Подойдя к окну, я попытался увидеть Мэри Энн, невзирая на мешавшую пожарную лестницу, но увидел только ее берет, когда она садилась в трамвай.
– Влюбился я, вот что, – сказал я сам себе.
Глава 12
Воскресенье – вот когда мне не хватало Джейни. В другое время мне ее тоже, конечно, не хватало: каждую ночь, например. Днем таких проблем не возникало – новый бизнес занимал меня полностью и скучать не приходилось. Работал день-деньской, а вот ночами мучился, правда, когда я приплетался домой, меня всегда поджидало заведение Барни. Не то чтобы я каждую ночь напивался, но принимал достаточно, чтобы поскорее заснуть. И чаще всего ром.
Но воскресенье, проклятое воскресенье.
Это был наш день, Джейни и мой. В хорошую погоду мы шли в парк или на берег реки, или играли в волейбол. Летом играли в теннис и мини-гольф. Зимой мы ходили на дневной концерт, либо катались на коньках по льду залива, либо проводили день у нее на квартире – она готовила еду, и мы слушали пластинки Бинга Кросби или играли в маджонг, или занимались любовью по два, а то и по три раза. А иногда Элиот со своей женой Бетти приглашали нас как семейную пару на воскресный обед, и мы немного играли в бридж. Обычно выигрывали Элиот с Бетти, но нам никогда не было обидно. Предвкушая приятную, спокойную жизнь, мы с Джейни мечтали о собственном доме, может, даже в таком респектабельном районе, как у Элиота и Бетти.
Но я жил не в доме наших грез, а в собственной конторе, и это, конечно, имело свои преимущества, но к ним не относилось одинокое воскресенье. Я сидел, уставясь на телефон, и думал, не позвонить ли Джейни. Мне потребовалось целых пять минут, прежде чем я смог уговорить себя, что между нами все кончено.
И сегодня было воскресенье.
Но в это воскресенье на уме у меня была другая женщина: моя клиентка. Чистый бизнес и ничего больше. На несколько минут мне даже удалось убедить себя в этом.
Мне пока не удалось достичь какого-нибудь результата в поисках следов брата Мэри Энн. Я начал действовать сразу после ее ухода из конторы. Действовал самым обыкновенным образом, то есть проверил все газеты в городе, куда он, возможно, приходил искать работу, – так бы сделал всякий наивный юноша из провинции, который ожидает, что большой город тут же перед ним и ноги раздвинет, не допуская мысли, что город-то его попросту разыгрывает. Проверка заняла у меня около двенадцати часов. Я показывал фотографию у справочных столов и кассирам, сидевшим в своих клетках на первом этаже в редакциях «Триб», «Ньюс» «Гералд-Экземинер». Проверил также в «Бюро городских новостей». Никто его не вспомнил, да и почему бы им было его помнить? В то время работу искала масса народу; за эти полтора года никого не нанимали даже в дворники. Никто не давал работу внештатно, потому что те репортеры, которых нанимали, были профессионалами, и они обращались прямо к городскому редактору и спрашивали, есть ли у него что-нибудь для них. План Джимми Бима сделаться репортером в большом городе был несбыточной мечтой. Но я был сыщиком, а всякий сведущий детектив знает, что большая часть той работы, где заняты только ноги, чаще всего ничего не стоит, так что, проверяя, я всякий раз знал, что ничего не найду.
Почти всю следующую неделю я провел, изучая страховки для «Ритэйл Кредит» в Джексон-парке. Дело пошло так хорошо, что я потратил семьдесят пять долларов из денег Капоне на первую собственную машину «шевроле» 1929 года, темно-синий, двухместный с откидным сиденьем. После этого я почувствовал себя богачом, но люди, которым я звонил, напомнили мне, что это не так. Не то чтобы они уж очень процветали (они жили в типичных чикагских двух-, трех– и шестиквартирных домах), но каждый, у кого были постоянная работа и приятное место проживания и кто мог позволить себе страховку, казался по тем временам процветающим. Я позвонил нескольким торговцам, юристу и профессору из университетского городка Чикаго, чье заявление было единственным, которое каким-то боком меня касалось: была утеряна семейная реликвия, бабушкино бриллиантовое кольцо, теперь принадлежавшее его жене. Кольцо потеряли на пикнике, но, судя по описанию, оно было уникальным, и я подумал, что сам смогу найти его в одном из ломбардов на Северной Кларк-стрит, а в крайнем случае собирался посоветовать сделать это «Ритэйл Кредит».
