Пусть уж все будут в одном месте, на виду.
– Это-то верно. Но ведь он присвоил себе достояние французской знати. И не понял, что прежде распыленная по всей стране знать оставалась лучшей опорой власти на местах, хоть и представляла угрозу центру.
– Что вы имеете в виду?
– Монарх может держать королевство в узде, только если у него повсюду верные подданные. Людовик же поступил наоборот: объединил аристократию в одно целое. А у целого есть только одна шея, и если народу вздумается ее перерезать, достаточно будет малого.
– Ну уж этому никогда не бывать! – вскипел тут и Кристофано. – Народ Парижа не станет обезглавливать дворян. А король…
Дульчибени гнул свое, не обращая больше никакого внимания на возражения Кристофано и перейдя чуть ли не на крик:
– История не пожалеет этих шакалов, нацепивших на себя корону, пьющих человеческую кровь и заедающих детьми, этих злодеев, посылающих своих рабов на бойню всякий раз, как кровосмесительная страстишка пробуждает в них дух разрушения.
Он чеканил слова, яростно поджимая бледные дрожащие губы, так, словно был на трибуне, а не стоял на четвереньках, обнажив задницу, с носом, замаранным порошком, который он так усердно вбирал в себя ноздрями. Я невольно вздрагивал, Кристофано притих. Казалось, на наших глазах свершается излияние затуманенного или одурманенного рассудка.
Стоило Кристофано закончить мучительную процедуру лечения, он, по-прежнему не говоря ни слова, заложил кусок тонкой ткани между ягодицами пациента, собрал инструменты и двинулся к выходу. Дульчибени со вздохом повалился на бок и застыл.
Как только обличительная речь г-на из Марша была мною доведена до сведения моего наставника, тот убежденно сказал:
– Отец Робледа был прав. Кто же тогда янсенист, если не он?
– Отчего вы так в этом уверены?
– По двум причинам. Первая: янсенисты на дух не переносят иезуитов. Речь Дульчибени против Общества Иисуса, которую ты передал мне в прошлый раз, как раз в этом ключе. Иезуиты – шпионы, предатели, поощряемые папами и все в таком духе – обычный набор нападок на орден Святого Игнатия.
– Вы хотите сказать, что это не так?
– Отчего же, напротив, это совершенно справедливо. Но только янсенисты не боятся открыто возвещать об этом. А наш сосед как раз не боится, к тому же поблизости лишь один иезуит – трус Робледа.
– А кто они, эти янсенисты?
– Церковь при своем основании была чиста, как ручей в истоке. Евангельские истины уже не столь очевидны, как прежде. Чтобы вернуться к первоосновам, нужно подвергнуться суровым испытаниям: покаянию, унижению, отречению. А пока предаться милостивой деснице Господа, отрекшись навек от мира и пожертвовав собой ради любви к Богу.
– Отец Робледа сказал, что янсенисты предпочитают одиночество…
– Это верно. Они склонны к аскезе, суровому образу жизни. Ты, конечно, заметил, как его передергивает всякий раз, как Клоридия к нему приближается, – усмехнулся аббат. – Само собой, янсенисты запредельно ненавидят иезуитов, которые позволяют себе свободу совести и поступков. В Неаполе находится один из крупных центров последователей Янсения.
– Вот почему он обосновался в этом городе.
– Быть может. Жаль, что янсенистов тут же обвинили в ереси за истолкование теологических вопросов, которых я не стану излагать тебе прямо сейчас.
– Понятно. Дульчибени, возможно, из еретиков.
– Это не самое главное. Обратимся ко второй причине.
– Какой же?
– Ненависть, питаемая ими по отношению к государям и правителям. Это чувство – как бы сказать? – не слишком янсенистское. Такое сосредоточение на королях, инцесте, королевских шлюхах, бастардах, на дворянах, утрачивающих сословное достоинство и мельчающих, – все это из области тем, подстрекающих к бунту, беспорядкам, стычкам с властями.
– И что же?
– Да ничего. Только подозрительно. Откуда эти убеждения и куда они могут завести? Мы много чего о нем знаем и в то же время почти ничего.
– Может, с этим связаны и его слова о братьях, сестрах, ферме, о типах, подлежащих уничтожению.
