Обоих уроженцев Моравии якобы случайно свели на Колоннаде в Карлсбаде, куда фарар регулярно наведывался за целебной водой. Тонкий психолог и ярый чешский патриот, Гавличек сумел распропагандировать патера Стефана. Тот согласился помочь Соколову…
Когда серый свет декабрьского дня еле пробился в камеру Алексея, заключенный уже был на ногах. Он сделал несколько гимнастических упражнений и принялся за только что доставленную ему горячую бурду, называемую здесь кофе. Пришлось проглотить и засохший кусок серого хлеба. Внимательный глаз тюремщика упорно изучал его через окошко в двери в этот день почему-то с самого раннего утра.
После завтрака Соколов принялся ходить из угла в угол камеры, восполняя недостаток моциона и заодно согреваясь. Внезапно за дверью загремели ключи, заскрипели железные петли. Вошли офицер в чине майора, два унтера с винтовками.
Майор официально обратился к Алексею с вопросом:
— Вы ли господин полковник российской армии Соколов?
— Честь имею! — вскинул подбородок Алексей.
— Мне приказано доставить вас в заседание военно-полевого суда! — объяснил майор цель своего прихода. — Попрошу ваши руки!
Соколову надели наручники, унтера стали позади него и, предводительствуемые майором, двинулись по низким коридорам и запутанным переходам с верхнего этажа, где находилась камера, куда-то вниз. По раз и навсегда выработанной привычке Соколов старательно запоминал дорогу. Это отвлекало от мрачного ожидания суда и могло когда-нибудь помочь. Алексей не знал, что возможность уверенно ориентироваться в этом лабиринте пригодится ему очень скоро.
Коридоры изредка выходили в залы, откуда лестницы вели все ниже и ниже. Когда Соколов мысленно предположил, что они идут где-то недалеко от главной тюремной башни, оказалось, что он не ошибся. Распахнулись последние двери. Полковник был введен в высокий сводчатый зал, в противоположном конце которого располагался высокий дубовый стол и кресла судей.
Другой мебели в комнате не было. Арестант на ногах вынужден был ждать, пока состав суда соберете. В зале было полутемно, жидкий свет зимнего дня едва сочился через грязные окна.
Вошел, едва волоча ноги, престарелый председатель суда в мундире генерал-майора австрийской кавалерии. Полковник-юрист и майор, приведший Соколова, встали со своих мест, приветствуя начальника.
По тому, какой злобный взгляд генерал кинул на Соколова, Алексей понял, что пощады ему здесь ждать нечего. Он расправил плечи и с вызовом оглядел своих судей.
Допрос подсудимого длился недолго.
— Вы полковник русского Генерального штаба Соколов, который собирал шпионские сведения на территории нашей империи? — грозно прорычал генерал. Его квадратная челюсть задергалась при этом, словно у бульдога.
— Я находился на территории Австро-Венгрии еще до начала войны и, когда хотел ее покинуть, был схвачен на границе, — спокойно ответил Алексей.
— Вы бежали из военной тюрьмы в Праге при помощи веревочной лестницы, а при поимке отказались назвать своих сообщников? — еще более разъяряясь, вытянул шею генерал.
— Да, я решил покинуть тюрьму, где меня незаконно задерживали, вместо того чтобы интернировать в лагерь для военнопленных! — резко возразил Соколов.
— Шпионов не интернируют, а расстреливают или вешают! — прошипел генерал. Аудиторы согласно закивали головами.
— Меня арестовали без оружия, я не оказывал сопротивления и при мне не было никаких компрометирующих документов! — Соколов с ненавистью встретил бешеный взгляд председателя суда.
— Все ясно! — изрек генерал и поочередно посмотрел на полковника, сидевшего слева от него, а затем на майора, сидевшего справа. Майор был еще и секретарем суда — он записывал железным пером вопросы и ответы Соколова.
