Он даже позволил себе улыбаться, и Эш, который еще недавно говорил запинаясь, заметив это, проникся доверием и выложил все не стесняясь.
Описывая свое отчаяние, он совершенно вошел в его роль: это не означало, что он изображал его, – просто ему удавалось подбирать единственно верные жесты и фразы, которые он ловко вставлял в нужный и единственно верный момент. Сначала он был просто исполнителем самого себя, который ярко и вместе с тем лаконично представил картину своего несчастья, потом же превратился в провозвестника своей собственной истины; так ему (вместе с Зоргером, без участия которого он не мог обойтись) удалось не впасть в панику и проявить, правда без особого рвения, интерес к своей публике, в отношении которой он, не сбиваясь со своих ламентаций, проявлял необыкновенную предупредительность, сквозившую в каждом жесте, будь то вовремя налитое вино или полученный счет. Под конец он уже настолько совладал со своим состоянием, что решил проиграть его еще раз, представив своему зрителю, как последний танец, серию коротких бурлескных сцен. Он сказал:
– Мне ничего не стоит расплакаться – глядите! – и действительно у него на глазах навернулись слезы, правда, только легким намеком, – а в следующее мгновение он уже демонстрировал свои дрожащие руки, – после чего на лбу у него, у самых корней волос, выступил пот от ужаса и тут же исчез, – затем последовала веселая пауза, которую рассказчик, однако, быстро (опять в подходящий момент) прервал, чтобы доверительно прошептать на ухо своему слушателю: «Я был на грани смерти», после чего он взял в руку тарелку со счетом, на которой лежал карандаш, и, все еще глядя на счет, спокойным голосом прочитал конец своей истории:
– Еще сегодня днем передо мною были скалы смерти из парка, а клетки с хищниками в зоопарке были пусты. А вечером, теперь: какое наслаждение Держать в руках тарелку, на которой катается карандаш. Я желаю нам всем долгой жизни.
Он завершил свое представление самопародией, указав на ресторанный аквариум, в котором лежали мелкие осколки гранита в качестве декорации к рыбкам; потом, серьезно и без тени пошлости, обратил внимание Зоргера на соседнюю нишу, из глубины которой выглядывала – больше ничего не было видно – красивая покачивающаяся нога сидевшей там женщины, и поклялся, не избегая при этом взгляда Зоргера, «умереть естественной смертью» (еще недавно в ответ на вопрос о том, как он хотел бы умереть, он только стремительно прятал свои зрачки).
Теперь в незнакомце проснулся аппетит. Он ел не жадно, даже с какой-то церемонностью, и пил вино только маленькими глотками; каждый кусочек он подолгу рассматривал и отправлял его в рот с выражением необыкновенной симпатии к пище. Он сказал, что буквально ощущает, как «светятся» еда и питье у него во рту; и улыбнулся улыбкой, которая долго держалась у него на лице, как будто он так собирал энергию.
Зоргер наблюдал за едоком и почувствовал, научившись от него, тепло на лбу. Его лицо затянуло лицом другого, и под конец другого не стало совсем.
Они сидели в нише, как на мосту; они почти что не разговаривали и только время от времени ухмылялись друг другу как сообщники. Они погрузились, каждый сам по себе, в свои личные представления, и это доставляло им обоим удовольствие. «Хорошую шутку сыграл с ними Бог». Зоргер даже заснул на какое-то мгновение с открытыми глазами и проснулся от голоса своего собеседника, из всей речи которого он услышал только одно последнее предложение:
– Вы первый, кому я это рассказываю.
Интересно, что он рассказал?
Его плачевное состояние отразилось на нем еще раз, когда он, возвращаясь из туалета, по ошибке, не заметив, сел за чужой столик, откуда потом и забрал его Зоргер, обнаружив, что он застыл там в неподвижности, устремив взгляд в пустоту.
