После чего послышался шум льющейся из крана воды. Потом кран завернули; стало тихо, и Блох снова уснул.
На следующее утро Блоха разбудил телефон. Спрашивали, намерен ли он оставить за собой номер еще на одну ночь. Разглядывая свой портфель на полу — в комнате не было скамеечки для чемоданов, — он сразу же ответил «да» и положил трубку. Взяв из коридора ботинки, так и оставшиеся не вычищенными, видимо, из-за воскресного дня, он, не позавтракав, покинул гостиницу.
На Южном вокзале он в туалете побрился электробритвой. Принял душ в одной из душевых кабин. Одеваясь, он прочитал в газете спортивный отдел и судебную хронику. Через некоторое время, еще читая — в кабинах вокруг стояла относительная тишина, — он вдруг почувствовал себя хорошо. Прислонился, уже одетый, к стенке кабины и пнул носком ботинка деревянную скамью. Шум вызвал снаружи вопрос уборщицы и вслед за тем, так как он не ответил, стук в дверь. Блох опять не ответил, тогда женщина хлопнула полотенцем (или еще чем-то) по дверной ручке и ушла. Блох, стоя, дочитал до конца газету.
На площади перед вокзалом он встретил знакомого, собиравшегося ехать в пригород главным судьей на матч команд низшего класса. Блох принял его слова за шутку и включился в игру, уверяя, что в таком случае он вполне может его сопровождать в качестве судьи на линии. Даже когда знакомый в ответ развязал холщовую сумку и показал ему судейскую форму и сеточку с лимонами, Блох опять-таки воспринял и эти предметы за своего рода шутовской реквизит и, продолжая подыгрывать знакомому, заявил, что готов носить за ним и холщовую сумку, раз уж он его сопровождает. Мало того, в пригородном поезде с сумкой на коленях ему все еще казалось, будто он — поскольку в этот полуденный час купе было почти пустым — продолжает все тот же фарс лишь забавы ради. Какое, однако, отношение имело почти пустое купе к его дурачеству, Блох не вполне понимал. Знакомый с холщовой сумкой ехал в пригород и он, Блох, его сопровождал, они вместе обедали в местном трактире и вместе отправились, как выразился Блох, «на заправское футбольное поле» — все это, даже когда он один ехал обратно в город — матч ему не понравился, — показалось ему притворством. Не засчитывается, — подумал Блох. На площади перед вокзалом он, к счастью, никого не встретил.
Из телефонной будки на краю парка он позвонил своей бывшей жене; она сказала, что у нее все в порядке, но сама его ни о чем не спросила. Блоха не оставляло беспокойство.
Он уселся за столик в летнем кафе, открытом, несмотря на холодное время года, и заказал себе пива. Когда спустя четверть часа никто с пивом так и не появился, он ушел; к тому же его слепила не покрытая скатертью металлическая столешница. Он остановился у окна ресторанчика; посетители сидели там перед телевизором. Некоторое время Блох тоже смотрел на экран. Но кто-то из этих людей повернулся в его сторону, и он двинулся дальше.
В Пратере он ввязался в драку. Какой-то тип, подскочив сзади, стянул ему на локти пиджак, а другой наподдал ему головой под подбородок. Блох слегка присел и пнул ногой переднего. В конце концов оба оттеснили его за кондитерский киоск и сбили с ног. Он упал, а они ушли. В уборной Блох вытер лицо и почистил костюм.
В каком-то кафе Второго района он до начала телевизионной передачи «Спортивные новости» играл на бильярде. Блох попросил официантку включить телевизор, но смотрел передачу, словно она ничуть его не интересовала. Он пригласил официантку выпить с ним. Однако когда официантка вернулась из задней комнаты, где шла запрещенная азартная игра, Блох уже стоял у двери; официантка прошла мимо него, но промолчала; Блох вышел на улицу.
