грузовиков и легковушек. Забрал скатку, заплатил за четыре недели вперед, и у меня осталось семь долларов, чтобы жить на них вечно. Пару раз надолго приложился к бутылке сотерна – мое снотворное – и повалился в кровать. Проснувшись около полуночи, я обнаружил, что из комода пропал бумажник, а дверь слегка приоткрыта. Как глупо. Наверное, отодвинули замок целлулоидной линейкой. Шестьдесят шесть центов мелочи и ни одной бумаги, подтверждающей, кто я такой.
В бобровой луже я поймал несколько мелких гольцов и пожалел, что не взял с собой удочку с приманкой. Где родители этих рыбешек? Я завернул их в траву и папоротник, сунул в мешок и зашагал к палатке. Будь я вороной, долетел бы за две минуты.
Вокруг палатки кто-то рылся, но ничего не тронул, мой небольшой тайник с едой располагался в месте, недосягаемом для звериной сообразительности. Обезьяна бы догадалась, что делать с веревкой. А неплохо привезти сюда японских макак, пусть устроят бедлам. Сунув голову в ручей, я напился, затем ополоснул лицо. Пожарил рыбок до коричневой корочки и съел всех сразу с солью, медом и хлебом. Достал ружье, шейным платком стер со ствола влагу и быстро передернул затвор, чтобы выскочили патроны. Скушай свинца, комми, сказал я, прицеливаясь в тлеющий костер. Давайте запретим оружие и перестанем палить в героев. Оставим стволы полиции и солдатам, пусть стреляют в кого им заблагорассудится. Кавалерия из «спрингфилдов» расстреливала индейцев, вооруженных томагавками, луками и стрелами. Однажды я стрелял из «шарпа» – ружья, с которым ходят на бизонов. Остановит носорога, патроны тяжелые, как дверные ручки. Я не собираюсь стрелять в президентов и вождей, не отбирайте у меня, пожалуйста, ружье. А вот пистолеты лучше бы запретить. Опасные штуки. В Детройте после беспорядков они теперь у всех. Как бы не поотстреливали себе пальцы на ногах. Толку от короткоствола все равно никакого, если нет опыта. Вот уже десять лет, как я не стрелял по млекопитающим. Подумывал об охоте с луком и стрелами, но это все равно нечестно. Опытный лучник убьет кого угодно, даже слона – если утяжеленной стрелой попадет ему в печень. В неестественном равновесии, когда перебиты все хищники, оленей становится слишком много, так что на них даже нужно охотиться. Подвешенный олень с ободранной шкурой выглядит слишком по-человечески – на мой вкус; во вздернутом состоянии передние ноги кажутся атрофированными человеческими руками с закатанной кожей, бороздчатыми мышцами, сухожилиями, связками и небольшими вкраплениями желтого жира. Сердце большое и теплое. Надрезаешь живот, засовываешь руку в брюшную полость, рассекаешь пищевод и резко рвешь вниз, тогда все кишки вываливаются наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Хороший у вас город, – сказал я.
– Нам тоже нравится, – ответила она, улыбаясь и прикрывая зубы верхней губой.
Зубы слегка отливали зеленью. Не хватает кальция?
Я бродил по округе, пока не наткнулся на жизнерадостного полицейского и не спросил его, куда мне идти. Тот посмотрел так, будто у меня в скатке припрятаны автоматические пистолеты и ядовитые гады, однако указал путь с вежливостью, которую редко встретишь в городах Востока. Благочинный народ, снова подумал я, – никакой тебе содомии, инцеста, дури и порнографии, на кухнях шик-блеск, девицы невинны и умеют готовить мясной соус. До перекрестка я шагал не меньше двух часов, однако прогулка среди изумрудно-зеленых росистых лужаек и уютных бунгало оказалась приятной, если не считать проснувшейся спозаранку дворняги. Под рычание и гавканье этой псины я пятился задом целый квартал, спрятав в ладони пятидюймовый пружинный нож. Дикого вида помесь овчарки с терьером. Если бы прыгнул, пришлось бы полоснуть ножом по мохнатому горлу. На самом деле он добрался бы до моей руки раньше, чем я успел бы вытащить лезвие. Резвый, падла. Но не мог же я разгуливать по городу с ножом наголо – все местные мамаши, успевшие проснуться и заняться завтраком, тут же вызвали бы полицию, и мой неаполитанский пружинный нож с костяной ручкой изъяли бы как вещественное доказательство.
