Но ведь вы не могли решить, что едете, за три часа до того, как узнали, что он наплюет на ваши угрозы и все равно улетит. Конечно, пока что я еще имел возможность выбрать, чем мне воспользоваться – вашей запиской, которую мог увидеть любой служащий в агентстве, или все-таки телефонограммой, которую я задумал отправить. Ведь одно исключало другое. Если бы я об этом не подумал, если бы я вовремя не сообразил, что получается нелепица, которую заметил бы даже самый тупой полицейский, вы бы, Дани, сразу победили, даже если бы я убил вас. Я выбрал телефонограмму. Я сложил вашу записку вчетверо и сунул к себе в карман. Она никому не была адресована, и после отправления самолета, на котором должен был лететь Коб, могла мне пригодиться. Да, время – это действующее лицо, Дани, и наша с вами жизнь в течение последних дней была дуэлью, в которой мы пытались завоевать его благосклонность.
Я нашел вас внизу, под аркой. Вы стояли спиной к свету, и ваша высокая неподвижная фигура была резко очерчена. Под предлогом, что я хочу дать вам возможность захватить необходимые вещи, а на самом деле для того, чтобы побывать в вашей квартире и суметь потом проникнуть туда, я повез вас на улицу Гренель. Помню, как мы ехали, ваш спокойный голос, ваш профиль с коротким носиком, луч солнца, неожиданно осветивший ваши волосы. Я боялся самого себя. Ведь чем меньше я буду с вами разговаривать и смотреть на вас, тем меньше меня будет преследовать мысль, что за этими темными очками, за этим гладким лбом ритмично бьется чужая жизнь.
К вам домой мы приехали позже, чем я рассчитывал. Едва я переступил порог вашей квартиры, как в моей памяти всплыли все подробности признаний Аниты, все те кошмарные сны, которые мучили меня по ночам. Вы закрылись в ванной комнате. Я позвонил на авеню Моцарта и тихо сказал Аните, чтобы она с Мишель ждала нас в квартале Монморанси. Она с беспокойством спросила: "С Мишель? Почему с Мишель?" Я ответил, что так будет лучше. Больше я ничего не мог сказать, потому что сам я прекрасно слышал каждое ваше движение за стенкой. Мне подумалось, что вы отнесетесь ко всему с большим доверием, если, войдя в "наш дом", увидите нашу дочь. Но не только это соображение руководило мною. Я хотел, чтобы Мишель была рядом со мной. Я, по-видимому, боялся, что, если дело примет дурной оборот, то в ту минуту, когда у нас еще останется возможность удрать за границу, ее не окажется с нами. И это была правильная мысль. Ведь сейчас и Анита, и Мишель в безопасности.
Самой ужасной была минута, когда вы вернулись в комнату. Анита требовала объяснений, а я ничего не мог ответить. Мне надо было в вашем присутствии описать ей, как вы сейчас выглядите, и в то же время не вызвать у вас подозрений. И я стал говорить так, будто она спросила меня что-нибудь вроде того: "Я уже шесть месяцев не видела Дани, она изменилась?" Вы присели на ручку кресла и надевали белые лодочки – одну, потом другую. Узкая костюмная юбка, короткая, как и полагается по нынешней моде, весьма откровенно демонстрировала ваши длинные ноги, и я обратил на них внимание, хотя сам удивился, что в такую минуту способен на это. Я продолжал говорить. Мне кажется, говорил я своим обычным голосом. Но мысли мои расплылись, так же как недавно тушь для ресниц на лице Аниты. Впервые я физически ощутил, что мне предстоит вас убить, лишить жизни живое существо, сидящее сейчас рядом со мной, и сделать это не путем каких-то расчетов и умозаключений, но просто-напросто собственными руками, как убивает свою жертву мясник. Я пережил паршивую минуту, Дани. Потом все проходит. И что бы мне ни говорили по этому поводу, как бы ни пытались меня убедить в обратном, теперь я знаю: проходит. Все проходит, да. На какой-то миг, всего на один миг вы испытываете тошнотворное нежелание – наивысшей точки оно достигает, когда кажется, что лучше умереть самому, – но потом оно проходит навсегда, а к тому осадку, что остается от него, вы постепенно привыкаете. Убивать легко и умирать легко. Все легко. Трудно только одно: хоть на минутку утешить того, кто замурован в нас, кто не вырос и никогда не вырастет, кто беспрестанно взывает о помощи.
