Куря в коридоре, он слышал из кабинета какое-то сдавленное бурчание, а ровно через пять минут выглянул растрепанный Буше и пропыхтел: «Ну заходи, чувак, он признался».
Так вот, коллега рассказал мне, что они с Буше отмечали чей-то день рождения, и уже за полночь, когда все остальные вповалку лежали в разных местах квартиры именинника, за столом остались только он и Буше. Потом рассказчик заснул за столом и проснулся от звука льющейся водки. Подняв голову, он увидел, как Саша наливает ему полный стакан и своим стаканом, тоже полным, чокается с ним. Он понял, что если выпьет еще, то умрет, и взмолился: «Саша, я больше не могу!» На что несгибаемый Буше, жутко вращая глазами и делая невообразимые гримасы, прохрипел: «А я могу?!»
Эта история получила широкое хождение, и когда я в минуту слабости говорила Хлыновскому: «Дима, я больше не могу жить в таком напряжении, я устала», он отвечал мне словами Буше: «А я могу?!»
И правда, на следующий день я опять была готовой к бою.
Много лет назад я расследовала дело о том, как работник милиции убил водителя машины «скорой помощи». Ситуация была глупейшая: напротив отделения милиции находилась столовая, где работников «скорой помощи» обслуживали вне очереди, и все об этом знали. Как-то в столовую пришел сотрудник дежурной части отделения и встал в очередь, а тут пришла бригада «скорой помощи» и сразу получила обед. Сотрудник милиции запротестовал, вспыхнула ссора, переросла в драку, а в результате прогремел выстрел и упал водитель машины – пуля вошла ему в правый глаз, мозг был разрушен, и он прожил не больше трех часов, а в больнице, куда был привезен на своей же служебной машине, умер.
В плане методики расследования дело никакой сложности не представляло, а вот с моральной точки зрения... Сразу после происшествия сотрудник милиции вызвал свое руководство, сдал ему пистолет, помогал нести носилки с телом потерпевшего.
В городской прокуратуре мне чуть не швыряли дело в лицо с указаниями немедленно арестовать обвиняемого. Я же не понимала, зачем: его пистолет был изъят, застрелить кого-нибудь из табельного оружия он уже не мог, ко мне послушно являлся, и я не видела ничего плохого в том, что он последние месяцы поживет с женой и заработает для семьи немного денег. Аргумент «в горсуде нас не поймут, если обвиняемого в убийстве мы не возьмем под стражу» для меня значения не имел. В итоге мне удалось убедить начальников в том, что можно обвиняемого оставить на свободе до суда.
А перед направлением дела в суд, поскольку общественность «скорой помощи», равно как и милиции района, проявила жгучий интерес к результатам расследования, я сочла своим долгом доложить дело и там, и там.
Приехала на подстанцию «Скорой помощи», сообщила, что обвиняемому предъявлено обвинение по статье, предусматривающей ответственность за убийство при отягчающих обстоятельствах, а потом выслушала поток упреков в том, что «ворон ворону глаз не выклюет, убийца на свободе, прокуратура бездействует», и тому подобное, и такое прочее.
А потом я поехала докладывать дело сослуживцам обвиняемого. Там собралось человек двести, и все дружно поносили меня за то, что я вообще привлекла его к ответственности. В чем только не обвиняли меня милиционеры – и в карьеризме, и в продажности, то есть в том, что я довела дело до суда из каких-то конъюнктурных соображений, и в профессиональной беспомощности (вот уж это зря – дело в горсуде прошло без сучка и задоринки, чем я вправе была гордиться, и милиционер получил девять лет). А я сидела и думала: «Интересно, говорили бы они все эти злые слова, если бы знали, какой бой я выдержала с начальниками только за то, чтобы его не арестовывать до суда?» А ведь исполнить указание большой смелости не надо. Возвращаясь к себе в прокуратуру, я, глотая слезы, думала: «Откуда у меня столько нервов, чтобы терпеть все это?!»