На фруктовом рынке, при виде беспорядочно нагроможденных за ларьками пустых ящиков из-под овощей и фруктов, Блоху опять представилось, будто все эти ящики здесь для смеха, что они не всерьез. «Как карикатуры без подписи!» — подумал Блох, любивший рассматривать такие карикатуры. Это впечатление притворства и ломания («Все это ломание с судейским свистком в холщовой сумке!» — подумал Блох) исчезло только в зрительном зале кино, когда комик на экране, проходя мимо лавки старьевщика, как бы случайно взял трубу и с самым непринужденным видом задудел, после чего Блох стал воспринимать и трубу, а затем и все остальные вещи опять просто и недвусмысленно. Блох успокоился.
После картины он ждал кассиршу в проходе между ларьками на фруктовом рынке. Вскоре после начала последнего сеанса она вышла из кинотеатра. Чтобы ее не напугать, внезапно выскочив из-за ларьков, он остался сидеть на ящике, пока она не прошла туда, где было больше света. В одном из закрытых ларьков за опущенной железной шторой зазвонил телефон; телефонный номер ларька был крупно написан на рифленом железе. «Не засчитан!» — сразу же подумал Блох. Он пошел следом за кассиршей, не нагоняя ее. Когда она садилась в автобус, он как раз подоспел и вскочил за ней. Он сел напротив, но так, что их отделяло несколько сидений. Лишь на следующей остановке, когда севшие в автобус люди заслонили ее, к Блоху вернулась способность рассуждать: она хоть и взглянула на него, но, очевидно, не узнала; может, это его так разукрасили во время драки? Блох ощупал свое лицо. Следить за ней, глядя на отражение в оконном стекле, показалось ему смешным. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака газету, уставился в нее, но не читал. Потом вдруг поймал себя на том, что читает. Очевидец рассказывал об убийстве сутенера, которому с близкого расстояния выстрелили в глаз. «Из затылка у него вылетела летучая мышь и шмякнулась об стену. У меня замерло сердце». Дальше без отступа шел текст, и в нем говорилось о чем-то совсем другом, о каком-то другом человеке. Блох вздрогнул. «Тут же необходим абзац!» — подумал Блох. На миг испугавшись, он теперь обозлился. Он прошел по проходу к кассирше и сел наискось от нее, чтобы можно было на нее смотреть; но он не смотрел на нее.
Когда они вышли, Блох понял, что они далеко за городом, в районе аэропорта. Сейчас, ночью, здесь было очень тихо. Блох шел рядом с девушкой, но не похоже было, что он собирается ее проводить или тем более провожает. Немного погодя он притронулся к ней. Девушка остановилась, повернулась к нему и тоже его тронула, да с такой жадностью схватила, что он испугался. Сумочка в ее свободной руке на какой-то миг показалась ему менее чужой, чем она сама.
Несколько минут они шли рядом, но не вплотную и не притрагиваясь друг к другу. Только на лестнице он опять до нее дотронулся. Она побежала; он шел медленнее. Поднявшись наверх, он узнал ее квартиру по тому, что дверь была широко распахнута. Она появилась в темноте; он подошел к ней, и они тут же стиснули друг друга в объятиях.
Когда утром, разбуженный шумом, он выглянул в окно, то увидел шедший на посадку самолет. Мигание его бортовых огней побудило Блоха задернуть занавеску. Они вообще не зажигали света, ночью окно не было занавешено. Блох лег и закрыл глаза.
С закрытыми глазами он странным образом утратил способность что-либо представлять себе. Как ни наделял он вещи в комнате всякими признаками, пытаясь их вообразить, он ничего представить себе не мог; даже самолет, который только что у него на глазах садился и чей вой при торможении сейчас, на посадочной полосе, он узнал, Блох не мог представить себе. Он открыл глаза и уставился в угол, где находилась кухонная ниша: он старался запомнить чайник и увядшие цветы, торчавшие из мойки. Но едва закрыл глаза, не смог представить себе ни цветы, ни чайник. Он попытался помочь себе, употребляя для этих вещей не просто слова, а целые предложения, в надежде, что рассказ, составленный из таких предложений, поможет ему представить и сами вещи. Итак! Чайник засвистел. Цветы подарил девушке ее приятель. Никто не снял чайник с электроплиты. «Заварить чаю?» — спросила девушка… Все напрасно. Когда это сделалось совсем невыносимо, Блох открыл глаза. Девушка рядом с ним спала.