Генерал тяжело встал, поднес к глазам небольшой листок и почти по складам прочитал то, что было заранее в нем написано:
— Именем его императорского величества вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел! Приговор будет приведен в исполнение сразу же по получении подтверждения по телеграфу из Вены!..
Соколов был готов и к такому исходу, но у него потемнело в глазах. Он крепко сжал кулаки, желая физическим напряжением и болью от наручников подавить в себе секундную слабость.
Австрийские офицеры с любопытством вперились в лицо русского полковника. Страх смерти, по их опыту и расчетам, обязательно должен бы исказить черты подсудимого. Но они просчитались. У Соколова лишь заходили желваки на скулах, он с вызовом встретил взгляды своих врагов.
— Молодчика расстрелять завтра на рассвете! — бросил генерал секретарю судилища и, еле волоча ноги, стал спускаться с возвышения, где стояло его кресло.
Кулаки Соколова побелели от напряжения. Если бы не оковы, Алексей бросился бы на генерала и пристукнул его на глазах аудиторов. Караульные, видя его состояние, взяли оружие на изготовку.
Тем же лабиринтом лестниц и коридоров Соколова повели в его камеру, где на этот раз оказались зажженными и керосиновая лампа, и свеча, приклеенная расплавленным воском к деревянному столу. Перед свечой лежала библия.
С железным скрипом закрылась железная дверь. Соколов сел на постель, которую сегодня оставили ему.
Приговор и расстрел на рассвете следующего дня явились для него полной неожиданностью, он словно оглох и ослеп на несколько минут.
«Возьми себя в руки, Алексей! — приказал он самому себе. — Ты русский офицер, и врагу не удастся тебя сломить!..»
Полковник высоко поднял голову. Взгляд его уперся в серую каменную стену. Мокрый гранит перед его мысленным взором вдруг словно раздвинулся. Алексей увидел себя маленьким мальчиком, бегущим навстречу отцу. Споткнувшись о выступающий из земли корень, он не успевает упасть, его подхватывают сильные и добрые руки отца. Жесткие усы щекочут шею…
Сразу вслед за внезапным воспоминанием детства, вытесняя его, пронзая болью потери, перед ним появилась Анастасия. Ощущение счастья на ее лице сменилось озабоченностью и тревогой, как в тот миг, когда она узнала, что надвигается война.
«Как хочется жить, чтобы бороться, чтобы любить Настю, хранить и беречь все, что она олицетворяет собой — родину, будущее, детей, народ…»
Алексей не мог сидеть. Жажда жизни и борьбы охватила его. Ходьба по камере не успокаивала, грудь сжимала смертная тоска.
«Возьми себя в руки, Алексей, — сжав челюсти, приказал он себе. — Ты жив! Ты человек! Не роняй чести России, русской армии!»
Ком в груди остался, но физическое напряжение всех мышц, готовое вот-вот разрядиться холодной нервной дрожью, пошло на убыль. Соколов снова сел на постель, подложил под спину жесткую подушку и задумался.
«Ну что ж! Видимо, надо подводить итоги! — жестко решил он. — Добился ли я того, чего желал? Почти всего!.. А если быть откровенным — стоило ли тратить жизнь на, то, что тобой достигнуто?!»
Детство, отец и мать, кадетское и юнкерское училища в мгновение пронеслись перед мысленным взором Алексея, и он не нашел в них ничего, чего мог бы стыдиться. Он был всегда честен, прям и не труслив. «Я бы повторил еще раз этот путь, — решил он. — Если бы бог, конечно, дал мне вторую жизнь!» Затем полк, офицерская среда, товарищи-гусары, дни строевой службы, промелькнувшие как один, его лихой гусарский эскадрон, в котором он запретил вахмистрам отпускать нижним чинам зуботычины, как это практиковалось младшими и старшими офицерами во всей русской армии. В офицерском собрании на него смотрели как на белую ворону, но уважали, а кое-кто из корнетов даже стал подражать. Ведь времена менялись, наступал двадцатый век, и в русской армии начали распространяться прогрессивные веяния, идущие от молодых офицеров Генштаба.