По пути в Отей я послал вас купить пузырек дигиталиса по рецепту Коба, который захватил с собой. Сначала я думал использовать его как еще одно доказательство вашей связи с Кобом, но, пока вы ходили, я поразмыслил, и мне пришло голову, что в нужный момент, завтра утром, это лекарство может стать тем самым оружием, которое я искал, чтобы вас убить. Я решил создать такую версию: привезя труп своего любовника в багажнике его "тендерберда" из Вильнева в Париж, вы, потеряв всякую надежду скрыть свое преступление, покончили с собой. Выпить пузырек дигиталиса – мне показалось, что это вполне правдоподобный способ самоубийства для женщины. А добиться, чтобы вы это сделали, я сумел бы без особого труда. Я силой заставил бы вас, вы слишком слабы, чтобы оказать мне сопротивление.
Дом Коба в квартале Монморанси не вызвал у вас ни малейшего удивления – вы явно были убеждены, что находитесь у нас. Когда я, поднявшись на второй этаж к Аните, рассказал ей об этом, она не поверила. А вы уже сели за старенький "ремингтон" покойного хозяина и принялись печатать. Мишель была с нами, она сидела тут же на площадке лестницы в кресле с высокой спинкой и держала на коленях куклу. Теперь, когда она была рядом, я чувствовал себя хорошо. Анита сказала мне: "Я знаю Дани лучше тебя. Уверена, что она не поддалась на обман. Просто никогда нельзя понять, что скрывается там, за ее темными очками". Я пожал плечами. Лично мне в эту минуту не давал покоя ваш белый костюм. Раз он был сшит в ателье, с которым связано мое агентство, я не мог позвонить туда, чтобы мне немедленно доставили такой же. Правда, у Аниты был белый костюм, но он ни капельки не походил на ваш.
Она мне сказала, что посмотрит ваш и тогда что-нибудь придумает. Белые лодочки у нее есть, а уж причесаться, как вы, она сумеет. Я объяснил ей, что она должна сделать: отвезти девочку к своей матери, купить на аэровокзале Энвалид билеты на самолет до Марселя-Мариньяна, затем поехать на фестиваль рекламных фильмов, где мы должны были быть вдвоем, и дать понять окружающим, что я тоже там, потом отправиться на авеню Моцарта, переодеться, взять такси до Орли, сесть в самолет "Эр-Франс", который улетает около одиннадцати часов и делает посадку в Лионе. В Лионе мы встретимся. Мы уточнили все детали этой встречи, а также вашего пребывания вечером в доме Коба.
Снизу до нас доносился стук машинки. Анита сказала, что, зная вас, она убеждена, что вы не остановитесь, пока у вас не заболят глаза, и вы не из тех, кто станет рыскать по чужой квартире. Но я все же предпочел принять меры предосторожности. Мы нашли у Коба несколько таблеток снотворного и растворили их в вине, которое Анита поставила потом для вас на столик вместе с холодным ужином. Чтобы снотворное оказало свое действие, его надо было положить щедро, так как Анита сказала, что больше одного бокала вина вы никогда не пьете. Я кинул таблетки в вино на глазок. Все это мы проделали на кухне, в то время как вы считали, что я уже уехал. На самом же деле, когда Анита показывала вам вашу спальню, я прошел в комнату, где вы печатали, вынул из вашей сумочки ключи от квартиры на улице Гренель, водительские права и – эта идея мне пришла в голову внезапно – вашу бирюзовую шелковую косынку. Нежно поцеловав уснувшую в кухне Мишель, я взял один из чемоданов Коба, в который уложил наверху его одежду-ту, что он носил в свой последний день, – и спустился в подвал.
Он лежал в нелепой позе, как поверженная статуя, освещенный резким светом лампочки. Я сказал ему мысленно, что наконец мы поменялись местами – теперь он в более дурацком положении. Сейчас мы вместе с Анитой защищаем свою единую жизнь – нашу и Мишель, – и Анита больше, чем когда-либо прежде, стала мне женой. Что он мог ответить на это? Жалкий болван, да, жалкий подонок. Я поднял винчестер и положил его наискосок на чемодан. На столике я обнаружил коробку патронов (30х30) и тоже взял с собой.
