Я тут поблизости нахожусь, мог бы подняться к вам. С меня, как я понимаю, причитается двести семьдесят долларов, поскольку тридцать я уже внес и...
– Вы очень любезны, мистер Роденбарр, но давайте отложим до понедельника.
– Понедельник у меня трудный день. Вдобавок к понедельнику я могу просадить деньги. Для меня это минутное дело – подняться к вам.
– Я, собственно, не имею права получать с клиентов деньги в неприемные часы, – ответил он, уже менее уверенно. – Вы звоните в мою квартиру, а служебное помещение находится на другом конце коридора, и оно закрыто. Мне совсем не хочется идти туда сейчас, выписывать вам квитанцию, делать запись в бухгалтерской книге...
– Не надо мне никакой квитанции. Я просто поднимусь на лифте, передам вам деньги и отвалю.
Файнзингер молчал. Видимо, он окончательно уверился, что имеет дело с ненормальным, а ненормальных в дом не приглашают. Очевидно, я что-то недодумал, не нашел верного подхода. Если стану продолжать в том же духе, будет еще хуже.
– Ну хорошо, отложим до понедельника. Надеюсь, деньги у меня еще останутся. Я их для верности в ботинок суну.
* * *
В бруклинской справочной сообщили, что у них значится Дж. Л. Гарланд со сквера Чивер, но телефонистка не знала, где этот сквер, на Булыжном Холме или где-то еще, однако сказала, что номер как будто подходит. Я набрал этот номер. К телефону подошел мужчина с высоким голосом, и я попросил позвать Джессику.
– Это Берни Роденбарр, – сказал я. – На панихиде завтра буду. Звоню, чтобы проверить время и место. Два тридцать, церковь Христа Спасителя, верно?
– Совершенно верно.
– Отлично! Да, вот еще что. Не могли бы вы позвонить двум соседям вашего деда?
– Я повесила объявление в вестибюле, но вы приглашайте, кого считаете нужным.
– Я так и делаю, но надо, чтобы этих двоих вы пригласили лично. Запишите, будьте добры.
Я сообщил имена и номера телефонов и что надо сказать.
Пока Джессика записывала, мне пришло в голову, что ей, может быть, разрешено бывать в квартире Абеля. Визит туда вдвоем – не самый хороший вариант, но лучше, чем ничего. Я спросил, была ли она у деда после его убийства. Оказалось, что нет.
– У меня нет ключей, – сказала она. – Швейцар сказал, что полиция строго-настрого приказала никого туда пока не пускать. Может, вообще не позволят, не знаю. А почему вы спрашиваете?
– Просто так, – сказал я. – Так вы позвоните тем людям?
– Сейчас же позвоню.
* * *
В начале девятого я вошел в подъезд дома, где жил Абель Крау. Меня встретил незнакомый швейцар. Меня он тоже, судя по всему, не знал. Вид у него был грозный, как у овчарки бувье. «Хорошо бы не пришлось стрелять в него шприцем», – мелькнула мысль.
Пистолет у меня был с собой. Правда, не под рукой, а в дипломате, вместе с отмычками, новенькой парой резиновых перчаток с вырезанными ладонями и моими широченными «пумами». Для разнообразия я надел тупоносые ботинки со шнуровкой. Ботинки были тяжелые, на кожаной подошве, не очень удобные, но они больше, чем мокасины или «пумы», шли к черному двубортному костюму и строгому, темному галстуку с едва заметными полосками.
– Священник Роденбарр, – объявил я. – Я к миссис Померанц из 11-Д. Она меня ждет.
Глава 20
– Манеры у него были непривычные, европейские, – говорила миссис Померанц. – Встретишь его, обязательно улыбнется, справится о здоровье. Жару он плохо переносил, это правда, да и ноги, видать, иногда беспокоили. Но чтобы пожаловаться – нет, никогда, не то что другие.
Я записал в книжечке: «настоящий джент.» и «не жаловался» и, подняв голову, поймал пытливый взгляд своей собеседницы. Она не могла взять в толк, почему мое лицо ей знакомо, и это не давало ей покоя. Поскольку я был бруклинским проповедником, собирающим материал для прощального слова по Абелю Крау, и о его визите ей предварительно позвонила внучка усопшего, то ей и в голову не могло прийти, что я одновременно и сын миссис Стеттнер, с которым она вчера ехала в лифте. Но если я достопочтенный Роденбарр с Булыжного Холма, почему ей кажется, будто она видела меня раньше?
