он на это именно и рассчитывал, когда говорил про то, что в посольство надо отвезти девочку; Рубенау просил за мальчика. «Как его зовут-то? Ах да, Пауль, сочинил симфонию в семь лет, бедненький человечек; а у Мюллера действительно нет времени, иначе бы он прослушал мою работу с Рубенау в камере, он бы тогда не клюнул на поддавок с девочкой; интересно, кто же из его людей изучал наш разговор в камере? Ах, если бы он сейчас поручил мне съездить за женщиной. Он никогда на это не пойдет, – сказал себе Исаев, – не надо играть в жмурки с судьбою, смотри ей прямо в глаза...»
– А почему бы действительно не попробовать? – задумчиво спросил Мюллер. – Почему бы и нет?
Через два часа Рубенау сидел в кабинете Мюллера, лающе плакал и при этом улыбался сквозь слезы; жена его тоже плакала, прижимая к груди дочь, и повторяла, по-детски всхлипывая:
– Это все господин Мюллер! Мы должны молиться за него, Вальтер! Это он, его нежное сердце! Ты должен отплатить ему таким добром, какое только можешь сделать, Вальтер! Это господин Мюллер, он сказал, он сказал мне, он сказал...
– Успокойтесь, – деревянно хохотнул Мюллер; лицо как маска, улыбка, насильно положенная на губы, казалась гримасой брезгливости. – Успокойтесь... Я бы и вашу милую девочку оставил там, у швейцарцев, но вы понимаете, надеюсь, как я рискую, спасая мальчика? Когда ваш муж приедет в Швейцарию, пусть он найдет в телефонной книге Лозанны адрес господина Розенцвейга – это мюнхенский адвокат; я, именно я, переправил его через границу, чтобы беднягу не арестовали в тридцать восьмом, когда начались гонения... Спросите его, скольких евреев я спас, спросите... Рубенау, вы убедились, что мой человек, беседуя с вами, нисколько вас не обманывал?
– Да, господин Мюллер! Я убедился! Я готов служить как собака! Я закажу моим друзьям и внукам – если они будут – молить за вас бога и просить счастья вашим детям...
Мюллер повернулся к женщине:
– Госпожа Рубенау, вас отвезут на хорошую квартиру... Вы будете там в полной безопасности... Если только ваш муж не решится на нечестность...
Женщина воскликнула, прижав к себе дочь:
– Он не посмеет! Он сделает все, добрый господин Мюллер!
– Все может сделать бог, – ответил Мюллер. – Человек – раб обстоятельств.
– Человек – не бог, – согласно кивнул Рубенау. – Но я буду делать все, что только можно!
– Это – хорошо, – легко согласился Мюллер. – Но ведь можно говорить, что сделаю все, и при этом ничего не делать... Погодите, не возражайте, сначала дослушайте меня... От вас шарахнутся, когда вы скажете, что я отправил вас, я, не кто-нибудь, а шеф гестапо...
Рубенау покачал головой:
– Там сидят умные люди, господин Мюллер, они понимают, что если и можно чего-то добиться, так это тогда, когда имеешь дело с хозяином предприятия... А кто, как не вы, хозяин предприятия?
– Хозяин предприятия – рейхсфюрер Гиммлер, я – маленькая сошка, о которой слишком много говорят... Я выполнял то, что мне предписывали, поэтому и стал седым в мои-то годы... А когда вскроют после смерти, то обнаружат, что я жил с разорванным – от жалости к людям – сердцем...
И вдруг Рубенау (Штирлиц прямо-таки поразился) спокойно заметил:
– Это – для выступления с кафедры, в соборе, господин Мюллер. Если вы так станете говорить со швейцарскими господами, они решат, что я их шельмовал... Дело есть дело, вы делали свое дело, и нечего оправдываться: каждый ставит на свой интерес, чтобы добиться успеха...
...Когда женщину увели, Мюллер достал бутылку водки, налил рюмку, протянул Рубенау:
– Выпейте.
– Я опьянею, – сказал тот. – Я разучился пить...
– Пора учиться заново, – усмехнулся Мюллер.
Рубенау выпил, зажал ладонью губы, начал судорожно, харкающе, до слез, кашлять.
Мюллер посмотрел на Штирлица, и странная, озорная улыбка, не деланная, а искренняя, появилась на его лице.