А ведь он и раньше промахивался, когда хотел взять свой бокал. И жилетка у него как будто надета наизнанку. «Сила, вернись». И Зоргер взял на себя роль его опекуна: он приказывал ему и запрещал (поглощенный своим ночным страхом, тот с удовольствием подчинялся); освободил его от боли; предсказал, что все будет хорошо, и под конец благословил, после чего у слушавшего исчезла последняя чернота, зиявшая из глубины открытого рта, и лицо «джентльмена», как назвала его потом гардеробщица, излучало теперь только «печальное довольство».
Покинув ресторан, они вышли на улицу, но не «под покров ночи», а будто перешли из одного пространства города в другое. Эш, словно хозяин всех этих пространств, придержал дверь перед Зоргером, приглашая своего гостя пройти в его владения.
Зоргер слышал, что в Китае есть одна священная гора, куда иностранцев не пускают: говорят, что с вершины этой горы местные жители, да и то только если им повезет с погодой, могут видеть собственные тени, которые ложатся на висящие внизу облака, и по очертаниям этих теней узнать свое будущее. Необычная тень появилась этой ночью и на освещенной желтоватым светом улице Нью-Йорка, по которой двигались эти двое, с юга на север, от «downtown» к «uptown», почти через весь город, провожая друг друга домой: эта тень обозначилась на одном из многочисленных облаков пара, которые на всем протяжении улицы, благоухая ароматом свежих теплых булочек, часто с легким шипением, пробивались из-под земли сквозь асфальт и, напоминая, если смотреть краем глаза, убегающих светлых собак, уносились, подхваченные ночным ветром, куда-то в темноту. Еще более густой и плотный белый дым шел из жестяной вентиляционной трубы необычно большого диаметра, которая возвышалась над дорожным покрытием на участке, где велись подземные работы; и этот дым не сносило сразу в сторону, он зависал высоко над землей устойчивой массой, которая при этом все время меняла свои очертания, и вот туда-то и отбросил один из тех нью-йоркских фонарей, что горят таким ярким светом, тень от маленького Деревца на тротуаре: и одновременно с тем, как это паровое тело, подчиняясь ветру и ритмическим выхлопам снизу, то расползалось, то, подскакивая вверх, сужалось, вместе с ним увеличивалась и уменьшалась тень от дерева – вот только что она раздулась до гигантского расплывчатого пятна, а в следующий момент Уже стянулась снова и стала черной-черной, с ясными, четкими очертаниями. На какую-то секунду путники, одновременно и не сговариваясь, остановились, наблюдая за тенью от дерева на облаке из пара, где обозначились теперь даже отдельные повисшие листья. Здесь не было вопросов о грядущем будущем, ответы на которые можно было бы прочесть в игре подвижных силуэтов, но было другое – осознанно увиденная (никем «не запрещенная», не «священная», доступная всякому) повседневность повлекла за собою то, что на всю оставшуюся часть пути ими обоими завладело настоящее, вобравшее их в себя, по-разному, и каждый шаг по асфальту сообщал им теперь благодатную твердость тела земли.
Неужели и эта красота, открывшаяся на горбатой улице, мимолетна (и только волею случая предстала перед этими двумя чужаками, блуждающими в ночи)? Неужели и эта площадка, где развернул свое уникальное действо желтый свет, и ярко-белый пар, и эта словно выдохнутая кем-то колеблющаяся тень от дерева – неужели все это исчезнет отныне и навсегда, растворится в Вечной Бесформенности?