Мы сидели на приземистых, с чехлами, стульях в ее небольшой, тесно заставленной мебелью гостиной. С фотографий на стенах на нас глядели ясные глазенки ее многочисленных внучат, а на полках и полочках в несметном множестве были расставлены глиняные фигурки. За двадцать минут она успела перемыть косточки всем соседям, причем о мертвых говорила только хорошее, а о живых только плохое. Вот так она и живет, одна-одинешенька, потому что ее незабвенный Мо давно портняжит в небесной мастерской.
Допив кофе, я встал с места.
– Вы мне очень помогли, премного вам благодарен, – сказал я почти что от всего сердца. – Ожидаю увидеть вас завтра на панихиде.
Она проводила меня до дверей, уверяя, что непременно приедет.
– Мне интересно, что вы используете из нашей беседы. Нет, нет, надо еще повернуть верхнюю ручку! Теперь правильно. Знаете, что я вам скажу? Вы сильно смахиваете на одного человека.
– На сына миссис Стеттнер?
– Вы его знаете?
Я покачал головой.
– Нет. Но мне говорили, что мы похожи.
* * *
Выпустив меня, она заперлась. Я подошел к двери квартиры Абеля, быстро отомкнул замок и шагнул внутрь. Там все было по-прежнему, только темнее, так как за окном густели сумерки. Я зажег свет. Обычно я этого не делаю, не задернув предварительно шторы на окнах. Однако ближайшие дома стояли за Гудзоном, и я не опасался, что меня увидят.
Сперва я прочесал квартиру, конечно, не так основательно, как вчера. Обшарил шкаф в спальне, перебрал кое-какие вещи, потом снова открыл коробку с сигарами. Остановившись у книжных полок, пробежал глазами по корешкам, выбирая, что почитать. Самое лучшее сейчас – полистать Роберта Б. Паркера, узнать, как поживает старина Спенсер, который бегает без всяких ортоэластиков и поднимает тяжести, не опасаясь грыжи. Однако найти подобное развлекательное чтиво в квартире Абеля было еще труднее, чем злополучный никель 1913 года. Множество интересных книг оказалось для меня гораздо менее интересно по той простой причине, что я не читал ни по-немецки, ни по-французски, ни по-латыни.
В итоге я погрузился в перевод шопенгауэровских «Этюдов о пессимизме», которые оказались совсем не тем, что я ожидал. Сама книга была дешевым изданием из серии «Современная библиотека», изрядно зачитанная, с многочисленными подчеркиваниями Абеля или предыдущего владельца и разнообразными пометками на полях против поразивших их пассажей.
«Если человек начинает ненавидеть жалкие существа, встречающиеся на его пути, – читал я, к примеру, – то вскорости у него не остается сил ни на что другое; с тем большей легкостью он склонен презирать всех до единого».
Мне это понравилось, хотя и показалось, что философ хватил через край. Потом я подумал, не включить ли музыку, но решил, что зажженный свет и без того достаточный на данный момент риск.
Выдержанный арманьяк тоже представлял немалый соблазн, но вместо этого напитка богов я ограничился полстаканом молока, а где-то между десятью и одиннадцатью выключил в гостиной свет и, пройдя в спальню, разделся.
Постель была аккуратно застлана. Видимо, он сам убирал ее в последнее в его жизни утро. Поставив будильник на два тридцать, я забрался под одеяло, выключил лампу на тумбочке и уснул.
Будильник с шумом ворвался в мой сон. Что мне снилось, я не помню, должно быть, что-то связанное с нарушением святости чужого жилища, ибо звон будильника я принял во сне за вой сигнализации и долго шарил по стене, ища выключатель, пока не вынырнул из глубины беспамятства и не нащупал будильник, который к этому моменту уже жалобно потренькивал, так как у него кончался завод.