– Ишь, как корячится, – хмыкнул он, – прямо-таки пантомима... Хотите выпить, Штирлиц?
– Нет.
Мюллер плеснул себе в рюмку, сразу же сладко выпил, встал из-за стола и присел на ручку стула, на котором сидел Рубенау.
– Послушайте меня внимательно, – сказал он. – Меня не устроят слова, от чьего бы имени они ни исходили. Понимаете? Меня устроит только документ. Вы должны привезти документ, в котором ваши раввины или сам Музи предложат договор. Форменный договор. Я освобождаю ваших евреев, а вы освобождаете меня от любой ответственности, раз и навсегда, где бы то ни было. Сможете привезти такой договор?
Рубенау посмотрел на Мюллера кроличьими глазами и очень тихо ответил:
– Не знаю...
Штирлиц ждал, что Мюллер ударит его, бросит на пол и начнет топтать ногами, но группенфюрер, наоборот, положил руку на плечо Рубенау:
– Молодец. Если бы ты пообещал мне привезти такой документ сразу же и без колебаний, я бы решил, что ты – неблагодарный человек... Ты ответил хорошо, я благодарю тебя за честность... Теперь скажи: ты, лично ты, Рубенау, видишь в этом деле хоть один-единственный шанс на удачу? Допускаешь мысль, что раввины напишут такое письмо на мое имя?
– Пять шансов из ста, – ответил Рубенау.
– Это много, – сказал Мюллер. – Это серьезно. А можно что-нибудь сделать, дабы увеличить количество шансов?
– Можно, – заметил Штирлиц.
Мюллер и Рубенау оглянулись на него одновременно.
– Можно, – повторил Штирлиц. – Для этого надо сказать швейцарцам правду. А правда очевидна: Гиммлер не намерен отпускать заложников, он торгует ими только для того, чтобы выиграть время. Если господа в Монтрё станут раздумывать, высчитывать возможность диалога с группенфюрером Мюллером, тогда все заключенные погибнут.
– Они мне могут не поверить, – сказал Рубенау. – Они же знают, что здесь у меня в залоге жена и девочка...
– Ну при нужде мы ведь мальчика легко вынем из посольства, это не штука, – заметил Мюллер. – Узнай мы о вашей неискренности – а мы люди рукастые, узнаем, – ваш мальчик вернется к сестре и маме в гетто. Я не угрожаю, нет, вы думаете об интересе своей семьи, я – о своей... Что же касается того, поверят они вам или нет, то это можно прокорректировать: мы организуем так, что вам поверят, мы поможем вам в Швейцарии, мы поможем тому, чтобы там поняли правду про... Словом, почва будет взрыхлена... Я это сделаю через час, туда уйдет сообщение...
– Тогда шансы возрастут еще больше, – сказал Рубенау. – Тогда моя задача значительно облегчится...
...Через три часа, когда Рубенау увезли на вокзал и посадили на поезд, а Штирлиц ушел к радистам составлять текст телеграммы резидентурам гестапо в Базеле и Берне, Мюллер вдруг с ужасом подумал, что все случившееся может быть дьявольской игрой Штирлица, который решил разбить его блок с Борманом; он сейчас позвонит рейхсляйтеру от радистов и скажет, в каком поезде отправлен Рубенау, и еврея на следующей же станции снимут и отвезут к Кальтенбруннеру, и он там расскажет все; и тогда – конец; Борман уберет его, Мюллера, никакие объяснения невозможны...
Мюллер позвонил в отдел оперативной радиосвязи и попросил штурмбанфюрера Гешке (тот одно время возглавлял референтуру гестапо по делам, связанным с русской разведывательной сетью в рейхе: потом был отправлен личным представителем шефа гестапо на ключевой пост – к связистам, вполне надежен) проследить за тем, чтобы Штирлиц ни в коем случае не мог позвонить в город; затем связался с отделом гестапо на транспорте и передал двум женщинам, сопровождающим пассажира в седьмом вагоне, купе первого класса, наспех зашифрованный приказ: их подопечный Рубенау должен быть отравлен (ампулу передадут в Штутгарте на перроне); сделать это надо после того, как кончится пограничная проверка германской стражей в Базеле; на столике, перед тем как женщины покинут вагон, должен быть оставлен железнодорожный билет, на котором надо написать следующее: «Передать доктору Бользену, народное предприятие имени Роберта Лея, Бабельсберг, Ягдштрассе, 7; касса 4, кассир Лумке» (хорошо, что вспомнил еще одного мюнхенского головореза, давно не использовал; раньше работал по кражам на транспорте, агент бесценный; мелочей нет, все надо хранить, закладывая в дело заранее); проводник должен быть проинструктирован, чтобы дать показания швейцарской полиции, что в купе вместе с убитым ехал мужчина лет сорока пяти, корректный интеллигент, сел в вагон в Берлине...
