..
– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хётль. – Вы включили аппаратуру?
– Вы же видели... Конечно не включал...
– Покажите...
Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хётлю:
– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
– Спасибо, – ответил Хётль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «...в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов...», – почувствовал всю весомость слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
– Как это ужасно, Хётль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи... Мне поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.
– «Я тоже». А кто еще интересуется?
Хётль пожал плечами:
– Все, кому не лень.
– Хётль, – вздохнул Штирлиц, – вам выгодно взять меня в долю. Я не фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в течение ближайших месяцев, может быть, недель... Вы же видите отношение ко мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка... Меня подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц, а я этой возможности лишен... А в этом я заинтересован по-настоящему...
– Но как же тогда понять, – пропустив Штирлица перед собою на узенький мостик, переброшенный через глубокий ров, по дну которого, пенясь, шумел ручей, сказал Хётль, – что вас, подозреваемого, отправляют со специальным заданием в штаб-квартиру Кальтенбруннера? Что-то не сходится в этой схеме... Да и потом Эйхман вводил меня в свои комбинации: он играл «друга» арестованного, а я бранил его за это во время допроса – все-таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны...
– Это верно, согласен... Но вам ничего не остается, кроме как верить мне, Хётль... Мне ведь тоже приходится вам верить... А я вправе допустить, что вы работаете на Запад с санкции Кальтенбруннера, он знает о вашей деятельности, давным-давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.
– Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать со мною?
Штирлиц пожал плечами:
– А что мне остается делать?
Хётль согласно кивнул:
– Действительно, ничего... Но даже если мне – в силу личной выгоды, говорю вполне откровенно, – придется сообщить Кальтенбруннеру о визите вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.
– Призываете к взаимности?
– Да.
– Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?
– Мы ведь договорились о взаимности...
– Я бы советовал повременить, Хётль. Это – и в ваших интересах.
– Постараюсь, – ответил тот, и Штирлиц понял, что он, конечно же, ищет возможность каким-то ловким способом сообщить Кальтенбруннеру, если уже не сообщил...
– Кого интересуют соляные копи, где складированы картины? – спросил Штирлиц.
– Американцев.
– Их люди давно заброшены сюда?
– Да.
– Где они?
– Под Зальцбургом.
– Вы с ними контактируете?
– Они со мною контактируют, – раздраженно уточнил Хётль.
– Да будет вам, дружище, – сказал Штирлиц и вдруг поймал себя на мысли, что произнес эту фразу, подражая Мюллеру. – Сейчас такое время настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.
Хётль покачал головой:
– Они – больше. Если я не смогу предпринять решительных шагов, то штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.
– Вы с ума сошли!
– Нет, я не сошел с ума. Это приказ фюрера. В штольни уже заложено пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.
– Кто обязан отдать приказ о взрыве?
– Берлин... Фюрер... Или Кальтенбруннер.
– А не Борман?
– Может быть, и он, но я слышал про Кальтенбруннера.
– Сможете на него повлиять?
– Вы же знаете характер этого человека...
– Человека, – повторил Штирлиц, усмехнувшись. – Животное... Он знает о ваших контактах?
– Нет.
– Думаете открыться ему?
– Я не решил еще...
– Если вы говорите правду, то погодите пару недель. Он относится к числу тех фанатиков, которые ночью признаются себе в том, что наступил крах, а утром, выпив водки, от страха норовят написать исповедь фюреру и молить о пощаде. Признавайтесь ему, когда здесь станет слышна канонада... Он намерен приехать сюда?
– Не знаю.
– Он прибежит сюда. Навяжите ему действия. Сам он не умеет поступать... Ни он, ни Гиммлер, ни Геринг... Они все раздавлены их кумиром, фюрером... В этом их трагедия, а ваше спасение... Скажите ему, что обергруппенфюрер Карл Вольф стал равноправным партнером Аллена Даллеса именно после того, как гарантировал спасение Уффици... Признайтесь, что можете сообщить Даллесу о его благоразумии – утопающий хватается за соломинку... А вас – если сможете повлиять на него – это действительно спасет от многих бед...
Хётль задумчиво спросил:
– А что будет со мною? Если вы всех просчитали далеко вперед – в том числе и меня, – то, значит, могут просчитать и другие? Я готов сделать то, что в моих силах, но я хочу получить гарантию... Я должен выжить... Я готов на все, штандартенфюрер, у меня прекрасная семья, я пошел в СС ради семьи, будь проклят тот день и час...
