здесь наличествовали и красавец шестисотый «мерседес» цвета морской волны, и черная, как антрацит, мощная приземистая семьсот пятидесятая BMW, и пара тяжелых «джипов» — один тоже из семейства «мерседесов», темно-шоколадный, похожий на катафалк, другой белый лакированный франт «гранд-черокки». Чуть поодаль, словно демонстрируя свою особую родовитость и аристократизм, замер серой стальной тенью угловатый «роллс-ройс». Во всех машинах окна были затемненные, но в данный момент, по причине, надо полагать, погоды многие из них частично приспустились, предоставив внимательному наблюдателю возможность заметить в глубине салонов не только водителей, но и других не слишком выпячивающих свое присутствие пассажиров. Как правило, крепких широкоплечих молодых людей, всегда чем-то похожих друг на друга — выражением глаз, что ли? Оставалось только очередной раз тяжко вздохнуть по поводу моих более чем туманных перспектив, касающихся возможности проникнуть в тайны столь хорошо охраняемых членов общества.
У деда я особенно не задержался. Визит был внеплановым, поэтому, стряхнув для порядка ладонью прошлогодние листья с цоколя и пристроив к подножию памятника четыре купленные у цветочницы перед входом гвоздики, я просто присел на лавочку, откинулся назад и бездумно запрокинул голову. Сквозь толщу густой спутанной кроны кряжистых лип и столетних дубов крошечными осколками разбитого зеркала пробивалась небесная синь, легкий ветерок, как засыпающий ребенок, еле-еле бормотал что-то, увязнув в листве. Городские звуки сюда почти не долетали, кругом были тишина и покой. Для мертвых вечный, для живых хотя бы временный.
Место светле, место покойне.
Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.
Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.
Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.
Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.
Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.
У Арефьевых здесь было целое свое маленькое кладбище. Сперва слева направо и как бы из глубины веков шли похожие на маленькие часовенки резные черномраморные монументы с потемневшими выбитыми надписями. «Потомственный почетный гражданинъ Кондрать Саввичъ Арефьев, скончался генваря 17 числа 1876 года, жития его было 69 летъ». «Московский купец Петръ Саввичъ Арефьев, 1842-1907, память его 18 шня и Марiя Прохоровна Арефьева, в девичестве Оконишникова, ск. в 1911 году, память ея 20 шля». С приближением к нашей эпохе надгробья мельчали, имен на них становилось с каждым разом больше, и заканчивалась вся эта история явно сооруженной с дальновидным прицелом на будущее широкой шершавой гранитной плитой унылого серого цвета, где фамилии и даты жизни уже почти наезжали друг на друга в таком количестве, будто самолет упал. А дальше рядком помешались живые.
Широкобедрая и большегрудая мадам Блумова, она же Марго, со скорбно поджатыми губами таращила оловянные глаза на крупной лошадиной физиономии. Ее Бобс стоял рядом, с трудом сцепив пальцы на неохватном животе и опустив очи долу, предоставив окружающим любоваться своей макушкой с редкими зализанными волосенками. Впрочем, насколько можно было разглядеть, лицо у него было не намного более выразительным, смазанное и тоже как будто зализанное.
Рядом с ними, обессиленно прислонясь к стволу березы, с опухшими заплаканными глазами примостилась Верка. На ней была черная шляпка с короткой вуалькой и черный же узкий обтягивающий костюм из юбки с жакетом, позволивший мне (последний раз я видел ее в каком-то несусветном хламидоподобном свитере) сделать вывод, что стройности фигуры она не растеряла.
Следом помещалось семейство Забусовых в полном составе: сухопарый муж, у которого отмеченная мною еще во время панихиды обширная лысина органически переходила в безбровое нездорово-желтое лицо с практически лишенными ресниц веками, образуя как бы одну сплошную плешь, костлявая жена, раскрашенная, точно вождь апачей, и два высоченных телохранителя, или, как их по-новомодному называют, бодигарда, в солнцезащитных очках.
Мне пришлось переступить на несколько шагов в сторону, чтобы ствол толстенного, как колонна Большого театра, вяза перестал закрывать обзор, после чего моим глазам предстал наконец и рекламно-телевизионный магнат Эльпин, который стоял, опираясь на выставленную вперед элегантную полированную трость черного дерева с серебряным набалдашником. При свете мне удалось рассмотреть, что, кроме воинственно оттопыренной бородки, у него есть еще и аккуратно перетянутая резинкой косичка на затылке, а его супруга, женщина крошечная, почти миниатюрная, увешана таким количеством золотых украшений с бриллиантами, что непонятно, как бедняжка выдерживает эту тяжесть. За спинами семейства шоумена медленным локатором поворачивал туда-сюда голову тяжелый и видно, что под пиджаком бугристый, как придорожный валун, собственный телохранитель. А еще дальше, на третьем плане, терся альпийский щенячьего обличья сынок, в котором я, к своему немалому изумлению, узнал давешнего Рому из фоторепортажа Прокопчика, того самого прыщавого мальчика с белой прядью на лбу, что в нашем дворе, согласно Тиминому докладу, подвизается на ниве распространения наркотиков.