...Через час к Мюллеру ввели жену Рубенау.
– Только возьмите себя в руки, я не выношу истерик, – сказал Мюллер. – Должен сообщить вам трагическую новость: ваш муж погиб. И убил его тот человек, который сидел напротив вас, вон в том кресле. Его фамилия – Штирлиц, он скрылся, мы его ищем.
Женщина упала, потеряв сознание. Когда Мюллер дал ей нашатыря и привел в чувство, конечно же, началась истерика; он, тем не менее, знал, как прекращать бабьи истерики: ударил кулаком по столу, закричал:
– Вам дорога жизнь детей?! Или нет?! Ну, отвечайте!
– Да, да, да, – судорожно вздыхая, сквозь слезы ответила женщина. – Да, да, да...
– Тогда возьмите себя в руки и запомните, что я вам скажу... Вот паспорт для вас и для Евочки. – Он протянул женщине документ и конверт с пятьюстами франками. – Вас сейчас посадят на поезд, уезжайте в Швейцарию. Вот вам фотография человека, который убил вашего мужа. У него две фамилии: одна – Бользен, а другая – Штирлиц. Здесь же, – он протянул ей второй конверт, – довесок к фото; отпечатки его пальцев. Пока ваш маленький Пауль сидит здесь, в посольстве, молчите. Но как только он окажется с вами, в Швейцарии, идите в полицию и рассказывайте им все. Абсолютно все. И начинайте искать убийцу вашего мужа: он сейчас может оказаться в Швейцарии. Мстите ему – за себя и за меня. Ясно? Но забудьте отныне мое имя. Если посмеете помнить – я вам не позавидую.
27. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
От Зальцбурга дорога пошла ввинчиваться в горы; еще лежал снег; лыжный сезон здесь – особенно на хороших склонах с северной стороны – временами продолжался до первых чисел мая.
Штирлиц был – как и всю дорогу от Берлина – зажат на заднем сиденье между Ойгеном Шритвассером и Куртом Безе, машину вел Вилли Драхт, штурмбанфюрер из референтуры Мюллера.
Инструктируя группу перед самым отъездом – после того как Штирлиц ознакомился с личными делами всех офицеров, работавших в Альт Аусзее, в кабинете шефа гестапо, – Мюллер повторил:
– Ребята, я поручаю вам Штирлица. Запомните, что я вам всем скажу, и пусть это запомнит Штирлиц тоже. Когда он вернулся в рейх после блистательно выполненного задания в Швейцарии, его жизни постоянно угрожает опасность. Дважды он чудом вылез из переделки. Если случится третья – ему несдобровать. Поэтому, ребята, я запрещаю вам оставлять Штирлица одного хоть на одно мгновение. Работать – вместе: питаться – вместе; спать – в одной комнате; даже писать ходите вдвоем... Запомните, ребята, – он обратился к трем высоким малоподвижным эсэсовцам, – Штирлиц – человек нездоровой храбрости. Он готов идти против врагов с открытым забралом. Это нравится рейхсфюреру, мне, конечно, тоже, но я отвечаю за его жизнь перед имперским руководством, именно поэтому отправляю вас с ним.
– Спасибо, группенфюрер, – сказал Штирлиц, – я от всего сердца признателен вам за ту заботу, которую вы проявляете обо мне, но как быть, если в Линце возникнет необходимость поговорить с тем, в ком я буду заинтересован – в процессе расследования? Разговор с глазу на глаз – одно, а если мы начнем проводить собеседования за круглым столом, никакого результата я не получу...