Казармы, полковая школа, парфорсные охоты, выездка лошадей, балы у окрестных помещиков, на которых первыми гостями всегда были офицеры-кавалеристы, женитьба на милой хохотушке Анне — вся гусарская молодость и начало возмужания вспомнились Соколову. Они быстро ушли, оставив лишь легкий вздох сожаления.
Память перенесла его к годам русско-японской войны и первой русской революции. Он провел их в академии Генерального штаба, хотя, как и все русское офицерство, рвался на поля сражений. Его полк не успел побывать в Маньчжурии, но был брошен на усмирение бунтующих во время революции крестьян.
«Слава богу, я не запятнал тогда честь русского офицера и не принимал участия в расправах над отчаявшимися людьми!» — подумал Соколов. Он вспомнил, как не подал руки особо отличившемуся усмирителю, захудалому прибалтийскому барону фон Фитингофу, за что был окрещен некоторыми офицерами «выскочкой-академиком». Но большинство гусар явно стыдилось жандармской роли.
Все это смешалось с позорным поражением в русско-японской войне и серьезно поколебало верноподданнические настроения в армии. Офицерство перестало быть монолитом без трещин и разломов, на котором покоилось самодержавие. Под воздействием огня революции монолит стал потрескивать и оседать.
Ветры свободы и прогресса, поднятые первой русской революцией, коснулись своим живительным крылом и офицерского корпуса, особенно младших его отрядов. Еще гремело беспробудное застолье в офицерских собраниях, но в читальни и библиотеки начали поступать политические газеты, журналы, книги. Еще унтеры и вахмистры старой закалки кулаками вбивали в солдата понятие о враге «внутреннем и внешнем», но все больше среди призывников оказывалось грамотеев из городов и деревень, которые где-то и когда-то слышали крамольные речи того самого «внутреннего врага» и не могли не согласиться с его правдой.
Офицеры из семей разночинных, мелкочиновных, служилой интеллигенции значительно потеснили даже на командных должностях дворянское и духовное сословие.
Соколов происходил из потомственно-служилой семьи. Его отец и дед были военными лекарями. Лишь Алексей изменил медицине ради кавалерии и после кадетского корпуса и юнкерского училища вышел в гусарский Митавский полк. Движения общественной жизни оставили в его сознании довольно значительный след. Вот почему он, исповедуясь самому себе перед смертью, так остро чувствовал разрыв между понятиями «долг службы» и «служение народу».
Он вспоминал весь ужас и всю тяжесть казармы для солдата, вырванного из привычного ритма жизни и отданного на расправу унтеру, взводному, эскадронному или ротному начальству. Ему претили бездуховность и примитивное чинодральство значительной части офицерства, прикрываемые довольно высоким профессионализмом. Когда перед его мысленным взором прошла вторая часть жизни в полку — уже в штаб-офицерских чинах, он содрогнулся от желания переделать все по-новому, по-справедливому, если бы только мог…
Годы в Киеве Алексею уже не представлялись блестящей вереницей успехов по службе, радостей от конного спорта и прелестей офицерского собрания. Перед лицом смерти ореол удовольствий померк. Собственная совесть голосом строгого судьи спросила его: «Делал ли ты добро людям? Что принес миру твой разум? Был ли силен твой дух перед соблазнами и суетой?»
Это был самый высокий суд, вопрошавший: кто ты есть, человек?
Перед таким судией нельзя отвечать, что служил честно, не воровал и не обманывал людей, имел друзей или любил одну женщину в один период своей жизни… На чаши весов ложатся только полновесные гири. На одну — Добро, Искренность, Любовь. На другую — Зло, Тщеславие, Зависть.