Рядом с хайвеем я заглянул в кафе дальнобойщиков, взял кофе и стал умоляюще смотреть на водил. Зная прекрасно, что «страховка» не разрешает им брать попутчиков, недаром на каждом лобовом стекле красовалось клеймо «НЕ ПОДВОЖУ». Я сел рядом с немолодым битником, и он бросил на меня беглый взгляд сквозь изогнутые дугой темные очки.
– Может, возьмете?
– На бензин деньги есть?
– А то.
В результате я пронесся через всю Неваду в немощном «додже» вместе с безработным музыкантом. Неловкость держалась, пока мы не проехали Великое Соленое озеро, не миновали Вендовер и не въехали в Неваду, второй по злобности штат в стране, лишь чуть-чуть отстающий от Техаса. Перед тем как добраться до Элко и остановиться перекусить, мы четыре часа подряд проговорили о джазе и абсолютно одурели от того, что называли «Юкатан-голд» По аналогии с «Акапулько-голд» – сортом высококачественной мексиканской марихуаны.. Примерно через сутки нам предстояло прокатиться по Бэй-бридж и въехать в Сан-Франциско, если, конечно, машина выдержит стоградусную жару Невады.
По моим прикидкам, я выбрался из папоротниковой засады часа в три пополудни, солнце было теплым и ласковым, а легкий ветерок позаботился о комарах. Озеро покрылось рябью, вода невысокими волнами накатывала на дальний берег. Ни с того ни с сего мне вдруг стало весело – самым важным на свете казалось то, что этот лес мог быть далекой китайской провинцией четыре тысячи лет тому назад. Ни единый самолетный след не осквернял небо, птицы погрузились в послеполуденное молчание, лишь в вышине почти неразличимо парил гриф-индейка. Поговорю-ка, пожалуй, сам с собой по-китайски и посмотрю, не заявится ли в эти болота ФБР. Я подумал было пройти вдоль озера дальше и поисследовать новые территории, но отбросил этот план ради рыбалки в устье ручья или у бобровой запруды. Мне нужно много рыбы, чтобы за ужином наесться до отвала, тогда легче приходит сон, и никаких тебе фантазий о виски.
Вода у ручья оказалась взбаламученной, ей явно не хватало утренней прозрачности. Журналисты, пишущие «про природу», очень любят сочетание «чистая, как джин» вода. На мой вкус, пора переключаться на «чистая, как водка». Не говоря уже о том, что подавляющее большинство этих писателей недоумки, о «дичи» они знают лишь то, как ее ловить и убивать. Стараясь не шуметь, я медленно зашагал к бобровой запруде. Еще до того, как показалась эта лужа, послышался предупреждающий плюх. Папа-бобр на посту, и вот они уже сидят в своей хатке, недоумевая, кто же это вторгся в их владения. Звуки, словно шлепанье по воде боковиной весла. Греби потише, говорил отец, а не то разгонишь окуня. Меня напугала вспышка молнии, и я забыл, что нужно потише. За что огреб его любимое ругательство, годившееся только для мужской компании: «ебать-тебя-христом-на-вагонетке». Я иногда тоже так ругаюсь, получая в ответ ошеломленные взгляды выпученных глаз. Материться я выучился в пять лет, меня не смущали ни намыленная шея, ни общее порицание. Одна девушка сказала: мой папа никогда так не выражается. Будь я твоим папой, я не корячился бы сейчас в этом «бьюике-дайнафлоу». Она потом изрекла, когда мы сидели в «Русской чайной»: секс – это иногда так скучно. Ага, в доме для престарелых или с раком кишок. Я копался в болоте в поисках червяка, личинки или многоножки. Не люблю брать в руки многоножек и вислокрылок, но из них получается хорошая наживка, главное, чтобы крючок был небольшой. Ложь во пропитание. Я обманываю рыбу и питаюсь ее телом. Сидеть в засаде на болоте, пока не прискачет куропатка; отстрелить