«Улица настоящего», по которой Зоргер и Эш продолжали свой путь, временами переходя на бег, вместе с многочисленными ночными бегунами, вдруг ожила и предстала перед ними как отдельная, самостоятельная местность, со своими странными углами, просветами, выступами, как бывает у старожилов, у которых образуется свой особый, строго очерченный кусок города: и действительно, во многих витринах были выставлены таблички, приглашавшие на «воскресный завтрак», словно именно эта улица, проходившая в самом центре громадного города, представляла собою излюбленное место отдыха на природе. С одной стороны, в конце каждой поперечной улицы, виднелся как будто улетавший в темноту парк, в глубине которого мерцали неровным светом макушки гранитных скал; с другой – светила, поднимаясь после каждого квартала немножко выше и все убывая, луна, которая постепенно – стало заметно холоднее – обесцветилась до белизны, потом осветила широкий двор, а на перекрестке, где оба путника остановились перед работающим всю ночь супермаркетом (как будто это было место, где нужно было уже прощаться), исчезла за стеною облаков, освещавшейся теперь только огнями города. И вот уже по асфальту побежали стайки легких теней, за которыми тут же следовали принадлежавшие им тела: крупные кристаллы снега с тихим шуршанием посыпались с ночного неба; и Эш сказал:
– Еще час назад я увидел бы в этих фигурах крыс.
Теперь они находились в обширной американской области, именуемой «Snowflurries» (ассоциирующейся с образом сельской холмистой местности со следами от телег и отдельными кольями частокола), и у них было время постоять вместе под снегопадом. Уже перевалило за полночь; но все вокруг, вся улица, от начала до конца, была наполнена людским движением; кое-кто уже сгребал снег с крыш автомобилей, чтобы поиграть в снежки.
Прямо рядом с ними какая-то женщина обняла мужчину, который в ответ, довольный, посмотрел на нее. Когда же мужчина, после короткого обмена репликами, захотел погладить женщину, она подалась назад и отвела голову. Тихонько что-то говоря ей, он предпринял еще одну попытку помириться и, преодолевая сопротивление ее окаменевшего тела, попытался привлечь ее к себе – потом вдруг махнул рукой и отвернулся. Его щеки сильно покраснели; и Зоргер, который только сейчас заметил, какие они молодые, невольно вспомнил лыжного инструктора, у которого в гробу было такое горькое разочарование на лице, и он вобрал в себя парня, чтобы поместить его в пространство бесконечно мерцающей снежной ночи, в исцеляющее пространство зимы, чтобы там вдохнуть в него новую жизнь.
Потом он заметил, что печальная пара, как в каком-нибудь гротеске, высмеивающем мир людей, возникла теперь внутри супермаркета, прямо у витрины, представ на сей раз в образе двух пожилых мужчин у кассы (сидящий за кассой – белый, стоящий перед ним – черный), которые смотрели теперь мимо друг друга, как будто между ними, помимо того очевидного и неприятного факта, что один из них был «продавцом», другой «покупателем», «белым» и «негром», произошло нечто еще более неприятное и приведшее к вспышке личной вражды: заставляющее потускнеть лицо, приводящее все чувства в смятение, жалкое непонимание – которого никто из них не хотел и которое делало их обоих одинаково несчастными.
Иначе, чем у той молодой пары на улице (где молодой человек с отвернувшимся лицом снова пытался робко пощекотать женщину), лица двух стариков в супермаркете покрывала глубокая бледность. Они не разговаривали; и почти не двигались (только неф судорожно теребил свой бумажный коричневый пакет). Оба застыли, опустив глаза с подрагивающими веками и даже не пытаясь найти поддержку или помощь у других людей, которые со своими покупками выстроились за ними в заледеневшую очередь, ничего не ожидая, такие же бледные, притихшие, каждый сам по себе; и только когда негр, беззвучно шевеля губами, наконец открыл дверь на улицу, кассир поднял голову и посмотрел на следующего покупателя – но не улыбнулся ему (как ожидал свидетель, стоявший снаружи), а раскрыл (ни к кому конкретно не обращаясь) свои темные, безнадежно расширенные глаза, в которых на какую-то долю секунды блеснула мольба.