Вспоминая свой путь, Соколов понял вдруг, что то, к чему его всегда готовили и чему он отдавал все свои силы и способности, было неравно разделено между чашами главных весов истины: защита отечества есть Добро. Но штык армии, направленный на защиту родины, обращали во зло против народа. Зло, Тщеславие и Зависть правили тем несправедливым миром, который охраняла армия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Когда серый свет декабрьского дня еле пробился в камеру Алексея, заключенный уже был на ногах. Он сделал несколько гимнастических упражнений и принялся за только что доставленную ему горячую бурду, называемую здесь кофе. Пришлось проглотить и засохший кусок серого хлеба. Внимательный глаз тюремщика упорно изучал его через окошко в двери в этот день почему-то с самого раннего утра.
После завтрака Соколов принялся ходить из угла в угол камеры, восполняя недостаток моциона и заодно согреваясь. Внезапно за дверью загремели ключи, заскрипели железные петли. Вошли офицер в чине майора, два унтера с винтовками.
Майор официально обратился к Алексею с вопросом:
— Вы ли господин полковник российской армии Соколов?
— Честь имею! — вскинул подбородок Алексей.
— Мне приказано доставить вас в заседание военно-полевого суда! — объяснил майор цель своего прихода. — Попрошу ваши руки!
Соколову надели наручники, унтера стали позади него и, предводительствуемые майором, двинулись по низким коридорам и запутанным переходам с верхнего этажа, где находилась камера, куда-то вниз. По раз и навсегда выработанной привычке Соколов старательно запоминал дорогу. Это отвлекало от мрачного ожидания суда и могло когда-нибудь помочь. Алексей не знал, что возможность уверенно ориентироваться в этом лабиринте пригодится ему очень скоро.
Коридоры изредка выходили в залы, откуда лестницы вели все ниже и ниже. Когда Соколов мысленно предположил, что они идут где-то недалеко от главной тюремной башни, оказалось, что он не ошибся. Распахнулись последние двери. Полковник был введен в высокий сводчатый зал, в противоположном конце которого располагался высокий дубовый стол и кресла судей.
Другой мебели в комнате не было. Арестант на ногах вынужден был ждать, пока состав суда соберете. В зале было полутемно, жидкий свет зимнего дня едва сочился через грязные окна.
Вошел, едва волоча ноги, престарелый председатель суда в мундире генерал-майора австрийской кавалерии. Полковник-юрист и майор, приведший Соколова, встали со своих мест, приветствуя начальника.
По тому, какой злобный взгляд генерал кинул на Соколова, Алексей понял, что пощады ему здесь ждать нечего. Он расправил плечи и с вызовом оглядел своих судей.
Допрос подсудимого длился недолго.
— Вы полковник русского Генерального штаба Соколов, который собирал шпионские сведения на территории нашей империи? — грозно прорычал генерал. Его квадратная челюсть задергалась при этом, словно у бульдога.
— Я находился на территории Австро-Венгрии еще до начала войны и, когда хотел ее покинуть, был схвачен на границе, — спокойно ответил Алексей.
— Вы бежали из военной тюрьмы в Праге при помощи веревочной лестницы, а при поимке отказались назвать своих сообщников? — еще более разъяряясь, вытянул шею генерал.
— Да, я решил покинуть тюрьму, где меня незаконно задерживали, вместо того чтобы интернировать в лагерь для военнопленных! — резко возразил Соколов.
— Шпионов не интернируют, а расстреливают или вешают! — прошипел генерал. Аудиторы согласно закивали головами.
— Меня арестовали без оружия, я не оказывал сопротивления и при мне не было никаких компрометирующих документов! — Соколов с ненавистью встретил бешеный взгляд председателя суда.
— Все ясно! — изрек генерал и поочередно посмотрел на полковника, сидевшего слева от него, а затем на майора, сидевшего справа. Майор был еще и секретарем суда — он записывал железным пером вопросы и ответы Соколова.
Генерал тяжело встал, поднес к глазам небольшой листок и почти по складам прочитал то, что было заранее в нем написано:
— Именем его императорского величества вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел! Приговор будет приведен в исполнение сразу же по получении подтверждения по телеграфу из Вены!..