– Вилла, откуда идут передачи на Запад, – ответил Мюллер, – окружена пятнадцатью гектарами прекрасного парка. Забор надежно укрывает вас от врага; подступы простреливаются с вышек; гуляйте себе по дорожкам и ведите беседы с глазу на глаз... Я понимаю, в особняке никто из тамошних людей с вами открыто говорить не станет, им известно лучше, чем кому бы то ни было, где, каким образом и с какого расстояния прослушиваются их разговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– А почему бы действительно не попробовать? – задумчиво спросил Мюллер. – Почему бы и нет?
Через два часа Рубенау сидел в кабинете Мюллера, лающе плакал и при этом улыбался сквозь слезы; жена его тоже плакала, прижимая к груди дочь, и повторяла, по-детски всхлипывая:
– Это все господин Мюллер! Мы должны молиться за него, Вальтер! Это он, его нежное сердце! Ты должен отплатить ему таким добром, какое только можешь сделать, Вальтер! Это господин Мюллер, он сказал, он сказал мне, он сказал...
– Успокойтесь, – деревянно хохотнул Мюллер; лицо как маска, улыбка, насильно положенная на губы, казалась гримасой брезгливости. – Успокойтесь... Я бы и вашу милую девочку оставил там, у швейцарцев, но вы понимаете, надеюсь, как я рискую, спасая мальчика? Когда ваш муж приедет в Швейцарию, пусть он найдет в телефонной книге Лозанны адрес господина Розенцвейга – это мюнхенский адвокат; я, именно я, переправил его через границу, чтобы беднягу не арестовали в тридцать восьмом, когда начались гонения... Спросите его, скольких евреев я спас, спросите... Рубенау, вы убедились, что мой человек, беседуя с вами, нисколько вас не обманывал?
– Да, господин Мюллер! Я убедился! Я готов служить как собака! Я закажу моим друзьям и внукам – если они будут – молить за вас бога и просить счастья вашим детям...
Мюллер повернулся к женщине:
– Госпожа Рубенау, вас отвезут на хорошую квартиру... Вы будете там в полной безопасности... Если только ваш муж не решится на нечестность...
Женщина воскликнула, прижав к себе дочь:
– Он не посмеет! Он сделает все, добрый господин Мюллер!
– Все может сделать бог, – ответил Мюллер. – Человек – раб обстоятельств.
– Человек – не бог, – согласно кивнул Рубенау. – Но я буду делать все, что только можно!
– Это – хорошо, – легко согласился Мюллер. – Но ведь можно говорить, что сделаю все, и при этом ничего не делать... Погодите, не возражайте, сначала дослушайте меня... От вас шарахнутся, когда вы скажете, что я отправил вас, я, не кто-нибудь, а шеф гестапо...
Рубенау покачал головой:
– Там сидят умные люди, господин Мюллер, они понимают, что если и можно чего-то добиться, так это тогда, когда имеешь дело с хозяином предприятия... А кто, как не вы, хозяин предприятия?
– Хозяин предприятия – рейхсфюрер Гиммлер, я – маленькая сошка, о которой слишком много говорят... Я выполнял то, что мне предписывали, поэтому и стал седым в мои-то годы... А когда вскроют после смерти, то обнаружат, что я жил с разорванным – от жалости к людям – сердцем...
И вдруг Рубенау (Штирлиц прямо-таки поразился) спокойно заметил:
– Это – для выступления с кафедры, в соборе, господин Мюллер. Если вы так станете говорить со швейцарскими господами, они решат, что я их шельмовал... Дело есть дело, вы делали свое дело, и нечего оправдываться: каждый ставит на свой интерес, чтобы добиться успеха...
...Когда женщину увели, Мюллер достал бутылку водки, налил рюмку, протянул Рубенау:
– Выпейте.
– Я опьянею, – сказал тот. – Я разучился пить...
– Пора учиться заново, – усмехнулся Мюллер.
Рубенау выпил, зажал ладонью губы, начал судорожно, харкающе, до слез, кашлять.
Мюллер посмотрел на Штирлица, и странная, озорная улыбка, не деланная, а искренняя, появилась на его лице.
– Ишь, как корячится, – хмыкнул он, – прямо-таки пантомима... Хотите выпить, Штирлиц?
– Нет.
Мюллер плеснул себе в рюмку, сразу же сладко выпил, встал из-за стола и присел на ручку стула, на котором сидел Рубенау.