ей голову, проткнуть тушку зеленым ивовым прутом и пожарить на костре. Из-за нетерпения дело всегда кончалось тем, что мы съедали куропаток полусырыми. Вгрызаясь в почерневшую кожу, мы представляли дикарей, занимавшихся тем же и там же, где мы сидим сейчас. Странное чувство, когда вдруг находишь наконечник стрелы – посреди пашни, или в водостоке, или в овраге, где вода разъела почву. Когда ты молод, весь лес для тебя – «охотничьи угодья», и тебя ошеломляют наконечники стрел, ведь это следы, оставленные предыдущими охотниками. Прочитанные в отрочестве Сетон Томпсон, Кервуд, Джек Лондон, почти весь Зейн Грей, Кеннет Робертс, Уолтер Эдмондс сегодня звучат почти ругательно. А я ведь даже не сдвинут на экологии. Отец отдал этой земле всю свою жизнь и получил за свои старания мало радости. Моя несчастная восприимчивость радикала распухает, как динамит или пластиковая взрывчатка. Но я никогда не призывал делать людям больно, мне претит сама эта мысль. И я не знаю, как поступить с противоречиями – если бы только можно было взорвать «Доу» или «Виандот кемикл» так, чтобы никто из людей не пострадал и не остался без работы. Под елкой нет подарков, какая-то гадина взорвала папину фабрику, и у нас совсем нет денег. На ужин лярд из армейских неликвидов и морские бобы. Лица становятся землистыми. По пути к проходной я бы остановился в таверне, взял бы пару двойных и послушал, как Бак Оуэне поет «Время плакать пришло, ты меня покидаешь», музыка – это комок в горле, до сих пор не могу слушать «Петрушку» Стравинского, любимую пластинку сестры. Перед моим отъездом в Нью-Йорк мы зажгли красную свечу и слушали эту пластинку вместе. Еще читали Уолта Уитмена и Харта Крейна. Мне было восемнадцать лет, ей тринадцать. Но если в самом уязвимом возрасте прочесть все романы Зейна Грея и другие, про которые я говорил, то ужиться с настоящим просто невозможно. Где то далекое поле? Становиться радикалом и устраивать марши в защиту доисторического газона и мира во всем мире – тоже не выход. Я никогда не чувствовал себя частью общности, разве только когда занимался любовью; что-то общее у меня с деревом, или со зверем, или когда я совсем один у реки, или в лесу, или на болоте. Я не считаю это достоинством, просто неприкрытый факт. Один либеральный журнал, описывая такой образ жизни, употребил слово «жульничество». Одно время я думал, что мне нравится Кропоткин. Мои предки – те, что были обучены грамоте, – считали себя популистами. В одиночестве нет романтики.
Сан-Франциско. Вот он, золотой город моих надежд. Вы только посмотрите на эту толкотню в полдень на Гиэри-стрит. Как и сказано в путеводителе, все одеты в шерстяные свитера и очень элегантны. Может, не в моей части города. Музыкант, высаживая меня из машины, сказал, что в Блэк-Хоке ему обещано выступление и чтобы я заглядывал. Вряд ли, с моими финансами. Единственный галстук удавился до веревки, когда я в автовокзальной камере хранения впихивал скатку в ячейку. Потеряешь ключ, останешься без семнадцати долларов – столько стоит вся твоя одежда. Повсюду симпатичные девчонки, и я себе тоже такую найду – хотелось бы надеяться. Вверх по Полк, через Сакраменто, вверх по Грант с его желтой угрозой, потом на Грин-стрит вдоль берега. Перейти Коламбус, чуть не угодив под такси. Постучать в дверь, где должен быть старый друг и где я смогу преклонить голову. Открывает мужчина с волосами, как у девчонки, смотрит подозрительно. Вроде бы мой друг месяц назад уехал в Ванкувер. Что же мне теперь делать? А ничего, покупай газету и ищи комнату.