Соколов был готов и к такому исходу, но у него потемнело в глазах. Он крепко сжал кулаки, желая физическим напряжением и болью от наручников подавить в себе секундную слабость.
Австрийские офицеры с любопытством вперились в лицо русского полковника. Страх смерти, по их опыту и расчетам, обязательно должен бы исказить черты подсудимого. Но они просчитались. У Соколова лишь заходили желваки на скулах, он с вызовом встретил взгляды своих врагов.
— Молодчика расстрелять завтра на рассвете! — бросил генерал секретарю судилища и, еле волоча ноги, стал спускаться с возвышения, где стояло его кресло.
Кулаки Соколова побелели от напряжения. Если бы не оковы, Алексей бросился бы на генерала и пристукнул его на глазах аудиторов. Караульные, видя его состояние, взяли оружие на изготовку.
Тем же лабиринтом лестниц и коридоров Соколова повели в его камеру, где на этот раз оказались зажженными и керосиновая лампа, и свеча, приклеенная расплавленным воском к деревянному столу. Перед свечой лежала библия.
С железным скрипом закрылась железная дверь. Соколов сел на постель, которую сегодня оставили ему.
Приговор и расстрел на рассвете следующего дня явились для него полной неожиданностью, он словно оглох и ослеп на несколько минут.
«Возьми себя в руки, Алексей! — приказал он самому себе. — Ты русский офицер, и врагу не удастся тебя сломить!..»
Полковник высоко поднял голову. Взгляд его уперся в серую каменную стену. Мокрый гранит перед его мысленным взором вдруг словно раздвинулся. Алексей увидел себя маленьким мальчиком, бегущим навстречу отцу. Споткнувшись о выступающий из земли корень, он не успевает упасть, его подхватывают сильные и добрые руки отца. Жесткие усы щекочут шею…
Сразу вслед за внезапным воспоминанием детства, вытесняя его, пронзая болью потери, перед ним появилась Анастасия. Ощущение счастья на ее лице сменилось озабоченностью и тревогой, как в тот миг, когда она узнала, что надвигается война.
«Как хочется жить, чтобы бороться, чтобы любить Настю, хранить и беречь все, что она олицетворяет собой — родину, будущее, детей, народ…»
Алексей не мог сидеть. Жажда жизни и борьбы охватила его. Ходьба по камере не успокаивала, грудь сжимала смертная тоска.
«Возьми себя в руки, Алексей, — сжав челюсти, приказал он себе. — Ты жив! Ты человек! Не роняй чести России, русской армии!»
Ком в груди остался, но физическое напряжение всех мышц, готовое вот-вот разрядиться холодной нервной дрожью, пошло на убыль. Соколов снова сел на постель, подложил под спину жесткую подушку и задумался.
«Ну что ж! Видимо, надо подводить итоги! — жестко решил он. — Добился ли я того, чего желал? Почти всего!.. А если быть откровенным — стоило ли тратить жизнь на, то, что тобой достигнуто?!»
Детство, отец и мать, кадетское и юнкерское училища в мгновение пронеслись перед мысленным взором Алексея, и он не нашел в них ничего, чего мог бы стыдиться. Он был всегда честен, прям и не труслив. «Я бы повторил еще раз этот путь, — решил он. — Если бы бог, конечно, дал мне вторую жизнь!» Затем полк, офицерская среда, товарищи-гусары, дни строевой службы, промелькнувшие как один, его лихой гусарский эскадрон, в котором он запретил вахмистрам отпускать нижним чинам зуботычины, как это практиковалось младшими и старшими офицерами во всей русской армии. В офицерском собрании на него смотрели как на белую ворону, но уважали, а кое-кто из корнетов даже стал подражать. Ведь времена менялись, наступал двадцатый век, и в русской армии начали распространяться прогрессивные веяния, идущие от молодых офицеров Генштаба.