– Послушайте меня внимательно, – сказал он. – Меня не устроят слова, от чьего бы имени они ни исходили. Понимаете? Меня устроит только документ. Вы должны привезти документ, в котором ваши раввины или сам Музи предложат договор. Форменный договор. Я освобождаю ваших евреев, а вы освобождаете меня от любой ответственности, раз и навсегда, где бы то ни было. Сможете привезти такой договор?
Рубенау посмотрел на Мюллера кроличьими глазами и очень тихо ответил:
– Не знаю...
Штирлиц ждал, что Мюллер ударит его, бросит на пол и начнет топтать ногами, но группенфюрер, наоборот, положил руку на плечо Рубенау:
– Молодец. Если бы ты пообещал мне привезти такой документ сразу же и без колебаний, я бы решил, что ты – неблагодарный человек... Ты ответил хорошо, я благодарю тебя за честность... Теперь скажи: ты, лично ты, Рубенау, видишь в этом деле хоть один-единственный шанс на удачу? Допускаешь мысль, что раввины напишут такое письмо на мое имя?
– Пять шансов из ста, – ответил Рубенау.
– Это много, – сказал Мюллер. – Это серьезно. А можно что-нибудь сделать, дабы увеличить количество шансов?
– Можно, – заметил Штирлиц.
Мюллер и Рубенау оглянулись на него одновременно.
– Можно, – повторил Штирлиц. – Для этого надо сказать швейцарцам правду. А правда очевидна: Гиммлер не намерен отпускать заложников, он торгует ими только для того, чтобы выиграть время. Если господа в Монтрё станут раздумывать, высчитывать возможность диалога с группенфюрером Мюллером, тогда все заключенные погибнут.
– Они мне могут не поверить, – сказал Рубенау. – Они же знают, что здесь у меня в залоге жена и девочка...
– Ну при нужде мы ведь мальчика легко вынем из посольства, это не штука, – заметил Мюллер. – Узнай мы о вашей неискренности – а мы люди рукастые, узнаем, – ваш мальчик вернется к сестре и маме в гетто. Я не угрожаю, нет, вы думаете об интересе своей семьи, я – о своей... Что же касается того, поверят они вам или нет, то это можно прокорректировать: мы организуем так, что вам поверят, мы поможем вам в Швейцарии, мы поможем тому, чтобы там поняли правду про... Словом, почва будет взрыхлена... Я это сделаю через час, туда уйдет сообщение...
– Тогда шансы возрастут еще больше, – сказал Рубенау. – Тогда моя задача значительно облегчится...
...Через три часа, когда Рубенау увезли на вокзал и посадили на поезд, а Штирлиц ушел к радистам составлять текст телеграммы резидентурам гестапо в Базеле и Берне, Мюллер вдруг с ужасом подумал, что все случившееся может быть дьявольской игрой Штирлица, который решил разбить его блок с Борманом; он сейчас позвонит рейхсляйтеру от радистов и скажет, в каком поезде отправлен Рубенау, и еврея на следующей же станции снимут и отвезут к Кальтенбруннеру, и он там расскажет все; и тогда – конец; Борман уберет его, Мюллера, никакие объяснения невозможны...
Мюллер позвонил в отдел оперативной радиосвязи и попросил штурмбанфюрера Гешке (тот одно время возглавлял референтуру гестапо по делам, связанным с русской разведывательной сетью в рейхе: потом был отправлен личным представителем шефа гестапо на ключевой пост – к связистам, вполне надежен) проследить за тем, чтобы Штирлиц ни в коем случае не мог позвонить в город; затем связался с отделом гестапо на транспорте и передал двум женщинам, сопровождающим пассажира в седьмом вагоне, купе первого класса, наспех зашифрованный приказ: их подопечный Рубенау должен быть отравлен (ампулу передадут в Штутгарте на перроне); сделать это надо после того, как кончится пограничная проверка германской стражей в Базеле; на столике, перед тем как женщины покинут вагон, должен быть оставлен железнодорожный билет, на котором надо написать следующее: «Передать доктору Бользену, народное предприятие имени Роберта Лея, Бабельсберг, Ягдштрассе, 7; касса 4, кассир Лумке» (хорошо, что вспомнил еще одного мюнхенского головореза, давно не использовал; раньше работал по кражам на транспорте, агент бесценный; мелочей нет, все надо хранить, закладывая в дело заранее); проводник должен быть проинструктирован, чтобы дать показания швейцарской полиции, что в купе вместе с убитым ехал мужчина лет сорока пяти, корректный интеллигент, сел в вагон в Берлине...