Убедившись, что одна гильза осталась в магазине ружья, я разыскал на полу две остальные. Затем запер дверь на ключ и вышел через черный ход в сад.
Анита ждала меня там, прислонясь к стене. Я дал ей денег. Все ключи Коба я оставил у себя, мне некогда было разыскивать в связке, который из них от дома в Вильневе. Анита меня поцеловала, у нее были горячие губы. Она сказала мне, что будет такой, какой я хотел бы ее видеть, и еще сказала, что я верный человек и она меня любит.
Когда я сел в свою машину, было уже больше половины седьмого. Последнее мое воспоминание о доме Коба в тот вечер – это освещенное окно на первом этаже, за которым смутно виднелось ваше лицо и светлые волосы. Я поехал на улицу Гренель. На лестнице мне никто не повстречался. Я открыл дверь, вошел и запер ее за собой. Первым делом я передал телефонограмму в Орли.
Потом засунул в чемодан Коба два ваших платья, черные брюки, ваше белье и еще кое-какие вещи из ящиков шкафа. Я взял также белое пальто и одну серьгу – вторая закатилась куда-то под тахту. Было уже десять минут восьмого. Самолет Коба вылетал в семь сорок пять, но я все-таки заглянул в ванную комнату – там еще валялось платье, в котором вы были в агентстве. Я взял и флакон ваших духов.
И вот началась гонка по южной автостраде: одна стрелка приближалась к половине восьмого, вторая показывала сто шестьдесят. Машину я оставил у сторожа стоянки перед автовокзалом. Извинившись перед приемщиком багажа за опоздание, я сунул ему свой чемодан и чаевые. Я мчался что было духу. У выхода на летное поле мне вручили "вашу" телефонограмму. Чтобы меня запомнили, я дал десять франков на чай. В "каравелле" у меня не спросили фамилию, но я под разными предлогами дважды повторил стюардессе, что меня зовут Морис Коб, Морис Коб, и что я лечу в Вильнев-лез-Авиньон. Я выпил рюмку водки, взял предложенную мне газету. Лететь предстояло час с небольшим. Я принялся размышлять. Меня совершенно не волновало то, что я нисколько не похож на Коба. Среди такого количества пассажиров никто не запомнит, как выглядел один из них. Могут примерно запомнить фамилию, да еще может запасть в голову Авиньон, и достаточно. И как раз во время этого полета, когда я подумал о том, что Аните тоже предстоит выдавать себя за другую, но у нее возникнут гораздо большие трудности, чем у меня, она должна оставить о себе очень четкие воспоминания, – мне в голову и пришел трюк, чисто рекламный трюк с забинтованной рукой. Такие подробности запоминаются лучше всего: "Это была дама на "тендерберде", и у нее была забинтована рука". Я сразу же оценил, сколь выгодна будет эта инсценировка, тем более если забинтовать левую руку. В гостинице Анита сможет сама не заполнять карточку, поскольку она левша. А так как она не левша, то ей повязка не помешает. Ваше самоубийство само по себе явится доказательством вашей вины. А если у вас будет покалечена рука, никто не удивится, что вы не оставили никакой записки, которая бы пролила свет на ваш поступок.
В Марселе-Мариньяне было уже темно. Получив свой чемодан, я купил в зале аэропорта все необходимое для повязки. Потом сел в такси и поехал в Авиньон. По дороге я рассказал шоферу о своей работе, выдавая себя за инженера-строителя. Поговорили мы и о бедняках, которые живут в трущобах.
Потом я снова углубился в свои мысли. Мы остановились у ворот гаража Коти.
Я щедро отвалил шоферу чаевые – восемьдесят километров он промчал за пятьдесят минут. Позже я подумал, что совершенно не запомнил его. Даже не могу сказать, какого цвета были у него волосы. Что бы вам ни говорили, Дани, но это так. В действительности никто ни на кого не обращает внимания. Именно на это я рассчитывал, когда собирался обвести вокруг пальца тех, кому поручат вести следствие, и хотя бы в этом, мне кажется, я был прав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37