Это последнее маленькое открытие, безусловно, представляло интерес, оставалось только придумать, можно ли его использовать в том основном деле, которым я занимаюсь, и если можно, то как именно. В остальном же приходилось констатировать, что встреча лицом к лицу с тремя, еще покойным Котиком определенными в качестве подозреваемых господами, никакими новыми достижениями меня не обогатила. Сколько я в эти лица ни всматривался, явных следов каиновой печати на них не обнаруживалось. Все они с приличествующим обстоятельствам скорбно-постным выражением терпеливо дожидались конца процедуры, который неумолимо приближался.
Могильщики принялись рубить длинные стебли пунцовых гвоздик, белоснежных хризантем и нежно-зеленых калл. От их отточенных, как бритва, сверкающих на солнце лопат разлетались, купаясь в окружающей листве, веселые яркие зайчики. Один из таких зайчиков заставил меня прищурить глаз, а когда я снова открыл его, то увидел, что игривый солнечный лучик переместился уже на метр левее, приплясывая по стволу исполинского вяза.
И неожиданно странное, еще неосознанное, но очень острое тревожное чувство посетило меня. Я не мог понять его причины, хмурился, стараясь сообразить, что же так насторожило меня, как вдруг, похолодев, догадался. Это случилось, когда могильщики отложили лопаты и принялись укладывать цветы на свежие могилы. А странный, розоватого оттенка зайчик остался.
К тому моменту, как я все понял, он сместился еще на полметра и коснулся края серой надгробной плиты, медленно, но неумолимо двигаясь в ту сторону, где компактной группой толпились Блумовы, Верка, Забусовы и Эльпины. Последнее, что я увидел перед тем, как прыгнул вперед, были приоткрытый в напряжении рот и перекошенное лицо одного из банкирских охранников.
Пожалуй, он среагировал даже раньше меня — это и стоило ему жизни.
Я рванулся в общем-то на голом инстинкте, широко, словно при игре в горелки, расставив руки и стремясь свалить с ног ближайшего одного, а лучше двух или трех человек, телохранитель же действовал, как учили, как положено по инструкции. Я летел, краем глаза фиксируя его движения: вот он сует ладонь под пиджак, разворачивается правым плечом навстречу опасности и делает шаг вперед, пытаясь загородить охраняемый объект. Все дальнейшее происходило не последовательно, а как бы в одно и то же мгновение.
Ближе всех ко мне стояла мадам Блумова, и, возможно, при других обстоятельствах было бы забавно наблюдать, как эта здоровенная тетя, так и не успев ничего понять, валится с ног все с тем же плотно приклеенным скорбно-надутым выражением на лице. Бодигард выхватил из-под мышки пистолет, но поднять его и прицелиться уже не смог: пуля попала ему в переносицу, развалив темные очки, половинки которых разлетелись в разные стороны.
Его самого откинуло назад, и он свалил с ног сразу двоих: банкиршу и эльпинского сыночка. Одновременно с этим тяжеловесная Марго, падая, спиной ударила мужа по ногам, и Бобс в свою очередь рухнул, сперва боднув головой в бок Верку, а затем плечом толкнув под руку Эльпина, который тоже не устоял и, зацепив хрупкую жену рукой с тростью, врезался головой в живот долговязому Забусову. Люди летели наземь, как костяшки домино, и поэтому следующая пуля ушла «в молоко» — только рванули по сторонам щепки от вяза.
В это же время эльпинский валунообразный охранник, припав на одно колено, начал с грохотом палить куда-то в сторону кладбищенской стены, но недолго. Третья пуля угодила ему в плечо, он глухо ойкнул, выронил оружие и завертелся на пятке, судорожно пытаясь зажать фонтаном брызжущую кровь. А я, лежа животом на свежем могильном холмике, прямо перед собой увидел выпущенный им «макаров», схватил его, перекатился несколько раз по земле и, только оказавшись под прикрытием одного из мраморных надгробий, вскочил на ноги и рванул что было мочи.
Это был бег с барьерами в полном смысле слова.
Я перескакивал через чугунные ограды, спотыкался о вросшие в землю могильные плиты, продирался сквозь заросли кустарника — и все это не снижая взятого темпа. И не выпуская зажатого в правой руке «Макарова». И очень надеясь не потерять выбранного направления — к стене, за которой, очевидно, засел снайпер, но не лобовой атакой, а в обход, забирая правее, рассчитывая обойти его с фланга.