Какая неосторожность! Несколько минут я сидел в темноте на кровати, напряженно вслушиваясь, не проснулись ли соседи по этажу, хотя вряд ли будильник потревожил кого-нибудь. В старых домах хорошая звуконепроницаемость. Во всяком случае, я не услышал ничего подозрительного, включил лампу и оделся.
Правда, сейчас я надел «пумы», а не ботинки и натянул резиновые перчатки. Поставив замок на предохранитель, чтобы не захлопнулась дверь, я выскользнул из квартиры и, пройдя мимо лифта, вышел на лестничную клетку. Несколько маршей вниз, и вот я уже подошел к квартире 4-Б.
Из-под двери не пробивался свет, внутри стояла глубокая тишина. Замок был не замок, а детская игрушка. Я вошел.
Десять минут спустя я уже выходил оттуда. Одолев семь этажей, я вернулся в квартиру Абеля, запер дверь, скинул свои верные «пумы» и все остальное и, поставив будильник на семь утра, опять забрался в постель.
Но сон не шел. Я встал, надел халат и вспомнил, что весь день почти ничего не ел. Пройдя на кухню, я прикончил хваленый шварцвальдский торт и допил молоко из пакета. Ну вот, теперь спать.
Проснулся я до того, как зазвонил будильник. Быстро освежился душем, нашел безопасную бритву и побрился. Мне было немного не по себе проделывать все это в квартире моего покойного друга, но я заставил себя не думать об этом. После чашки растворимого кофе я оделся, натянул черные ботинки, а «пумы» положил в дипломат вместе с парой заранее отобранных книг.
Ни лифтер, ни швейцар не обратили на меня ни малейшего внимания. Человек незнакомый, но он прилично одет и уходит в приличный утренний час. Даже в старом и переполненном кооперативном доме всегда найдется жилец или жиличка, чей гость того или иного пола может иногда задержаться на ночь и уйти один при свете дня.
* * *
Косметический кабинет «Волос великолепие» помещался на Девятой авеню, чуть повыше Двадцать четвертой улицы, рядом с рестораном «Челсийская община». Перед дверью в кабинет была створчатая решетка с висячим замком, похожая на мою собственную в «Барнегатских книгах». Я остановился перед решеткой и на виду у прохожих стал козырять в замке гибкой стальной пластинкой. Происходило все это среди бела дня. Но мой черный костюм придавал мне респектабельный вид, и ни одному стороннему наблюдателю не пришло бы в голову, что в руках у меня отмычка, а не обычный ключ.
Запор в двери оказался похитрее, на него ушло на несколько секунд больше, но и он поддался.
Едва я открыл дверь, как взвыла сирена.
Что ж, такое бывает, и не только во сне, но и наяву. Я заметил сигнализацию еще вчера, когда заходил к Мэрилин Маргейт, и у меня тогда было достаточно времени, чтобы отыскать выключатель, – он был на стене у первого кресла. Поэтому я спокойно подошел к этому самому креслу и отключил сигнализацию.
Ничего страшного. Народ привык к таким вещам. Хозяева сплошь и рядом забывают отключить сигнализацию, когда открывают свою лавочку. Другое дело, если сирена воет слишком долго или, что еще хуже, заревет ночью, – тогда люди кидаются звонить по 911. А так – обычная история.
И вообще: какому идиоту придет в голову грабить парикмахерскую? И тем не менее я полчаса обшаривал «Волос великолепие».
Когда я уходил, там все было точно так же, как и до моего прихода, за исключением сигнализации. Я не включил ее, опасаясь, что она снова заревет, а две небрежности одного хозяина – это уже перебор. Зато я не тронул кассу – несколько завернутых столбиков мелочи и дюжину однодолларовых бумажек. Я не взял пистолет, которым Мэрилин угрожала мне, – он остался лежать в ящике ее хозяйки. Я протер те места, к которым прикасался, так как резиновые перчатки никак не подходили к моему траурному одеянию. Уходя, я запер дверь, задвинул решетку и повесил замок.
* * *
Я позвонил Каролин, но ее телефон молчал. Начал набирать Дениз, но передумал. Я вышел на Двадцать четвертую улицу и остановился у отеля «Челси», привлеченный табличками у дверей. На табличках значились имена не педиатров и ортопедов, а знаменитых писателей, которые когда-то останавливались здесь, – Томаса Вулфа и Дилана Томаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Вы очень любезны, мистер Роденбарр, но давайте отложим до понедельника.