– Ты имеешь в виду его странные переговоры с Тиракордой? Сегодня ночью кое-что должно разъясниться.
Седьмая ночь С 17 НА 18 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Дрожащий свет свечей проникал в щель из кабинета Тиракорды, пока Дульчибени усаживался и ставил на стол бутыль, наполненную зеленоватой жидкостью. Доктор достал чарки, так и не пригодившиеся в прошлую ночь, когда была разбита фляга, принесенная гостем.
Мы с Атто привычно затаились во тьме соседней комнаты. Проникнуть в дом на этот раз было труднее, чем прежде: одна из девушек, бывших в услужении Тиракорды и его жены, долго прибиралась в кухне, и пришлось торчать в каретном сарае в ожидании, когда она уйдет к себе. Потом мы еще некоторое время прислушивались и вошли лишь после того, как в дверь постучался Дульчибени. Хозяин встретил его и препроводил в свой кабинет на втором этаже.
Самого начала разговора мы не слышали, а когда стали подслушивать, снова столкнулись с чем-то совершенно непонятным.
– Повторяю, – потягивая вино, довольно говорил Тиракорда. – Белое поле, черные семена, пятеро работников трудятся под руководством двоих других. Но это же так просто!
– Ах, оставьте, – отнекивался Дульчибени.
И тут вдруг Атто вздрогнул и стал безмолвно, жестами и всем своим видом показывать, какие мы с ним безмозглые дураки.
– Что ж, так и быть, подскажу вам. Это письмо.
– Письмо?
– Ну да! Белое поле – бумага, семена – буквы, написанные на ней чернилами, пятеро работников – пятерня, а те двое, что руководят, – глаза. Неплохо, да? Ха-ха-ха! – зашелся в тягучем смехе Тиракорда.
– Да, замечательно, – только и молвил Дульчибени.
Тут уж и до меня дошло: они загадывали друг другу загадки. Значит, и те таинственные слова, которые мы слышали предыдущей ночью, также были из области этого безобидного времяпрепровождения. Я взглянул на Атто и прочел, что делается у него в душе: досада от того, что мы вновь попусту ломали себе головы. Однако, по всему видать, Дульчибени любил словесные игры гораздо меньше своего приятеля. Как и накануне, он попытался перевести разговор на другую тему.
– Прекрасно, Джованни, – снова наполняя чарки, проговорил он. – Ну а теперь скажите, как он сегодня?
– О, ничего нового. А вы сами-то хорошо спали?
– Хорошо, хоть и мало, – важно отвечал Дульчибени.
– Понимаю, понимаю, – закивал Тиракорда, опрокидывая чарочку и снова наливая себе. – Вы так возбуждены… Однако вы не все еще мне рассказали. Простите, что ворошу прошлое, но почему вы не обратились за помощью к Одескальки, когда дело касалось вашей дочери.
– Я так и сделал. Я же вам говорил. Но они ответили, что это не в их силах. А потом…
– Ах ну да, затем этот прискорбный случай, побои, падение…
– Это не было падением, Джованни. Мне накостыляли по шее и сбросили с третьего этажа. Я чудом остался в живых, – начиная терять самообладание и терпение, отвечал Дульчибени.
– Ну да, ну да, простите. Как же это я забыл. Ваши брыжи должны были мне напомнить… Сказывается усталость, – у Тиракорды стал заплетаться язык.
– Не извиняйтесь, Джованни, лучше послушайте. Теперь ваша очередь. У меня для вас припасено целых три.
Дульчибени достал из кармана книжку и принялся читать приятным и слегка усыпляющим голосом:
О том, что исстари в себя вмешаю, Я по порядку, с А до Z,вам сообщаю. А детям знания дарю впрямую, Посредников-учителей минуя.
Вопросы все решу всенепременно, Вопросы все решу всенепременно, Лишь голос зычный тает постепенно. Однако рано праздновать по мне вам тризну. Хоть и монаху я обязан своей жизнью, Люблю я общество, почет, вниманье – Которое – ей-ей! – залог запоминанья.
Вслед за этим прозвучало еще три-четыре стихотворения, между которыми Дульчибени делал паузы, но так и не дождался ответа.
– Ну что, Джованни? – спросил он наконец.