Впрочем, уже через пару-тройку секунд я получил весьма убедительное подтверждение, что двигаюсь верным путем: пули принялись свистеть вокруг моей головы. Не вызывало сомнений, что дело приходится иметь с профессионалом. Для него не остались незамеченными предпринятые мною маневры, он правильно оценил мои намерения и перенес огонь на меня. Но в охоте на несущегося по кустам зайца лазерный прицел уже, скорее, помеха, чем преимущество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
У деда я особенно не задержался. Визит был внеплановым, поэтому, стряхнув для порядка ладонью прошлогодние листья с цоколя и пристроив к подножию памятника четыре купленные у цветочницы перед входом гвоздики, я просто присел на лавочку, откинулся назад и бездумно запрокинул голову. Сквозь толщу густой спутанной кроны кряжистых лип и столетних дубов крошечными осколками разбитого зеркала пробивалась небесная синь, легкий ветерок, как засыпающий ребенок, еле-еле бормотал что-то, увязнув в листве. Городские звуки сюда почти не долетали, кругом были тишина и покой. Для мертвых вечный, для живых хотя бы временный.
Место светле, место покойне.
Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.
Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.
Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.
Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.
Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.
У Арефьевых здесь было целое свое маленькое кладбище. Сперва слева направо и как бы из глубины веков шли похожие на маленькие часовенки резные черномраморные монументы с потемневшими выбитыми надписями. «Потомственный почетный гражданинъ Кондрать Саввичъ Арефьев, скончался генваря 17 числа 1876 года, жития его было 69 летъ». «Московский купец Петръ Саввичъ Арефьев, 1842-1907, память его 18 шня и Марiя Прохоровна Арефьева, в девичестве Оконишникова, ск. в 1911 году, память ея 20 шля». С приближением к нашей эпохе надгробья мельчали, имен на них становилось с каждым разом больше, и заканчивалась вся эта история явно сооруженной с дальновидным прицелом на будущее широкой шершавой гранитной плитой унылого серого цвета, где фамилии и даты жизни уже почти наезжали друг на друга в таком количестве, будто самолет упал. А дальше рядком помешались живые.
Широкобедрая и большегрудая мадам Блумова, она же Марго, со скорбно поджатыми губами таращила оловянные глаза на крупной лошадиной физиономии. Ее Бобс стоял рядом, с трудом сцепив пальцы на неохватном животе и опустив очи долу, предоставив окружающим любоваться своей макушкой с редкими зализанными волосенками. Впрочем, насколько можно было разглядеть, лицо у него было не намного более выразительным, смазанное и тоже как будто зализанное.
Рядом с ними, обессиленно прислонясь к стволу березы, с опухшими заплаканными глазами примостилась Верка. На ней была черная шляпка с короткой вуалькой и черный же узкий обтягивающий костюм из юбки с жакетом, позволивший мне (последний раз я видел ее в каком-то несусветном хламидоподобном свитере) сделать вывод, что стройности фигуры она не растеряла.
Следом помещалось семейство Забусовых в полном составе: сухопарый муж, у которого отмеченная мною еще во время панихиды обширная лысина органически переходила в безбровое нездорово-желтое лицо с практически лишенными ресниц веками, образуя как бы одну сплошную плешь, костлявая жена, раскрашенная, точно вождь апачей, и два высоченных телохранителя, или, как их по-новомодному называют, бодигарда, в солнцезащитных очках.
Мне пришлось переступить на несколько шагов в сторону, чтобы ствол толстенного, как колонна Большого театра, вяза перестал закрывать обзор, после чего моим глазам предстал наконец и рекламно-телевизионный магнат Эльпин, который стоял, опираясь на выставленную вперед элегантную полированную трость черного дерева с серебряным набалдашником. При свете мне удалось рассмотреть, что, кроме воинственно оттопыренной бородки, у него есть еще и аккуратно перетянутая резинкой косичка на затылке, а его супруга, женщина крошечная, почти миниатюрная, увешана таким количеством золотых украшений с бриллиантами, что непонятно, как бедняжка выдерживает эту тяжесть. За спинами семейства шоумена медленным локатором поворачивал туда-сюда голову тяжелый и видно, что под пиджаком бугристый, как придорожный валун, собственный телохранитель. А еще дальше, на третьем плане, терся альпийский щенячьего обличья сынок, в котором я, к своему немалому изумлению, узнал давешнего Рому из фоторепортажа Прокопчика, того самого прыщавого мальчика с белой прядью на лбу, что в нашем дворе, согласно Тиминому докладу, подвизается на ниве распространения наркотиков.