– Понедельник у меня трудный день. Вдобавок к понедельнику я могу просадить деньги. Для меня это минутное дело – подняться к вам.
– Я, собственно, не имею права получать с клиентов деньги в неприемные часы, – ответил он, уже менее уверенно. – Вы звоните в мою квартиру, а служебное помещение находится на другом конце коридора, и оно закрыто. Мне совсем не хочется идти туда сейчас, выписывать вам квитанцию, делать запись в бухгалтерской книге...
– Не надо мне никакой квитанции. Я просто поднимусь на лифте, передам вам деньги и отвалю.
Файнзингер молчал. Видимо, он окончательно уверился, что имеет дело с ненормальным, а ненормальных в дом не приглашают. Очевидно, я что-то недодумал, не нашел верного подхода. Если стану продолжать в том же духе, будет еще хуже.
– Ну хорошо, отложим до понедельника. Надеюсь, деньги у меня еще останутся. Я их для верности в ботинок суну.
* * *
В бруклинской справочной сообщили, что у них значится Дж. Л. Гарланд со сквера Чивер, но телефонистка не знала, где этот сквер, на Булыжном Холме или где-то еще, однако сказала, что номер как будто подходит. Я набрал этот номер. К телефону подошел мужчина с высоким голосом, и я попросил позвать Джессику.
– Это Берни Роденбарр, – сказал я. – На панихиде завтра буду. Звоню, чтобы проверить время и место. Два тридцать, церковь Христа Спасителя, верно?
– Совершенно верно.
– Отлично! Да, вот еще что. Не могли бы вы позвонить двум соседям вашего деда?
– Я повесила объявление в вестибюле, но вы приглашайте, кого считаете нужным.
– Я так и делаю, но надо, чтобы этих двоих вы пригласили лично. Запишите, будьте добры.
Я сообщил имена и номера телефонов и что надо сказать.
Пока Джессика записывала, мне пришло в голову, что ей, может быть, разрешено бывать в квартире Абеля. Визит туда вдвоем – не самый хороший вариант, но лучше, чем ничего. Я спросил, была ли она у деда после его убийства. Оказалось, что нет.
– У меня нет ключей, – сказала она. – Швейцар сказал, что полиция строго-настрого приказала никого туда пока не пускать. Может, вообще не позволят, не знаю. А почему вы спрашиваете?
– Просто так, – сказал я. – Так вы позвоните тем людям?
– Сейчас же позвоню.
* * *
В начале девятого я вошел в подъезд дома, где жил Абель Крау. Меня встретил незнакомый швейцар. Меня он тоже, судя по всему, не знал. Вид у него был грозный, как у овчарки бувье. «Хорошо бы не пришлось стрелять в него шприцем», – мелькнула мысль.
Пистолет у меня был с собой. Правда, не под рукой, а в дипломате, вместе с отмычками, новенькой парой резиновых перчаток с вырезанными ладонями и моими широченными «пумами». Для разнообразия я надел тупоносые ботинки со шнуровкой. Ботинки были тяжелые, на кожаной подошве, не очень удобные, но они больше, чем мокасины или «пумы», шли к черному двубортному костюму и строгому, темному галстуку с едва заметными полосками.
– Священник Роденбарр, – объявил я. – Я к миссис Померанц из 11-Д. Она меня ждет.
Глава 20
– Манеры у него были непривычные, европейские, – говорила миссис Померанц. – Встретишь его, обязательно улыбнется, справится о здоровье. Жару он плохо переносил, это правда, да и ноги, видать, иногда беспокоили. Но чтобы пожаловаться – нет, никогда, не то что другие.
Я записал в книжечке: «настоящий джент.» и «не жаловался» и, подняв голову, поймал пытливый взгляд своей собеседницы. Она не могла взять в толк, почему мое лицо ей знакомо, и это не давало ей покоя. Поскольку я был бруклинским проповедником, собирающим материал для прощального слова по Абелю Крау, и о его визите ей предварительно позвонила внучка усопшего, то ей и в голову не могло прийти, что я одновременно и сын миссис Стеттнер, с которым она вчера ехала в лифте. Но если я достопочтенный Роденбарр с Булыжного Холма, почему ей кажется, будто она видела меня раньше?