– Вы мне тоже выгодны в качестве живой субстанции, Хётль, наши интересы смыкаются... У меня есть идея... Точнее говоря, она возникла после того, как вы сказали мне про ваши контакты с американской разведкой здесь, под Зальцбургом... Видимо, надо будет вам договориться с вашими контактами, чтобы они вышли на связь со Швейцарией... Вы работаете на швейцарский центр, нет?
– Да.
– На Даллеса?
– Я виделся с высоким черным мужчиной...
– Лет тридцати пяти, надменен, коммунистов ругает не меньше, чем национал-социалистов, нет?
– Так.
– Это Геверниц, – убежденно сказал Штирлиц, – заместитель Даллеса, натурализовавшийся немец. Сильный парень, толк в деле знает... Так вот, пусть те, кто оперирует здесь, вокруг Альт Аусзее, выйдут в эфир с длинной радиограммой – ее немедленно запеленгуют, а вы в это время будете сидеть за столом вместе с Ойгеном и Вилли – полное алиби. Я стану работать с документами, для вас лучше, если отчет о случившемся напишет Ойген... Очень, кстати, страшный человек, старайтесь наладить с ним добрые отношения... Сможете организовать такой радиосеанс?
– Смогу.
– А запросить Швейцарию, отчего я не получаю ответа, сможете?
– Это самое легкое задание, – усмехнулся Хётль.
– Но оно повлечет за собою – в случае если мы не получим ответа, который меня устроит, – более сложное.
– Какое? – вновь насторожился Хётль, даже голову втянул в плечи.
– Вы мне устроите встречу с американцами.
– Здесь работают не американцы, но австрийцы... И встречу я вам не стану устраивать...
– Так уж безоговорочно?
– Да.
– Боитесь, что прихлопну всех скопом?
– Да.
– Но ведь если бы я этого хотел, то попросил Ойгена и его команду заняться вами, и тогда вы устроите такую встречу через час, самое большее.
– Какая вам от этого выгода? – остановившись, спросил Хётль.
– Ну как вам сказать? – Штирлиц усмехнулся. – Получу Крест с дубовыми листьями, благодарность в приказе.
«Сейчас он станет меня убеждать, что выгоднее сотрудничать с американцами, – подумал Штирлиц. – Он лишен чувства юмора».
– Если бы Рыцарский крест вам вручили в сорок третьем, тогда одно дело, – сказал Хётль. – Какой в нем сейчас прок? Он вам, наоборот, помешает, вы знаете, Сталин навязал американцам драконовский закон о наказании офицеров СС...
– Да?! Черт, вы правы! – Штирлиц снова запрокинул голову; небо стало еще более темным, такое оно было тяжелое, высокое. – Сколько времени мы гуляем?
– Вы верно спросили, – ответил Хётль. – За нами пошел ваш Курт.
– Значит, минут тридцать... Проверка... Теперь вот что... Подумайте, кто из здешних осведомителей гестапо оставлен для работы в подполье? Кто возглавляет местный «Вервольф»?
– Это тайна за семью печатями, «Вервольфом» занимается НСДАП, гауляйтер Айгрубер...
– Он – больной человек?
– Здоровый.
– Я имею в виду психическое состояние... Плачет во время выступлений? Срывается голос, когда возглашает здравицу в честь фюрера? Действительно убежден в победе?
– В таком случае, болен... Только можно ли фанатизм называть болезнью?
– Или болезнь, или холодный и расчетливый карьеризм, который всегда граничит с предательством.
– Тогда, скорее, первое. Айгрубер болен...
– Болен так болен... Я не зря спросил вас про осведомителей, оставленных для работы в рядах «Вервольфа», Хётль. Мы проведем комбинацию; я стану с вами беседовать в присутствии Ойгена – после того как вы устроите радиосеанс. Беседовать буду обо всем и о том, кого можно подозревать в измене среди здешних жителей... Спрошу, кто особенно хорошо знает местность... Кто может тайно пройти в район замка и наладить связь со Швейцарией отсюда, чтобы бросить тень на вашу контору... Понимаете?
– Понимаю... Я постараюсь...
– Вам ведь зачтется, если вы упрячете в камеру – руками гестапо, которое вы, оказывается, давно ненавидите, – пару вервольфовских мерзавцев.
Курт окликнул Штирлица:
– Штандартенфюрер, срочная телеграмма от шефа!
– Что там случилось? – спросил Штирлиц, останавливаясь.
– С грифом – «лично», – ответил Курт. – Мы не читали.
Штирлиц посмотрел на Хётля, усмехнувшись:
– Они не читали. Они из клуба лондонских аристократов, нет? Пошли, продолжим разговор позже. Я жду вас через пару часов обратно... Где, кстати, ваша семья?
– В Линце, – ответил Хётль, не сводя испуганных глаз с лица Курта.