Это последнее маленькое открытие, безусловно, представляло интерес, оставалось только придумать, можно ли его использовать в том основном деле, которым я занимаюсь, и если можно, то как именно. В остальном же приходилось констатировать, что встреча лицом к лицу с тремя, еще покойным Котиком определенными в качестве подозреваемых господами, никакими новыми достижениями меня не обогатила. Сколько я в эти лица ни всматривался, явных следов каиновой печати на них не обнаруживалось. Все они с приличествующим обстоятельствам скорбно-постным выражением терпеливо дожидались конца процедуры, который неумолимо приближался.
Могильщики принялись рубить длинные стебли пунцовых гвоздик, белоснежных хризантем и нежно-зеленых калл. От их отточенных, как бритва, сверкающих на солнце лопат разлетались, купаясь в окружающей листве, веселые яркие зайчики. Один из таких зайчиков заставил меня прищурить глаз, а когда я снова открыл его, то увидел, что игривый солнечный лучик переместился уже на метр левее, приплясывая по стволу исполинского вяза.
И неожиданно странное, еще неосознанное, но очень острое тревожное чувство посетило меня. Я не мог понять его причины, хмурился, стараясь сообразить, что же так насторожило меня, как вдруг, похолодев, догадался. Это случилось, когда могильщики отложили лопаты и принялись укладывать цветы на свежие могилы. А странный, розоватого оттенка зайчик остался.
К тому моменту, как я все понял, он сместился еще на полметра и коснулся края серой надгробной плиты, медленно, но неумолимо двигаясь в ту сторону, где компактной группой толпились Блумовы, Верка, Забусовы и Эльпины. Последнее, что я увидел перед тем, как прыгнул вперед, были приоткрытый в напряжении рот и перекошенное лицо одного из банкирских охранников.
Пожалуй, он среагировал даже раньше меня — это и стоило ему жизни.
Я рванулся в общем-то на голом инстинкте, широко, словно при игре в горелки, расставив руки и стремясь свалить с ног ближайшего одного, а лучше двух или трех человек, телохранитель же действовал, как учили, как положено по инструкции. Я летел, краем глаза фиксируя его движения: вот он сует ладонь под пиджак, разворачивается правым плечом навстречу опасности и делает шаг вперед, пытаясь загородить охраняемый объект. Все дальнейшее происходило не последовательно, а как бы в одно и то же мгновение.
Ближе всех ко мне стояла мадам Блумова, и, возможно, при других обстоятельствах было бы забавно наблюдать, как эта здоровенная тетя, так и не успев ничего понять, валится с ног все с тем же плотно приклеенным скорбно-надутым выражением на лице. Бодигард выхватил из-под мышки пистолет, но поднять его и прицелиться уже не смог: пуля попала ему в переносицу, развалив темные очки, половинки которых разлетелись в разные стороны.
Его самого откинуло назад, и он свалил с ног сразу двоих: банкиршу и эльпинского сыночка. Одновременно с этим тяжеловесная Марго, падая, спиной ударила мужа по ногам, и Бобс в свою очередь рухнул, сперва боднув головой в бок Верку, а затем плечом толкнув под руку Эльпина, который тоже не устоял и, зацепив хрупкую жену рукой с тростью, врезался головой в живот долговязому Забусову. Люди летели наземь, как костяшки домино, и поэтому следующая пуля ушла «в молоко» — только рванули по сторонам щепки от вяза.
В это же время эльпинский валунообразный охранник, припав на одно колено, начал с грохотом палить куда-то в сторону кладбищенской стены, но недолго. Третья пуля угодила ему в плечо, он глухо ойкнул, выронил оружие и завертелся на пятке, судорожно пытаясь зажать фонтаном брызжущую кровь. А я, лежа животом на свежем могильном холмике, прямо перед собой увидел выпущенный им «макаров», схватил его, перекатился несколько раз по земле и, только оказавшись под прикрытием одного из мраморных надгробий, вскочил на ноги и рванул что было мочи.
Это был бег с барьерами в полном смысле слова.
Я перескакивал через чугунные ограды, спотыкался о вросшие в землю могильные плиты, продирался сквозь заросли кустарника — и все это не снижая взятого темпа. И не выпуская зажатого в правой руке «Макарова». И очень надеясь не потерять выбранного направления — к стене, за которой, очевидно, засел снайпер, но не лобовой атакой, а в обход, забирая правее, рассчитывая обойти его с фланга.
Впрочем, уже через пару-тройку секунд я получил весьма убедительное подтверждение, что двигаюсь верным путем: пули принялись свистеть вокруг моей головы. Не вызывало сомнений, что дело приходится иметь с профессионалом. Для него не остались незамеченными предпринятые мною маневры, он правильно оценил мои намерения и перенес огонь на меня. Но в охоте на несущегося по кустам зайца лазерный прицел уже, скорее, помеха, чем преимущество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50