И в ту же минуту, когда Зоргер еще смотрел вслед негру, который, воздевая руки к небу, удалялся в глубь ночной улицы, неизвестно откуда вдруг вырвался луч света и скользнул по всем лицам, которые были еще в пути, и по тем, что стояли поодаль в темноте, ожидая автобуса, а потом по веренице улиц, вдоль цоколей домов, как прожектор или фары, хотя именно в этот момент не было видно ни одной машины;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Описывая свое отчаяние, он совершенно вошел в его роль: это не означало, что он изображал его, – просто ему удавалось подбирать единственно верные жесты и фразы, которые он ловко вставлял в нужный и единственно верный момент. Сначала он был просто исполнителем самого себя, который ярко и вместе с тем лаконично представил картину своего несчастья, потом же превратился в провозвестника своей собственной истины; так ему (вместе с Зоргером, без участия которого он не мог обойтись) удалось не впасть в панику и проявить, правда без особого рвения, интерес к своей публике, в отношении которой он, не сбиваясь со своих ламентаций, проявлял необыкновенную предупредительность, сквозившую в каждом жесте, будь то вовремя налитое вино или полученный счет. Под конец он уже настолько совладал со своим состоянием, что решил проиграть его еще раз, представив своему зрителю, как последний танец, серию коротких бурлескных сцен. Он сказал:
– Мне ничего не стоит расплакаться – глядите! – и действительно у него на глазах навернулись слезы, правда, только легким намеком, – а в следующее мгновение он уже демонстрировал свои дрожащие руки, – после чего на лбу у него, у самых корней волос, выступил пот от ужаса и тут же исчез, – затем последовала веселая пауза, которую рассказчик, однако, быстро (опять в подходящий момент) прервал, чтобы доверительно прошептать на ухо своему слушателю: «Я был на грани смерти», после чего он взял в руку тарелку со счетом, на которой лежал карандаш, и, все еще глядя на счет, спокойным голосом прочитал конец своей истории:
– Еще сегодня днем передо мною были скалы смерти из парка, а клетки с хищниками в зоопарке были пусты. А вечером, теперь: какое наслаждение Держать в руках тарелку, на которой катается карандаш. Я желаю нам всем долгой жизни.
Он завершил свое представление самопародией, указав на ресторанный аквариум, в котором лежали мелкие осколки гранита в качестве декорации к рыбкам; потом, серьезно и без тени пошлости, обратил внимание Зоргера на соседнюю нишу, из глубины которой выглядывала – больше ничего не было видно – красивая покачивающаяся нога сидевшей там женщины, и поклялся, не избегая при этом взгляда Зоргера, «умереть естественной смертью» (еще недавно в ответ на вопрос о том, как он хотел бы умереть, он только стремительно прятал свои зрачки).
Теперь в незнакомце проснулся аппетит. Он ел не жадно, даже с какой-то церемонностью, и пил вино только маленькими глотками; каждый кусочек он подолгу рассматривал и отправлял его в рот с выражением необыкновенной симпатии к пище. Он сказал, что буквально ощущает, как «светятся» еда и питье у него во рту; и улыбнулся улыбкой, которая долго держалась у него на лице, как будто он так собирал энергию.
Зоргер наблюдал за едоком и почувствовал, научившись от него, тепло на лбу. Его лицо затянуло лицом другого, и под конец другого не стало совсем.
Они сидели в нише, как на мосту; они почти что не разговаривали и только время от времени ухмылялись друг другу как сообщники. Они погрузились, каждый сам по себе, в свои личные представления, и это доставляло им обоим удовольствие. «Хорошую шутку сыграл с ними Бог». Зоргер даже заснул на какое-то мгновение с открытыми глазами и проснулся от голоса своего собеседника, из всей речи которого он услышал только одно последнее предложение:
– Вы первый, кому я это рассказываю.
Интересно, что он рассказал?
Его плачевное состояние отразилось на нем еще раз, когда он, возвращаясь из туалета, по ошибке, не заметив, сел за чужой столик, откуда потом и забрал его Зоргер, обнаружив, что он застыл там в неподвижности, устремив взгляд в пустоту.