Мы сидели на приземистых, с чехлами, стульях в ее небольшой, тесно заставленной мебелью гостиной. С фотографий на стенах на нас глядели ясные глазенки ее многочисленных внучат, а на полках и полочках в несметном множестве были расставлены глиняные фигурки. За двадцать минут она успела перемыть косточки всем соседям, причем о мертвых говорила только хорошее, а о живых только плохое. Вот так она и живет, одна-одинешенька, потому что ее незабвенный Мо давно портняжит в небесной мастерской.
Допив кофе, я встал с места.
– Вы мне очень помогли, премного вам благодарен, – сказал я почти что от всего сердца. – Ожидаю увидеть вас завтра на панихиде.
Она проводила меня до дверей, уверяя, что непременно приедет.
– Мне интересно, что вы используете из нашей беседы. Нет, нет, надо еще повернуть верхнюю ручку! Теперь правильно. Знаете, что я вам скажу? Вы сильно смахиваете на одного человека.
– На сына миссис Стеттнер?
– Вы его знаете?
Я покачал головой.
– Нет. Но мне говорили, что мы похожи.
* * *
Выпустив меня, она заперлась. Я подошел к двери квартиры Абеля, быстро отомкнул замок и шагнул внутрь. Там все было по-прежнему, только темнее, так как за окном густели сумерки. Я зажег свет. Обычно я этого не делаю, не задернув предварительно шторы на окнах. Однако ближайшие дома стояли за Гудзоном, и я не опасался, что меня увидят.
Сперва я прочесал квартиру, конечно, не так основательно, как вчера. Обшарил шкаф в спальне, перебрал кое-какие вещи, потом снова открыл коробку с сигарами. Остановившись у книжных полок, пробежал глазами по корешкам, выбирая, что почитать. Самое лучшее сейчас – полистать Роберта Б. Паркера, узнать, как поживает старина Спенсер, который бегает без всяких ортоэластиков и поднимает тяжести, не опасаясь грыжи. Однако найти подобное развлекательное чтиво в квартире Абеля было еще труднее, чем злополучный никель 1913 года. Множество интересных книг оказалось для меня гораздо менее интересно по той простой причине, что я не читал ни по-немецки, ни по-французски, ни по-латыни.
В итоге я погрузился в перевод шопенгауэровских «Этюдов о пессимизме», которые оказались совсем не тем, что я ожидал. Сама книга была дешевым изданием из серии «Современная библиотека», изрядно зачитанная, с многочисленными подчеркиваниями Абеля или предыдущего владельца и разнообразными пометками на полях против поразивших их пассажей.
«Если человек начинает ненавидеть жалкие существа, встречающиеся на его пути, – читал я, к примеру, – то вскорости у него не остается сил ни на что другое; с тем большей легкостью он склонен презирать всех до единого».
Мне это понравилось, хотя и показалось, что философ хватил через край. Потом я подумал, не включить ли музыку, но решил, что зажженный свет и без того достаточный на данный момент риск.
Выдержанный арманьяк тоже представлял немалый соблазн, но вместо этого напитка богов я ограничился полстаканом молока, а где-то между десятью и одиннадцатью выключил в гостиной свет и, пройдя в спальню, разделся.
Постель была аккуратно застлана. Видимо, он сам убирал ее в последнее в его жизни утро. Поставив будильник на два тридцать, я забрался под одеяло, выключил лампу на тумбочке и уснул.
Будильник с шумом ворвался в мой сон. Что мне снилось, я не помню, должно быть, что-то связанное с нарушением святости чужого жилища, ибо звон будильника я принял во сне за вой сигнализации и долго шарил по стене, ища выключатель, пока не вынырнул из глубины беспамятства и не нащупал будильник, который к этому моменту уже жалобно потренькивал, так как у него кончался завод.
Какая неосторожность! Несколько минут я сидел в темноте на кровати, напряженно вслушиваясь, не проснулись ли соседи по этажу, хотя вряд ли будильник потревожил кого-нибудь. В старых домах хорошая звуконепроницаемость. Во всяком случае, я не услышал ничего подозрительного, включил лампу и оделся.