– Это правда? – Штирлиц нахмурился.
– А где ж ей еще быть?
Штирлиц спросил:
– Курт, где семьи всех сотрудников здешнего центра?
– Все живут дома, – ответил Курт, расшифровав, таким образом, то, что расшифровывать было никак нельзя – интерес Мюллера к сотрудникам Кальтенбруннера.
– Дома так дома. – Штирлиц вздохнул: – Кофе хочу... Горячего кофе. Ойген все-таки храпит, не выучил его Скорцени спать тихо, пусть не обольщается...
– Да, – согласился Курт. – Я слышал, как вы ушли из спальни и сидели в столовой чуть не до утра...
Штирлиц повернулся к Хётлю, внимательно посмотрел ему в глаза; тот, видимо, все понял – действительно, следят, – и слабая улыбка тронула его губы.
– Я жду вас, Хётль, – сказал Штирлиц. – Нам еще работать и работать.
– Я скоро вернусь, хайль Гитлер!
Когда он отошел шагов на тридцать, Штирлиц окликнул его:
– Дружище, отдайте диктофон, я совсем забыл, что велел вам его потаскать...
Курт прищурился, покачал головой, но ничего не сказал.
«Сейчас начнется, – подумал Штирлиц. – Сейчас они возьмут меня в переплет. Что ж, чем хуже, тем лучше, потому что ясней!»
...В переплет его, однако, не взяли, потому что в шифровке Мюллера говорилось: «Лицо, которым интересовался тот, кто отправлял вас сюда, в курсе вашей работы».
– Ну и что станем делать? – спросил Штирлиц, подняв глаза на спутников; он был убежден, что они прочитали текст; проверку устроил примитивную; видимо, Курт брякнет, судя по тому, как он открылся в разговоре с Хётлем.
– Запросите указания, – засветился Вилли, а не Курт.
«Или они разыгрывают сценарий? – подумал Штирлиц. – Курт подставился в парке, при Хётле, Вилли – здесь... А какой смысл? Понятно, что я в кольце; ясно, что я – объект игры Мюллера. Но чего же он хочет добиться? Чего он может добиться? Время упущено, времени у него нет. Что же он плетет?»
– Но ведь вы сказали мне, – Штирлиц обернулся к Курту, – что никто не читал телеграмму группенфюрера Мюллера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хётль. – Вы включили аппаратуру?
– Вы же видели... Конечно не включал...
– Покажите...
Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хётлю:
– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
– Спасибо, – ответил Хётль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «...в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов...», – почувствовал всю весомость слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
– Как это ужасно, Хётль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи... Мне поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.
– «Я тоже». А кто еще интересуется?
Хётль пожал плечами:
– Все, кому не лень.
– Хётль, – вздохнул Штирлиц, – вам выгодно взять меня в долю. Я не фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в течение ближайших месяцев, может быть, недель... Вы же видите отношение ко мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка... Меня подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц, а я этой возможности лишен... А в этом я заинтересован по-настоящему...
– Но как же тогда понять, – пропустив Штирлица перед собою на узенький мостик, переброшенный через глубокий ров, по дну которого, пенясь, шумел ручей, сказал Хётль, – что вас, подозреваемого, отправляют со специальным заданием в штаб-квартиру Кальтенбруннера? Что-то не сходится в этой схеме... Да и потом Эйхман вводил меня в свои комбинации: он играл «друга» арестованного, а я бранил его за это во время допроса – все-таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны...
– Это верно, согласен... Но вам ничего не остается, кроме как верить мне, Хётль... Мне ведь тоже приходится вам верить... А я вправе допустить, что вы работаете на Запад с санкции Кальтенбруннера, он знает о вашей деятельности, давным-давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.
– Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать со мною?
Штирлиц пожал плечами:
– А что мне остается делать?
Хётль согласно кивнул:
– Действительно, ничего... Но даже если мне – в силу личной выгоды, говорю вполне откровенно, – придется сообщить Кальтенбруннеру о визите вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.
– Призываете к взаимности?
– Да.
– Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?
– Мы ведь договорились о взаимности...
– Я бы советовал повременить, Хётль. Это – и в ваших интересах.
– Постараюсь, – ответил тот, и Штирлиц понял, что он, конечно же, ищет возможность каким-то ловким способом сообщить Кальтенбруннеру, если уже не сообщил...
– Кого интересуют соляные копи, где складированы картины? – спросил Штирлиц.
– Американцев.
– Их люди давно заброшены сюда?
– Да.
– Где они?
– Под Зальцбургом.
– Вы с ними контактируете?
– Они со мною контактируют, – раздраженно уточнил Хётль.