Блох стал нервничать. С одной стороны — эта навязчивость окружающей обстановки, когда глаза у него открыты; с другой — еще большая навязчивость названий всех окружающих вещей, когда он глаза закрывал! «Может, это оттого, что я переспал с ней?» — подумал он. Блох пошел в ванную и долго стоял под душем.
Когда он вернулся, чайник и в самом деле засвистел.
— Меня разбудил душ! — сказала девушка.
Блоху показалось, что она впервые прямо к нему обратилась. Он никак еще не придет в себя, ответил он. А почему в заварочном чайнике муравьи?
— Муравьи?
Когда кипящая вода полилась на чаинки на дне заварочного чайника, он увидел вместо чаинок — муравьев, которых когда-то ошпаривал кипятком. Он отодвинул занавеску.
Чай в открытой жестянке — свет проникал туда лишь сквозь маленькое круглое отверстие в крышке — странно освещался отблеском стенок. Блох, сидевший за столом с жестянкой в руках, пристально смотрел в отверстие. Его забавляло, что его так привлекает необычное свечение чаинок, а попутно он беседовал с девушкой. В конце концов он закрыл чайницу крышкой и замолчал. Девушка ничего не заметила.
— Меня звать Герда! — сказала она.
Блох вовсе не стремился это знать. Она ничего не заметила? — спросил он, но она уже поставила пластинку, итальянскую песенку, исполнявшуюся под электрогитары.
— Мне нравится его голос! — сказала она.
Блох, которому итальянские шлягеры были безразличны, промолчал.
Когда она ненадолго ушла, чтобы купить чего-нибудь к завтраку («Сегодня понедельник!» — сказала она), Блоху наконец представилась возможность все спокойно разглядеть. За завтраком они много разговаривали. Блох скоро заметил, что она разглагольствует о вещах, о которых он только что ей рассказывал, будто о своих собственных, тогда как он, упоминая что-то, о чем она перед тем говорила, всегда либо осторожно ее цитировал, либо уж если передавал своими словами, то всякий раз добавлял холодное и отмежевывающее «этот твой» или «эта твоя», словно боялся как-то смешать ее дела и свои собственные. Говорил ли он о десятнике или хотя бы о футболисте по фамилии Штумм, она могла тут же совершенно спокойно и запросто сказать «десятник» или «Штумм»; тогда как он, после того как она упомянула знакомого по имени Фредди и ресторанчик под названием «Погребок Стефана», всякий раз, отвечая ей, говорил: «этот твой Фредди» и «этот твой „Погребок Стефана“». Все, что она рассказывала, было не таким, чтобы углубляться в это, и еще его коробило, что она так бесцеремонно, как ему казалось, пользуется его словами.
Несколько раз, правда, беседа становилась для него такой же естественной, как и для нее: он спрашивал, а она отвечала; она спрашивала, и он совершенно естественно отвечал.
— Это реактивный самолет?
— Нет, это винтовой.
— Где ты живешь?
— Во Втором районе.
Он чуть было даже не рассказал ей о драке.
Но потом все начало раздражать его еще больше. Он хотел что-то ответить ей, но оборвал себя на полуслове, решив, что то, что скажет, пожалуй, и без того известное. Она забеспокоилась, принялась ходить взад и вперед по комнате; искала себе занятия и время от времени глупо улыбалась. Полчаса или больше они скоротали, переворачивая и меняя пластинки. Она встала и легла на кровать, он присел на край рядом. Идет ли он сегодня на работу, спросила она.
Внезапно он стал ее душить. И сразу сдавил шею что было силы: она даже не успела подумать, что это шутка. Снаружи, на площадке, Блох слышал голоса. Ему было смертельно страшно. Он заметил, что из носу у нее течет какая-то жидкость. Она хрипела. Наконец он услышал, будто что-то хрустнуло. Как будто на тряском проселке снизу в машину ударил камень. На линолеум накапала слюна.