Правда, сейчас я надел «пумы», а не ботинки и натянул резиновые перчатки. Поставив замок на предохранитель, чтобы не захлопнулась дверь, я выскользнул из квартиры и, пройдя мимо лифта, вышел на лестничную клетку. Несколько маршей вниз, и вот я уже подошел к квартире 4-Б.
Из-под двери не пробивался свет, внутри стояла глубокая тишина. Замок был не замок, а детская игрушка. Я вошел.
Десять минут спустя я уже выходил оттуда. Одолев семь этажей, я вернулся в квартиру Абеля, запер дверь, скинул свои верные «пумы» и все остальное и, поставив будильник на семь утра, опять забрался в постель.
Но сон не шел. Я встал, надел халат и вспомнил, что весь день почти ничего не ел. Пройдя на кухню, я прикончил хваленый шварцвальдский торт и допил молоко из пакета. Ну вот, теперь спать.
Проснулся я до того, как зазвонил будильник. Быстро освежился душем, нашел безопасную бритву и побрился. Мне было немного не по себе проделывать все это в квартире моего покойного друга, но я заставил себя не думать об этом. После чашки растворимого кофе я оделся, натянул черные ботинки, а «пумы» положил в дипломат вместе с парой заранее отобранных книг.
Ни лифтер, ни швейцар не обратили на меня ни малейшего внимания. Человек незнакомый, но он прилично одет и уходит в приличный утренний час. Даже в старом и переполненном кооперативном доме всегда найдется жилец или жиличка, чей гость того или иного пола может иногда задержаться на ночь и уйти один при свете дня.
* * *
Косметический кабинет «Волос великолепие» помещался на Девятой авеню, чуть повыше Двадцать четвертой улицы, рядом с рестораном «Челсийская община». Перед дверью в кабинет была створчатая решетка с висячим замком, похожая на мою собственную в «Барнегатских книгах». Я остановился перед решеткой и на виду у прохожих стал козырять в замке гибкой стальной пластинкой. Происходило все это среди бела дня. Но мой черный костюм придавал мне респектабельный вид, и ни одному стороннему наблюдателю не пришло бы в голову, что в руках у меня отмычка, а не обычный ключ.
Запор в двери оказался похитрее, на него ушло на несколько секунд больше, но и он поддался.
Едва я открыл дверь, как взвыла сирена.
Что ж, такое бывает, и не только во сне, но и наяву. Я заметил сигнализацию еще вчера, когда заходил к Мэрилин Маргейт, и у меня тогда было достаточно времени, чтобы отыскать выключатель, – он был на стене у первого кресла. Поэтому я спокойно подошел к этому самому креслу и отключил сигнализацию.
Ничего страшного. Народ привык к таким вещам. Хозяева сплошь и рядом забывают отключить сигнализацию, когда открывают свою лавочку. Другое дело, если сирена воет слишком долго или, что еще хуже, заревет ночью, – тогда люди кидаются звонить по 911. А так – обычная история.
И вообще: какому идиоту придет в голову грабить парикмахерскую? И тем не менее я полчаса обшаривал «Волос великолепие».
Когда я уходил, там все было точно так же, как и до моего прихода, за исключением сигнализации. Я не включил ее, опасаясь, что она снова заревет, а две небрежности одного хозяина – это уже перебор. Зато я не тронул кассу – несколько завернутых столбиков мелочи и дюжину однодолларовых бумажек. Я не взял пистолет, которым Мэрилин угрожала мне, – он остался лежать в ящике ее хозяйки. Я протер те места, к которым прикасался, так как резиновые перчатки никак не подходили к моему траурному одеянию. Уходя, я запер дверь, задвинул решетку и повесил замок.
* * *
Я позвонил Каролин, но ее телефон молчал. Начал набирать Дениз, но передумал. Я вышел на Двадцать четвертую улицу и остановился у отеля «Челси», привлеченный табличками у дверей. На табличках значились имена не педиатров и ортопедов, а знаменитых писателей, которые когда-то останавливались здесь, – Томаса Вулфа и Дилана Томаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29