– Да будет вам, дружище, – сказал Штирлиц и вдруг поймал себя на мысли, что произнес эту фразу, подражая Мюллеру. – Сейчас такое время настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.
Хётль покачал головой:
– Они – больше. Если я не смогу предпринять решительных шагов, то штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.
– Вы с ума сошли!
– Нет, я не сошел с ума. Это приказ фюрера. В штольни уже заложено пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.
– Кто обязан отдать приказ о взрыве?
– Берлин... Фюрер... Или Кальтенбруннер.
– А не Борман?
– Может быть, и он, но я слышал про Кальтенбруннера.
– Сможете на него повлиять?
– Вы же знаете характер этого человека...
– Человека, – повторил Штирлиц, усмехнувшись. – Животное... Он знает о ваших контактах?
– Нет.
– Думаете открыться ему?
– Я не решил еще...
– Если вы говорите правду, то погодите пару недель. Он относится к числу тех фанатиков, которые ночью признаются себе в том, что наступил крах, а утром, выпив водки, от страха норовят написать исповедь фюреру и молить о пощаде. Признавайтесь ему, когда здесь станет слышна канонада... Он намерен приехать сюда?
– Не знаю.
– Он прибежит сюда. Навяжите ему действия. Сам он не умеет поступать... Ни он, ни Гиммлер, ни Геринг... Они все раздавлены их кумиром, фюрером... В этом их трагедия, а ваше спасение... Скажите ему, что обергруппенфюрер Карл Вольф стал равноправным партнером Аллена Даллеса именно после того, как гарантировал спасение Уффици... Признайтесь, что можете сообщить Даллесу о его благоразумии – утопающий хватается за соломинку... А вас – если сможете повлиять на него – это действительно спасет от многих бед...
Хётль задумчиво спросил:
– А что будет со мною? Если вы всех просчитали далеко вперед – в том числе и меня, – то, значит, могут просчитать и другие? Я готов сделать то, что в моих силах, но я хочу получить гарантию... Я должен выжить... Я готов на все, штандартенфюрер, у меня прекрасная семья, я пошел в СС ради семьи, будь проклят тот день и час...
– Вы мне тоже выгодны в качестве живой субстанции, Хётль, наши интересы смыкаются... У меня есть идея... Точнее говоря, она возникла после того, как вы сказали мне про ваши контакты с американской разведкой здесь, под Зальцбургом... Видимо, надо будет вам договориться с вашими контактами, чтобы они вышли на связь со Швейцарией... Вы работаете на швейцарский центр, нет?
– Да.
– На Даллеса?
– Я виделся с высоким черным мужчиной...
– Лет тридцати пяти, надменен, коммунистов ругает не меньше, чем национал-социалистов, нет?
– Так.
– Это Геверниц, – убежденно сказал Штирлиц, – заместитель Даллеса, натурализовавшийся немец. Сильный парень, толк в деле знает... Так вот, пусть те, кто оперирует здесь, вокруг Альт Аусзее, выйдут в эфир с длинной радиограммой – ее немедленно запеленгуют, а вы в это время будете сидеть за столом вместе с Ойгеном и Вилли – полное алиби. Я стану работать с документами, для вас лучше, если отчет о случившемся напишет Ойген... Очень, кстати, страшный человек, старайтесь наладить с ним добрые отношения... Сможете организовать такой радиосеанс?
– Смогу.
– А запросить Швейцарию, отчего я не получаю ответа, сможете?
– Это самое легкое задание, – усмехнулся Хётль.
– Но оно повлечет за собою – в случае если мы не получим ответа, который меня устроит, – более сложное.
– Какое? – вновь насторожился Хётль, даже голову втянул в плечи.
– Вы мне устроите встречу с американцами.
– Здесь работают не американцы, но австрийцы... И встречу я вам не стану устраивать...
– Так уж безоговорочно?
– Да.
– Боитесь, что прихлопну всех скопом?
– Да.
– Но ведь если бы я этого хотел, то попросил Ойгена и его команду заняться вами, и тогда вы устроите такую встречу через час, самое большее.
– Какая вам от этого выгода? – остановившись, спросил Хётль.
– Ну как вам сказать? – Штирлиц усмехнулся. – Получу Крест с дубовыми листьями, благодарность в приказе.
«Сейчас он станет меня убеждать, что выгоднее сотрудничать с американцами, – подумал Штирлиц. – Он лишен чувства юмора».
– Если бы Рыцарский крест вам вручили в сорок третьем, тогда одно дело, – сказал Хётль. – Какой в нем сейчас прок? Он вам, наоборот, помешает, вы знаете, Сталин навязал американцам драконовский закон о наказании офицеров СС...