А ведь он и раньше промахивался, когда хотел взять свой бокал. И жилетка у него как будто надета наизнанку. «Сила, вернись». И Зоргер взял на себя роль его опекуна: он приказывал ему и запрещал (поглощенный своим ночным страхом, тот с удовольствием подчинялся); освободил его от боли; предсказал, что все будет хорошо, и под конец благословил, после чего у слушавшего исчезла последняя чернота, зиявшая из глубины открытого рта, и лицо «джентльмена», как назвала его потом гардеробщица, излучало теперь только «печальное довольство».
Покинув ресторан, они вышли на улицу, но не «под покров ночи», а будто перешли из одного пространства города в другое. Эш, словно хозяин всех этих пространств, придержал дверь перед Зоргером, приглашая своего гостя пройти в его владения.
Зоргер слышал, что в Китае есть одна священная гора, куда иностранцев не пускают: говорят, что с вершины этой горы местные жители, да и то только если им повезет с погодой, могут видеть собственные тени, которые ложатся на висящие внизу облака, и по очертаниям этих теней узнать свое будущее. Необычная тень появилась этой ночью и на освещенной желтоватым светом улице Нью-Йорка, по которой двигались эти двое, с юга на север, от «downtown» к «uptown», почти через весь город, провожая друг друга домой: эта тень обозначилась на одном из многочисленных облаков пара, которые на всем протяжении улицы, благоухая ароматом свежих теплых булочек, часто с легким шипением, пробивались из-под земли сквозь асфальт и, напоминая, если смотреть краем глаза, убегающих светлых собак, уносились, подхваченные ночным ветром, куда-то в темноту. Еще более густой и плотный белый дым шел из жестяной вентиляционной трубы необычно большого диаметра, которая возвышалась над дорожным покрытием на участке, где велись подземные работы; и этот дым не сносило сразу в сторону, он зависал высоко над землей устойчивой массой, которая при этом все время меняла свои очертания, и вот туда-то и отбросил один из тех нью-йоркских фонарей, что горят таким ярким светом, тень от маленького Деревца на тротуаре: и одновременно с тем, как это паровое тело, подчиняясь ветру и ритмическим выхлопам снизу, то расползалось, то, подскакивая вверх, сужалось, вместе с ним увеличивалась и уменьшалась тень от дерева – вот только что она раздулась до гигантского расплывчатого пятна, а в следующий момент Уже стянулась снова и стала черной-черной, с ясными, четкими очертаниями. На какую-то секунду путники, одновременно и не сговариваясь, остановились, наблюдая за тенью от дерева на облаке из пара, где обозначились теперь даже отдельные повисшие листья. Здесь не было вопросов о грядущем будущем, ответы на которые можно было бы прочесть в игре подвижных силуэтов, но было другое – осознанно увиденная (никем «не запрещенная», не «священная», доступная всякому) повседневность повлекла за собою то, что на всю оставшуюся часть пути ими обоими завладело настоящее, вобравшее их в себя, по-разному, и каждый шаг по асфальту сообщал им теперь благодатную твердость тела земли.
Неужели и эта красота, открывшаяся на горбатой улице, мимолетна (и только волею случая предстала перед этими двумя чужаками, блуждающими в ночи)? Неужели и эта площадка, где развернул свое уникальное действо желтый свет, и ярко-белый пар, и эта словно выдохнутая кем-то колеблющаяся тень от дерева – неужели все это исчезнет отныне и навсегда, растворится в Вечной Бесформенности?