Казармы, полковая школа, парфорсные охоты, выездка лошадей, балы у окрестных помещиков, на которых первыми гостями всегда были офицеры-кавалеристы, женитьба на милой хохотушке Анне — вся гусарская молодость и начало возмужания вспомнились Соколову. Они быстро ушли, оставив лишь легкий вздох сожаления.
Память перенесла его к годам русско-японской войны и первой русской революции. Он провел их в академии Генерального штаба, хотя, как и все русское офицерство, рвался на поля сражений. Его полк не успел побывать в Маньчжурии, но был брошен на усмирение бунтующих во время революции крестьян.
«Слава богу, я не запятнал тогда честь русского офицера и не принимал участия в расправах над отчаявшимися людьми!» — подумал Соколов. Он вспомнил, как не подал руки особо отличившемуся усмирителю, захудалому прибалтийскому барону фон Фитингофу, за что был окрещен некоторыми офицерами «выскочкой-академиком». Но большинство гусар явно стыдилось жандармской роли.
Все это смешалось с позорным поражением в русско-японской войне и серьезно поколебало верноподданнические настроения в армии. Офицерство перестало быть монолитом без трещин и разломов, на котором покоилось самодержавие. Под воздействием огня революции монолит стал потрескивать и оседать.
Ветры свободы и прогресса, поднятые первой русской революцией, коснулись своим живительным крылом и офицерского корпуса, особенно младших его отрядов. Еще гремело беспробудное застолье в офицерских собраниях, но в читальни и библиотеки начали поступать политические газеты, журналы, книги. Еще унтеры и вахмистры старой закалки кулаками вбивали в солдата понятие о враге «внутреннем и внешнем», но все больше среди призывников оказывалось грамотеев из городов и деревень, которые где-то и когда-то слышали крамольные речи того самого «внутреннего врага» и не могли не согласиться с его правдой.
Офицеры из семей разночинных, мелкочиновных, служилой интеллигенции значительно потеснили даже на командных должностях дворянское и духовное сословие.
Соколов происходил из потомственно-служилой семьи. Его отец и дед были военными лекарями. Лишь Алексей изменил медицине ради кавалерии и после кадетского корпуса и юнкерского училища вышел в гусарский Митавский полк. Движения общественной жизни оставили в его сознании довольно значительный след. Вот почему он, исповедуясь самому себе перед смертью, так остро чувствовал разрыв между понятиями «долг службы» и «служение народу».
Он вспоминал весь ужас и всю тяжесть казармы для солдата, вырванного из привычного ритма жизни и отданного на расправу унтеру, взводному, эскадронному или ротному начальству. Ему претили бездуховность и примитивное чинодральство значительной части офицерства, прикрываемые довольно высоким профессионализмом. Когда перед его мысленным взором прошла вторая часть жизни в полку — уже в штаб-офицерских чинах, он содрогнулся от желания переделать все по-новому, по-справедливому, если бы только мог…
Годы в Киеве Алексею уже не представлялись блестящей вереницей успехов по службе, радостей от конного спорта и прелестей офицерского собрания. Перед лицом смерти ореол удовольствий померк. Собственная совесть голосом строгого судьи спросила его: «Делал ли ты добро людям? Что принес миру твой разум? Был ли силен твой дух перед соблазнами и суетой?»
Это был самый высокий суд, вопрошавший: кто ты есть, человек?
Перед таким судией нельзя отвечать, что служил честно, не воровал и не обманывал людей, имел друзей или любил одну женщину в один период своей жизни… На чаши весов ложатся только полновесные гири. На одну — Добро, Искренность, Любовь. На другую — Зло, Тщеславие, Зависть.
Вспоминая свой путь, Соколов понял вдруг, что то, к чему его всегда готовили и чему он отдавал все свои силы и способности, было неравно разделено между чашами главных весов истины: защита отечества есть Добро. Но штык армии, направленный на защиту родины, обращали во зло против народа. Зло, Тщеславие и Зависть правили тем несправедливым миром, который охраняла армия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81