Напряжение было так велико, что он сразу устал. Он лег на пол, не в силах заснуть и не в силах поднять головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
На следующее утро Блоха разбудил телефон. Спрашивали, намерен ли он оставить за собой номер еще на одну ночь. Разглядывая свой портфель на полу — в комнате не было скамеечки для чемоданов, — он сразу же ответил «да» и положил трубку. Взяв из коридора ботинки, так и оставшиеся не вычищенными, видимо, из-за воскресного дня, он, не позавтракав, покинул гостиницу.
На Южном вокзале он в туалете побрился электробритвой. Принял душ в одной из душевых кабин. Одеваясь, он прочитал в газете спортивный отдел и судебную хронику. Через некоторое время, еще читая — в кабинах вокруг стояла относительная тишина, — он вдруг почувствовал себя хорошо. Прислонился, уже одетый, к стенке кабины и пнул носком ботинка деревянную скамью. Шум вызвал снаружи вопрос уборщицы и вслед за тем, так как он не ответил, стук в дверь. Блох опять не ответил, тогда женщина хлопнула полотенцем (или еще чем-то) по дверной ручке и ушла. Блох, стоя, дочитал до конца газету.
На площади перед вокзалом он встретил знакомого, собиравшегося ехать в пригород главным судьей на матч команд низшего класса. Блох принял его слова за шутку и включился в игру, уверяя, что в таком случае он вполне может его сопровождать в качестве судьи на линии. Даже когда знакомый в ответ развязал холщовую сумку и показал ему судейскую форму и сеточку с лимонами, Блох опять-таки воспринял и эти предметы за своего рода шутовской реквизит и, продолжая подыгрывать знакомому, заявил, что готов носить за ним и холщовую сумку, раз уж он его сопровождает. Мало того, в пригородном поезде с сумкой на коленях ему все еще казалось, будто он — поскольку в этот полуденный час купе было почти пустым — продолжает все тот же фарс лишь забавы ради. Какое, однако, отношение имело почти пустое купе к его дурачеству, Блох не вполне понимал. Знакомый с холщовой сумкой ехал в пригород и он, Блох, его сопровождал, они вместе обедали в местном трактире и вместе отправились, как выразился Блох, «на заправское футбольное поле» — все это, даже когда он один ехал обратно в город — матч ему не понравился, — показалось ему притворством. Не засчитывается, — подумал Блох. На площади перед вокзалом он, к счастью, никого не встретил.
Из телефонной будки на краю парка он позвонил своей бывшей жене; она сказала, что у нее все в порядке, но сама его ни о чем не спросила. Блоха не оставляло беспокойство.
Он уселся за столик в летнем кафе, открытом, несмотря на холодное время года, и заказал себе пива. Когда спустя четверть часа никто с пивом так и не появился, он ушел; к тому же его слепила не покрытая скатертью металлическая столешница. Он остановился у окна ресторанчика; посетители сидели там перед телевизором. Некоторое время Блох тоже смотрел на экран. Но кто-то из этих людей повернулся в его сторону, и он двинулся дальше.
В Пратере он ввязался в драку. Какой-то тип, подскочив сзади, стянул ему на локти пиджак, а другой наподдал ему головой под подбородок. Блох слегка присел и пнул ногой переднего. В конце концов оба оттеснили его за кондитерский киоск и сбили с ног. Он упал, а они ушли. В уборной Блох вытер лицо и почистил костюм.
В каком-то кафе Второго района он до начала телевизионной передачи «Спортивные новости» играл на бильярде. Блох попросил официантку включить телевизор, но смотрел передачу, словно она ничуть его не интересовала. Он пригласил официантку выпить с ним. Однако когда официантка вернулась из задней комнаты, где шла запрещенная азартная игра, Блох уже стоял у двери; официантка прошла мимо него, но промолчала; Блох вышел на улицу.