«Улица настоящего», по которой Зоргер и Эш продолжали свой путь, временами переходя на бег, вместе с многочисленными ночными бегунами, вдруг ожила и предстала перед ними как отдельная, самостоятельная местность, со своими странными углами, просветами, выступами, как бывает у старожилов, у которых образуется свой особый, строго очерченный кусок города: и действительно, во многих витринах были выставлены таблички, приглашавшие на «воскресный завтрак», словно именно эта улица, проходившая в самом центре громадного города, представляла собою излюбленное место отдыха на природе. С одной стороны, в конце каждой поперечной улицы, виднелся как будто улетавший в темноту парк, в глубине которого мерцали неровным светом макушки гранитных скал; с другой – светила, поднимаясь после каждого квартала немножко выше и все убывая, луна, которая постепенно – стало заметно холоднее – обесцветилась до белизны, потом осветила широкий двор, а на перекрестке, где оба путника остановились перед работающим всю ночь супермаркетом (как будто это было место, где нужно было уже прощаться), исчезла за стеною облаков, освещавшейся теперь только огнями города. И вот уже по асфальту побежали стайки легких теней, за которыми тут же следовали принадлежавшие им тела: крупные кристаллы снега с тихим шуршанием посыпались с ночного неба; и Эш сказал:
– Еще час назад я увидел бы в этих фигурах крыс.
Теперь они находились в обширной американской области, именуемой «Snowflurries» (ассоциирующейся с образом сельской холмистой местности со следами от телег и отдельными кольями частокола), и у них было время постоять вместе под снегопадом. Уже перевалило за полночь; но все вокруг, вся улица, от начала до конца, была наполнена людским движением; кое-кто уже сгребал снег с крыш автомобилей, чтобы поиграть в снежки.
Прямо рядом с ними какая-то женщина обняла мужчину, который в ответ, довольный, посмотрел на нее. Когда же мужчина, после короткого обмена репликами, захотел погладить женщину, она подалась назад и отвела голову. Тихонько что-то говоря ей, он предпринял еще одну попытку помириться и, преодолевая сопротивление ее окаменевшего тела, попытался привлечь ее к себе – потом вдруг махнул рукой и отвернулся. Его щеки сильно покраснели; и Зоргер, который только сейчас заметил, какие они молодые, невольно вспомнил лыжного инструктора, у которого в гробу было такое горькое разочарование на лице, и он вобрал в себя парня, чтобы поместить его в пространство бесконечно мерцающей снежной ночи, в исцеляющее пространство зимы, чтобы там вдохнуть в него новую жизнь.
Потом он заметил, что печальная пара, как в каком-нибудь гротеске, высмеивающем мир людей, возникла теперь внутри супермаркета, прямо у витрины, представ на сей раз в образе двух пожилых мужчин у кассы (сидящий за кассой – белый, стоящий перед ним – черный), которые смотрели теперь мимо друг друга, как будто между ними, помимо того очевидного и неприятного факта, что один из них был «продавцом», другой «покупателем», «белым» и «негром», произошло нечто еще более неприятное и приведшее к вспышке личной вражды: заставляющее потускнеть лицо, приводящее все чувства в смятение, жалкое непонимание – которого никто из них не хотел и которое делало их обоих одинаково несчастными.
Иначе, чем у той молодой пары на улице (где молодой человек с отвернувшимся лицом снова пытался робко пощекотать женщину), лица двух стариков в супермаркете покрывала глубокая бледность. Они не разговаривали; и почти не двигались (только неф судорожно теребил свой бумажный коричневый пакет). Оба застыли, опустив глаза с подрагивающими веками и даже не пытаясь найти поддержку или помощь у других людей, которые со своими покупками выстроились за ними в заледеневшую очередь, ничего не ожидая, такие же бледные, притихшие, каждый сам по себе; и только когда негр, беззвучно шевеля губами, наконец открыл дверь на улицу, кассир поднял голову и посмотрел на следующего покупателя – но не улыбнулся ему (как ожидал свидетель, стоявший снаружи), а раскрыл (ни к кому конкретно не обращаясь) свои темные, безнадежно расширенные глаза, в которых на какую-то долю секунды блеснула мольба.
И в ту же минуту, когда Зоргер еще смотрел вслед негру, который, воздевая руки к небу, удалялся в глубь ночной улицы, неизвестно откуда вдруг вырвался луч света и скользнул по всем лицам, которые были еще в пути, и по тем, что стояли поодаль в темноте, ожидая автобуса, а потом по веренице улиц, вдоль цоколей домов, как прожектор или фары, хотя именно в этот момент не было видно ни одной машины;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23