...Через час к Мюллеру ввели жену Рубенау.
– Только возьмите себя в руки, я не выношу истерик, – сказал Мюллер. – Должен сообщить вам трагическую новость: ваш муж погиб. И убил его тот человек, который сидел напротив вас, вон в том кресле. Его фамилия – Штирлиц, он скрылся, мы его ищем.
Женщина упала, потеряв сознание. Когда Мюллер дал ей нашатыря и привел в чувство, конечно же, началась истерика; он, тем не менее, знал, как прекращать бабьи истерики: ударил кулаком по столу, закричал:
– Вам дорога жизнь детей?! Или нет?! Ну, отвечайте!
– Да, да, да, – судорожно вздыхая, сквозь слезы ответила женщина. – Да, да, да...
– Тогда возьмите себя в руки и запомните, что я вам скажу... Вот паспорт для вас и для Евочки. – Он протянул женщине документ и конверт с пятьюстами франками. – Вас сейчас посадят на поезд, уезжайте в Швейцарию. Вот вам фотография человека, который убил вашего мужа. У него две фамилии: одна – Бользен, а другая – Штирлиц. Здесь же, – он протянул ей второй конверт, – довесок к фото; отпечатки его пальцев. Пока ваш маленький Пауль сидит здесь, в посольстве, молчите. Но как только он окажется с вами, в Швейцарии, идите в полицию и рассказывайте им все. Абсолютно все. И начинайте искать убийцу вашего мужа: он сейчас может оказаться в Швейцарии. Мстите ему – за себя и за меня. Ясно? Но забудьте отныне мое имя. Если посмеете помнить – я вам не позавидую.
27. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
От Зальцбурга дорога пошла ввинчиваться в горы; еще лежал снег; лыжный сезон здесь – особенно на хороших склонах с северной стороны – временами продолжался до первых чисел мая.
Штирлиц был – как и всю дорогу от Берлина – зажат на заднем сиденье между Ойгеном Шритвассером и Куртом Безе, машину вел Вилли Драхт, штурмбанфюрер из референтуры Мюллера.
Инструктируя группу перед самым отъездом – после того как Штирлиц ознакомился с личными делами всех офицеров, работавших в Альт Аусзее, в кабинете шефа гестапо, – Мюллер повторил:
– Ребята, я поручаю вам Штирлица. Запомните, что я вам всем скажу, и пусть это запомнит Штирлиц тоже. Когда он вернулся в рейх после блистательно выполненного задания в Швейцарии, его жизни постоянно угрожает опасность. Дважды он чудом вылез из переделки. Если случится третья – ему несдобровать. Поэтому, ребята, я запрещаю вам оставлять Штирлица одного хоть на одно мгновение. Работать – вместе: питаться – вместе; спать – в одной комнате; даже писать ходите вдвоем... Запомните, ребята, – он обратился к трем высоким малоподвижным эсэсовцам, – Штирлиц – человек нездоровой храбрости. Он готов идти против врагов с открытым забралом. Это нравится рейхсфюреру, мне, конечно, тоже, но я отвечаю за его жизнь перед имперским руководством, именно поэтому отправляю вас с ним.
– Спасибо, группенфюрер, – сказал Штирлиц, – я от всего сердца признателен вам за ту заботу, которую вы проявляете обо мне, но как быть, если в Линце возникнет необходимость поговорить с тем, в ком я буду заинтересован – в процессе расследования? Разговор с глазу на глаз – одно, а если мы начнем проводить собеседования за круглым столом, никакого результата я не получу...
– Вилла, откуда идут передачи на Запад, – ответил Мюллер, – окружена пятнадцатью гектарами прекрасного парка. Забор надежно укрывает вас от врага; подступы простреливаются с вышек; гуляйте себе по дорожкам и ведите беседы с глазу на глаз... Я понимаю, в особняке никто из тамошних людей с вами открыто говорить не станет, им известно лучше, чем кому бы то ни было, где, каким образом и с какого расстояния прослушиваются их разговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66