Мой ныне покойный научный руководитель как-то сказал, что все знают, что нервные клетки не восстанавливаются, поэтому иногда кажется, что нервов не осталось вообще, а в действительности человек умирает с 92—95% неиспользованных нервных клеток – таковы, оказывается, резервы организма.
Предстояли выходные, и мы все ждали их как манну небесную, поскольку, в отличие от сотрудника Генеральной прокуратуры, нас шатало от усталости в прямом, а не в переносном смысле.
Перед выходными Хлыновскому позвонила Алла. Она просила защитить ее, поскольку ее постоянно вызывают в двадцать второй отдел, где друзья Чумарина с пристрастием допросили ее о том, что она говорила в РУОПе, и предложили ей отказаться от своих показаний. Потом позвонили еще две знакомые девочки Тараканова с теми же проблемами, при этом все они жаловались Диме, что опера двадцать второго отдела их оскорбляют и угрожают им.
Я доложила о случившемся заместителю прокурора города Бузыкину.
– Ай-яй-яй, – горестно сказал он, – как же им не стыдно, я ведь запретил им лезть в это дело, это неэтично.
– Да уж куда как неэтично, – согласилась я. – А вы им письменно запретили?
Да нет, – смутился Бузыкин. – А может, не надо письменно?
Пришлось доложить ситуацию прокурору города. Вот он-то, в отличие от своего заместителя, обладал нужной решительностью. Он сразу дал письменное указание об оперативном сопровождении расследования силами РУОП и ФСБ, а двадцать второму отделу запретил проводить по делу оперативно-розыскные мероприятия, сказав при этом: «Очень интересно! Их сотрудник совершил убийство, а они еще будут свое расследование устраивать!»
Постановление прокурора города было торжественно передано в дежурную часть ГУВД.
В тот же вечер в РУОПе, где я просматривала свежедобытые материалы по делу, меня разыскал по телефону мой бывший шеф из следственной части прокуратуры города и спросил: «Где задержанные по убийству Тараканова?» Я не знала ни о каких задержанных, но он. проболтался, что двадцать второй отдел кого-то задержал.
Я тут же позвонила заму прокурора города и спросила про задержанных. Он пообещал выяснить и, перезвонив мне через десять минут, сказал: он только что разговаривал с начальником Управления уголовного розыска, и тот заверил его, что никаких задержанных нет и никто ничего не знает.
Зато сразу после этого звонка раздался другой: попросили Хлыновского, и когда тот взял трубку, пьяный голос опера Бандюхина сказал: «Ну что, Хлыновский, вешайся!», а дальнейший текст приведен быть не может по соображениям цензуры.
«Ох, не нравится мне это, ребята, – сказал Дима Хлыновский, положив трубку. – Надо приходить в боевую готовность».
С нехорошими предчувствиями мы разошлись по домам на четыре выходных дня. В последний выходной, около восьми вечера, мне домой позвонил заместитель прокурора города и попросил связаться с начальником Управления уголовного розыска. «Есть явка с повинной от проститутки об убийстве Тараканова. Съездите, выясните, в чем дело».
Я тут же перезвонила в Управление угрозыска. Возбужденный Пал Пальм сказал, что оперативник из района принял агентурную информацию о совершении в январе убийства на территории Архитектурного района, и только сейчас задержали девочку, она рассказывает, что она и двое ее знакомых совершили убийство мужчины в ломе на Невском, причем упоминает, что, когда потерпевшего уже убили и они собирались уходить с похищенными вещами, кто-то стал звонить в дверь, стучать, звать хозяина.
Я спросила только, в котором часу, по ее словам, это было. В полвторого ночи, ответил Пал Палыч.
– Все ясно, еду, – сказала я.
Все было действительно ясно, я угадала даже день. Конечно, у них ведь не было акта вскрытия, где указано время наступления смерти. Они не знали, что смерть наступила не в. полвторого, а в семь утра и сразу после ранений.