Ответом ему было лишь ровное посапывание и недовольное бормотание. Тиракорда спал.
И тогда произошло нечто неожиданное. Вместо того чтобы разбудить своего приятеля, позволившего себе лишку, Дульчибени сунул книжку в карман, на мысочках прокрался к чулану за спиной доктора, открыл его и стал там орудовать. Завладев керамическим горшком с дырочками для свободного доступа воздуха и с нарисованными на нем озерной гладью, водными растениями и какими-то непонятными существами, похожими на червяков, он поднес его к свету, приподнял крышку, осмотрел содержимое и поставил на место. После чего продолжил свои непонятные действия, словно ища что-то.
– Джованни! – раздалось со стороны лестницы. Обладательница пронзительного, режущего слух голоса – грозная супружница Тиракорды, была уже на ближних подступах. Дульчибени на несколько секунд обратился в соляной столп. Тиракорда, напротив, ожил. И все же до того, как доктор окончательно пришел в себя, Дульчибени удалось-таки незаметно закрыть чулан. Однако позволить себе наблюдать, как повели себя приятели дальше, нам было недосуг, следовало позаботиться и о себе, если мы не желали вновь оказаться меж двух огней. Послышалось, как в кабинете задвигали стульями, столами, как зазвенели чарки. Видно, там поднялся нешуточный переполох, и Тиракорда пытался скрыть следы своего преступления. Мы с Атто с отчаянием уставились друг на друга, лихорадочно соображая, что предпринять на сей раз.
– Джованни-и-и! – зазвучало уже совсем близко.
И в то самое мгновение, когда мы легли на пол под стулья у стены, в третий раз прозвучал голос, напоминающий свист ветра в трубе в непогожий день.
– Джованни! Греховодники, нечестивцы, заблудшие души!
Торжественно, тяжелой поступью прошествовала Парадиза до двери кабинета мужа – ни дать ни взять древнеримская матрона.
– Но, женушка, у нас в гостях друг Помпео…
– Нишкни, презренный сын Сатаны! Тебе не обмануть моего носа.
Насколько мы могли расслышать из нашего не очень удобного положения, г-жа Тиракорда взялась обыскивать кабинет, передвигая мебель, открывая створки, шаря в ларцах, переставляя безделушки, полная решимости найти непреложные доказательства. Приятели безуспешно пытались умилостивить ее, заверяя, что никому и в голову не пришло бы здесь пить ничего иного, кроме воды.
– А ну дыхни! – вскричала она.
Отказ любезного муженька подчиниться вызвал такую бурю, какой я отродясь не слыхал.
Тут мы сочли за лучшее взять руки в ноги и спасаться, пока и нам не досталось.
– О женщины, извечное проклятие! А мы – мы хуже них. Две или три минуты истекло с тех пор, как мы оставили дом Тиракорды, а мы уже обсуждали события, свидетелями которых стали. Атто кипел.
– Так вот что такое все эти тайны, над которыми мы бились. Первая, помнишь «в тиши пропить» и «пришить типов»? Знаешь, что это такое? Анаграмма.
– Анаграмма?
– Ну да. В обеих фразах использованы одни и те же буквы. Вторая – это загадка на сообразительность. У отца семь дочерей, если у каждой по брату, сколько всего детей у отца?
– Семью два четырнадцать.
– А вот и нет. Восемь, брат одной из них – брат всем остальным. Сплошная чепуха. А та, что сегодня прочел Дульчибени «О том, что исстари в себя вмещаю…», – вообще проще простого: азбука.
– А прочие? – спросил я, вновь пораженный догадливостью Атто.
– На кой черт нам все это? Да я и не ясновидящий. Нас интересует совсем другое: зачем Дульчибени понадобилось подпоить Тиракорду и что он там разыскивал в чулане? Мы бы все наверняка узнали, не нагрянь эта оглашенная.
Тут мне пришло в голову, что об этой особе на нашей улице мало что было известно. В свете того, что мы только что увидели и услышали, становилось ясно, почему она не отлучалась из дому.
– Куда теперь? – спросил я, наблюдая, как заспешил Атто в сторону постоялого двора.
– Есть лишь один способ во всем разобраться: обыскать комнату Помпео Дульчибени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102