На фруктовом рынке, при виде беспорядочно нагроможденных за ларьками пустых ящиков из-под овощей и фруктов, Блоху опять представилось, будто все эти ящики здесь для смеха, что они не всерьез. «Как карикатуры без подписи!» — подумал Блох, любивший рассматривать такие карикатуры. Это впечатление притворства и ломания («Все это ломание с судейским свистком в холщовой сумке!» — подумал Блох) исчезло только в зрительном зале кино, когда комик на экране, проходя мимо лавки старьевщика, как бы случайно взял трубу и с самым непринужденным видом задудел, после чего Блох стал воспринимать и трубу, а затем и все остальные вещи опять просто и недвусмысленно. Блох успокоился.
После картины он ждал кассиршу в проходе между ларьками на фруктовом рынке. Вскоре после начала последнего сеанса она вышла из кинотеатра. Чтобы ее не напугать, внезапно выскочив из-за ларьков, он остался сидеть на ящике, пока она не прошла туда, где было больше света. В одном из закрытых ларьков за опущенной железной шторой зазвонил телефон; телефонный номер ларька был крупно написан на рифленом железе. «Не засчитан!» — сразу же подумал Блох. Он пошел следом за кассиршей, не нагоняя ее. Когда она садилась в автобус, он как раз подоспел и вскочил за ней. Он сел напротив, но так, что их отделяло несколько сидений. Лишь на следующей остановке, когда севшие в автобус люди заслонили ее, к Блоху вернулась способность рассуждать: она хоть и взглянула на него, но, очевидно, не узнала; может, это его так разукрасили во время драки? Блох ощупал свое лицо. Следить за ней, глядя на отражение в оконном стекле, показалось ему смешным. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака газету, уставился в нее, но не читал. Потом вдруг поймал себя на том, что читает. Очевидец рассказывал об убийстве сутенера, которому с близкого расстояния выстрелили в глаз. «Из затылка у него вылетела летучая мышь и шмякнулась об стену. У меня замерло сердце». Дальше без отступа шел текст, и в нем говорилось о чем-то совсем другом, о каком-то другом человеке. Блох вздрогнул. «Тут же необходим абзац!» — подумал Блох. На миг испугавшись, он теперь обозлился. Он прошел по проходу к кассирше и сел наискось от нее, чтобы можно было на нее смотреть; но он не смотрел на нее.
Когда они вышли, Блох понял, что они далеко за городом, в районе аэропорта. Сейчас, ночью, здесь было очень тихо. Блох шел рядом с девушкой, но не похоже было, что он собирается ее проводить или тем более провожает. Немного погодя он притронулся к ней. Девушка остановилась, повернулась к нему и тоже его тронула, да с такой жадностью схватила, что он испугался. Сумочка в ее свободной руке на какой-то миг показалась ему менее чужой, чем она сама.
Несколько минут они шли рядом, но не вплотную и не притрагиваясь друг к другу. Только на лестнице он опять до нее дотронулся. Она побежала; он шел медленнее. Поднявшись наверх, он узнал ее квартиру по тому, что дверь была широко распахнута. Она появилась в темноте; он подошел к ней, и они тут же стиснули друг друга в объятиях.
Когда утром, разбуженный шумом, он выглянул в окно, то увидел шедший на посадку самолет. Мигание его бортовых огней побудило Блоха задернуть занавеску. Они вообще не зажигали света, ночью окно не было занавешено. Блох лег и закрыл глаза.
С закрытыми глазами он странным образом утратил способность что-либо представлять себе. Как ни наделял он вещи в комнате всякими признаками, пытаясь их вообразить, он ничего представить себе не мог; даже самолет, который только что у него на глазах садился и чей вой при торможении сейчас, на посадочной полосе, он узнал, Блох не мог представить себе. Он открыл глаза и уставился в угол, где находилась кухонная ниша: он старался запомнить чайник и увядшие цветы, торчавшие из мойки. Но едва закрыл глаза, не смог представить себе ни цветы, ни чайник. Он попытался помочь себе, употребляя для этих вещей не просто слова, а целые предложения, в надежде, что рассказ, составленный из таких предложений, поможет ему представить и сами вещи. Итак! Чайник засвистел. Цветы подарил девушке ее приятель. Никто не снял чайник с электроплиты. «Заварить чаю?» — спросила девушка… Все напрасно. Когда это сделалось совсем невыносимо, Блох открыл глаза. Девушка рядом с ним спала.