– Да?! Черт, вы правы! – Штирлиц снова запрокинул голову; небо стало еще более темным, такое оно было тяжелое, высокое. – Сколько времени мы гуляем?
– Вы верно спросили, – ответил Хётль. – За нами пошел ваш Курт.
– Значит, минут тридцать... Проверка... Теперь вот что... Подумайте, кто из здешних осведомителей гестапо оставлен для работы в подполье? Кто возглавляет местный «Вервольф»?
– Это тайна за семью печатями, «Вервольфом» занимается НСДАП, гауляйтер Айгрубер...
– Он – больной человек?
– Здоровый.
– Я имею в виду психическое состояние... Плачет во время выступлений? Срывается голос, когда возглашает здравицу в честь фюрера? Действительно убежден в победе?
– В таком случае, болен... Только можно ли фанатизм называть болезнью?
– Или болезнь, или холодный и расчетливый карьеризм, который всегда граничит с предательством.
– Тогда, скорее, первое. Айгрубер болен...
– Болен так болен... Я не зря спросил вас про осведомителей, оставленных для работы в рядах «Вервольфа», Хётль. Мы проведем комбинацию; я стану с вами беседовать в присутствии Ойгена – после того как вы устроите радиосеанс. Беседовать буду обо всем и о том, кого можно подозревать в измене среди здешних жителей... Спрошу, кто особенно хорошо знает местность... Кто может тайно пройти в район замка и наладить связь со Швейцарией отсюда, чтобы бросить тень на вашу контору... Понимаете?
– Понимаю... Я постараюсь...
– Вам ведь зачтется, если вы упрячете в камеру – руками гестапо, которое вы, оказывается, давно ненавидите, – пару вервольфовских мерзавцев.
Курт окликнул Штирлица:
– Штандартенфюрер, срочная телеграмма от шефа!
– Что там случилось? – спросил Штирлиц, останавливаясь.
– С грифом – «лично», – ответил Курт. – Мы не читали.
Штирлиц посмотрел на Хётля, усмехнувшись:
– Они не читали. Они из клуба лондонских аристократов, нет? Пошли, продолжим разговор позже. Я жду вас через пару часов обратно... Где, кстати, ваша семья?
– В Линце, – ответил Хётль, не сводя испуганных глаз с лица Курта.
– Это правда? – Штирлиц нахмурился.
– А где ж ей еще быть?
Штирлиц спросил:
– Курт, где семьи всех сотрудников здешнего центра?
– Все живут дома, – ответил Курт, расшифровав, таким образом, то, что расшифровывать было никак нельзя – интерес Мюллера к сотрудникам Кальтенбруннера.
– Дома так дома. – Штирлиц вздохнул: – Кофе хочу... Горячего кофе. Ойген все-таки храпит, не выучил его Скорцени спать тихо, пусть не обольщается...
– Да, – согласился Курт. – Я слышал, как вы ушли из спальни и сидели в столовой чуть не до утра...
Штирлиц повернулся к Хётлю, внимательно посмотрел ему в глаза; тот, видимо, все понял – действительно, следят, – и слабая улыбка тронула его губы.
– Я жду вас, Хётль, – сказал Штирлиц. – Нам еще работать и работать.
– Я скоро вернусь, хайль Гитлер!
Когда он отошел шагов на тридцать, Штирлиц окликнул его:
– Дружище, отдайте диктофон, я совсем забыл, что велел вам его потаскать...
Курт прищурился, покачал головой, но ничего не сказал.
«Сейчас начнется, – подумал Штирлиц. – Сейчас они возьмут меня в переплет. Что ж, чем хуже, тем лучше, потому что ясней!»
...В переплет его, однако, не взяли, потому что в шифровке Мюллера говорилось: «Лицо, которым интересовался тот, кто отправлял вас сюда, в курсе вашей работы».
– Ну и что станем делать? – спросил Штирлиц, подняв глаза на спутников; он был убежден, что они прочитали текст; проверку устроил примитивную; видимо, Курт брякнет, судя по тому, как он открылся в разговоре с Хётлем.
– Запросите указания, – засветился Вилли, а не Курт.
«Или они разыгрывают сценарий? – подумал Штирлиц. – Курт подставился в парке, при Хётле, Вилли – здесь... А какой смысл? Понятно, что я в кольце; ясно, что я – объект игры Мюллера. Но чего же он хочет добиться? Чего он может добиться? Время упущено, времени у него нет. Что же он плетет?»
– Но ведь вы сказали мне, – Штирлиц обернулся к Курту, – что никто не читал телеграмму группенфюрера Мюллера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66