Я шел пешком, пока не захотелось выбросить обувку. От волдырей промокли носки. Эти сапоги предназначены для того, чтобы скакать на лошадях, и ни для чего другого. В конце концов я нашел комнату в двух или трех кварталах от оперного театра, на Гуф-стрит прямо под хайвеем. Дешево даже с учетом грохочущих над головой грузовиков и легковушек. Забрал скатку, заплатил за четыре недели вперед, и у меня осталось семь долларов, чтобы жить на них вечно. Пару раз надолго приложился к бутылке сотерна – мое снотворное – и повалился в кровать. Проснувшись около полуночи, я обнаружил, что из комода пропал бумажник, а дверь слегка приоткрыта. Как глупо. Наверное, отодвинули замок целлулоидной линейкой. Шестьдесят шесть центов мелочи и ни одной бумаги, подтверждающей, кто я такой.
В бобровой луже я поймал несколько мелких гольцов и пожалел, что не взял с собой удочку с приманкой. Где родители этих рыбешек? Я завернул их в траву и папоротник, сунул в мешок и зашагал к палатке. Будь я вороной, долетел бы за две минуты.
Вокруг палатки кто-то рылся, но ничего не тронул, мой небольшой тайник с едой располагался в месте, недосягаемом для звериной сообразительности. Обезьяна бы догадалась, что делать с веревкой. А неплохо привезти сюда японских макак, пусть устроят бедлам. Сунув голову в ручей, я напился, затем ополоснул лицо. Пожарил рыбок до коричневой корочки и съел всех сразу с солью, медом и хлебом. Достал ружье, шейным платком стер со ствола влагу и быстро передернул затвор, чтобы выскочили патроны. Скушай свинца, комми, сказал я, прицеливаясь в тлеющий костер. Давайте запретим оружие и перестанем палить в героев. Оставим стволы полиции и солдатам, пусть стреляют в кого им заблагорассудится. Кавалерия из «спрингфилдов» расстреливала индейцев, вооруженных томагавками, луками и стрелами. Однажды я стрелял из «шарпа» – ружья, с которым ходят на бизонов. Остановит носорога, патроны тяжелые, как дверные ручки. Я не собираюсь стрелять в президентов и вождей, не отбирайте у меня, пожалуйста, ружье. А вот пистолеты лучше бы запретить. Опасные штуки. В Детройте после беспорядков они теперь у всех. Как бы не поотстреливали себе пальцы на ногах. Толку от короткоствола все равно никакого, если нет опыта. Вот уже десять лет, как я не стрелял по млекопитающим. Подумывал об охоте с луком и стрелами, но это все равно нечестно. Опытный лучник убьет кого угодно, даже слона – если утяжеленной стрелой попадет ему в печень. В неестественном равновесии, когда перебиты все хищники, оленей становится слишком много, так что на них даже нужно охотиться. Подвешенный олень с ободранной шкурой выглядит слишком по-человечески – на мой вкус; во вздернутом состоянии передние ноги кажутся атрофированными человеческими руками с закатанной кожей, бороздчатыми мышцами, сухожилиями, связками и небольшими вкраплениями желтого жира. Сердце большое и теплое. Надрезаешь живот, засовываешь руку в брюшную полость, рассекаешь пищевод и резко рвешь вниз, тогда все кишки вываливаются наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34