Блох стал нервничать. С одной стороны — эта навязчивость окружающей обстановки, когда глаза у него открыты; с другой — еще большая навязчивость названий всех окружающих вещей, когда он глаза закрывал! «Может, это оттого, что я переспал с ней?» — подумал он. Блох пошел в ванную и долго стоял под душем.
Когда он вернулся, чайник и в самом деле засвистел.
— Меня разбудил душ! — сказала девушка.
Блоху показалось, что она впервые прямо к нему обратилась. Он никак еще не придет в себя, ответил он. А почему в заварочном чайнике муравьи?
— Муравьи?
Когда кипящая вода полилась на чаинки на дне заварочного чайника, он увидел вместо чаинок — муравьев, которых когда-то ошпаривал кипятком. Он отодвинул занавеску.
Чай в открытой жестянке — свет проникал туда лишь сквозь маленькое круглое отверстие в крышке — странно освещался отблеском стенок. Блох, сидевший за столом с жестянкой в руках, пристально смотрел в отверстие. Его забавляло, что его так привлекает необычное свечение чаинок, а попутно он беседовал с девушкой. В конце концов он закрыл чайницу крышкой и замолчал. Девушка ничего не заметила.
— Меня звать Герда! — сказала она.
Блох вовсе не стремился это знать. Она ничего не заметила? — спросил он, но она уже поставила пластинку, итальянскую песенку, исполнявшуюся под электрогитары.
— Мне нравится его голос! — сказала она.
Блох, которому итальянские шлягеры были безразличны, промолчал.
Когда она ненадолго ушла, чтобы купить чего-нибудь к завтраку («Сегодня понедельник!» — сказала она), Блоху наконец представилась возможность все спокойно разглядеть. За завтраком они много разговаривали. Блох скоро заметил, что она разглагольствует о вещах, о которых он только что ей рассказывал, будто о своих собственных, тогда как он, упоминая что-то, о чем она перед тем говорила, всегда либо осторожно ее цитировал, либо уж если передавал своими словами, то всякий раз добавлял холодное и отмежевывающее «этот твой» или «эта твоя», словно боялся как-то смешать ее дела и свои собственные. Говорил ли он о десятнике или хотя бы о футболисте по фамилии Штумм, она могла тут же совершенно спокойно и запросто сказать «десятник» или «Штумм»; тогда как он, после того как она упомянула знакомого по имени Фредди и ресторанчик под названием «Погребок Стефана», всякий раз, отвечая ей, говорил: «этот твой Фредди» и «этот твой „Погребок Стефана“». Все, что она рассказывала, было не таким, чтобы углубляться в это, и еще его коробило, что она так бесцеремонно, как ему казалось, пользуется его словами.
Несколько раз, правда, беседа становилась для него такой же естественной, как и для нее: он спрашивал, а она отвечала; она спрашивала, и он совершенно естественно отвечал.
— Это реактивный самолет?
— Нет, это винтовой.
— Где ты живешь?
— Во Втором районе.
Он чуть было даже не рассказал ей о драке.
Но потом все начало раздражать его еще больше. Он хотел что-то ответить ей, но оборвал себя на полуслове, решив, что то, что скажет, пожалуй, и без того известное. Она забеспокоилась, принялась ходить взад и вперед по комнате; искала себе занятия и время от времени глупо улыбалась. Полчаса или больше они скоротали, переворачивая и меняя пластинки. Она встала и легла на кровать, он присел на край рядом. Идет ли он сегодня на работу, спросила она.
Внезапно он стал ее душить. И сразу сдавил шею что было силы: она даже не успела подумать, что это шутка. Снаружи, на площадке, Блох слышал голоса. Ему было смертельно страшно. Он заметил, что из носу у нее течет какая-то жидкость. Она хрипела. Наконец он услышал, будто что-то хрустнуло. Как будто на тряском проселке снизу в машину ударил камень. На линолеум накапала слюна.
Напряжение было так велико, что он сразу устал. Он лег на пол, не в силах заснуть и не в силах поднять головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14