Я допросила эту девочку. Она производила жалкое впечатление. Наркоманка со стажем, бледная, с колтунами и расчесами, она, путаясь и запинаясь, рассказала, что она и два ее приятеля – Дима и Витя – решили ограбить Игоря, который жил во дворе на Невском, и пришли к нему домой около часа ночи. Чтобы выманить его из квартиры, перерезали телефонный провод (ну да, в оперативно-поисковом деле было кратенькое объяснение Вали Огур о том, что кто-то перерезал телефон Тараканову, только там не было написано, во сколько, это мы уточнили позже, при допросе).
Когда он вышел на лестницу, они ворвались в квартиру, ее знакомый по имени Дима стал убивать Игоря, было много крови. Когда Игорь уже лежал убитый, в дверь кто-то стал звонить, стучать, они испугались, тихо ждали, пока гости уйдут, и потом ушли сами, захватив кое-какие вещи. Все это она рассказала старательно, как будто отвечая урок.
«Где-то я уже встречала именно такие выражения», – машинально отметила я про себя. Когда я задала девочке вопрос, чем были занавешены окна, и она медленно, будто читая с невидимого листа, стала говорить: «На окнах тяжелые шторы из плотного синего материала, не пропускающие света», – я поняла, где я это встречала. Она рассказывала мне протокол осмотра места происшествия. Я задала пару контрольных вопросов и убедилась, что обстановку она описывает теми же словами, что и дежурный следователь.
А вот когда дошло до деталей убийства, тут она почувствовала себя хуже. Когда я спросила, где лежало тело Игоря после убийства, она заученно ответила: «На диване». – «На каком?» – спросила я.
Она не ожидала столь коварного вопроса и растерялась. «На белом кожаном диване?» – наконец ответила она нерешительно, подразумевая, что я ей подскажу, если что.
– Вам виднее, – бессердечно сказала я. И подумала: «Двойка тебе, моя милая, плохо ты выучила урок». Посреди комнаты Тараканова действительно стоял белый кожаный диван, но труп лежал на другом – на диване-кровати у стены.
А в чем был одет Игорь?
В сиреневых спортивных брюках, – сказала девочка. Ну, так и есть. Я снова открыла протокол осмотра трупа. На Тараканове действительно были надеты сиреневые спортивные брюки. Но только под обычными брюками, из темно-серой шерсти. Как она разглядела нижние брюки? Да понятно как: протокол осмотра учила через строчку.
На следующий вопрос девочка просто не стала отвечать: она залилась слезами и в сердцах сказала:
–Что вы меня все терзаете, мучаете? Все спрашиваете и спрашиваете? Милиционеры спрашивали-спрашивали, теперь вы пристали. А я, может, вообще ничего уже не помню.
Допрос был закончен. Сотрудники двадцать второго отдела, ждавшие за дверью и кипящие от злости, поскольку я после бурного, но краткого скандала выставила их с допроса, объяснив, что Уголовно-процессуальный кодекс не предусматривает их присутствия, перекосились в лицах, когда я сказала, что свидетель меня не убеждает.
Но пока они стерпели. Марлезонский балет не дошел еще до конца первой части. Мне позвонили по телефону главковцы и сказали, что они уже два часа сидят в засаде у дома Виктора, но ждать уже невозможно, поскольку в квартиру пошла его девушка, которая видела их засаду. «Надо брать», – сказали они. «Берите, – разрешила я. – Только скажите, вы с ним еще не разговаривали?» – «Да вы что, – возмутились они, – мы его еще даже не видели, мы только идем его брать и сразу привезем к вам».
Через полчаса дверь в мой кабинет распахнулась, и торжественно было объявлено: «Вот задержанный».– «Разговаривали с ним по дороге?» – «Нет».
В кабинет ввели юношу, он сел напротив меня, мне на стол. положили его паспорт. Я дождалась, пока опера выйдут, и спросила:
Вы знаете, за что вас задержали?
Да, – абсолютно спокойно ответил он. – За то, что я в январе совершил убийство мужчины в доме, расположенном во дворе на Невском проспекте.
После этих слов я посмотрела на него с интересом:
Вам объяснили это при задержании?
Нет, со мной вообще не разговаривали. В квартиру позвонили, я открыл, меня спросили – такой-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30