Трехполосный бульвар, по которому я выезжал из университетского городка, был как раз посередине места проведения Колумбийской выставки – последней Всемирной Выставки-ярмарки. Единственное явное напоминание об этой Выставке – открывавшейся под громкие фанфары успеха века современности, а закончившейся в городе, объятом депрессией, – Дворец изящных искусств превращался в нечто под названием «Музей науки и промышленности». Переделка была в самом разгаре, когда я проезжал под строительными лесами. Рабочие трудились над монтажом, размещая экспонаты для Всемирной выставки, открывающейся в мае.
Я припомнил, что говорил отец о выставке 1893 года: как человек профсоюза, он находил ее оскорбительной. На территории ярмарки, в «Белом городе» (здания в классическом стиле с арками противоречили общему мнению, что Чикаго – родина современной архитектуры) одни посетители выстраивались в очередь, чтобы прокатиться на колесе обозрения; другие развлекались в «Маленьком Египте», а в «Сером Городе» бродили безработные, подыскивая местечко для сна, в котором бы не торчали всякие там сооружения в греческом и романском стилях.
Каждый день, когда в сумерках я возвращался на Петлю по Лейф-Эриксен-драйв, силуэты конструкций Выставки, как мираж, возникали вдоль побережья озера. Сверху современные здания и башни были еще не совсем достроены, у некоторых виднелись металлические скелеты, уткнувшиеся в небо, как бы для пробы. Зима до сего времени была сиротской, так что снег и мороз не останавливали сооружения этого футуристического города на земле, которую он захватил, частично вычерпав из озера.
Приближалась Выставка: генерал Дэйвс настоял на праздновании Столетия прогресса; даже если до столетия не хватает нескольких лет, кто это будет подсчитывать.
На месте экспозиции менее чем за год до этого был Гувервилль. Безработный и бездомный человек тоже старался найти свою дорожку в Столетие прогресса. Ладно, может, процветание, которое Выставка принесет городу, даст и безработному работу, а то и две. И потеря вида на озеро, конечно, не стоила Чикаго ее Гувервилля.
Моим следующим пунктом был как раз Гувервилль, где, возможно, как раз сейчас грустил Джимми Бим. Неплохой способ, как и всякий другой, избежать сидения в конторе в воскресенье.
Я начал с Грант-парка, не считавшегося Гувервиллем, но бывшего отелем под открытым небом для людей, потерпевших жизненный крах. Конечно, никто не осмеливался возводить здесь какие-нибудь крыши с тех пор, как копы положили этому конец. Но, с другой стороны, копы перестали сажать нарушителей запрета – в тюрьмах не было подходящего помещения, чтобы упрятать такую огромную толпу.
Я прогулялся туда, пройдя мимо отеля Эйдемса и «Конгресса», и скоро уже показывал улыбающееся, хорошо откормленное лицо на фотографии изможденным, небритым людям в залатанных костюмах, за которые они когда-то платили побольше, чем сейчас стоил мой. Народ и в Грант-парке, и в Линкольн-парке был одинаковый: они противились выживанию их в Гувервилле, не смирившись со своей судьбой, они еще не были безучастными, еще старались кое-как перебиваться... Один старый бродяга, с которым я разговорился, использовал одно из двух пальто в виде подушки на скамейке, которую он застолбил для себя в это довольно холодное воскресное утро.
Снег, наконец-то, завалил Чикаго – несколько дюймов снега покрыли землю с середины недели и держались благодаря постоянно морозной погоде. Старик со своими двумя пальто был в меньшинстве, большинство не имело ни одного, а этот высокий, худой, старый, мудрый ворон чувствовал себя человеком, оставаясь при своих двух пальто.
– Этого парня не видал, – сказал он, глядя на улыбающееся лицо Джимми Бима. – У этого парнишки хорошенькая малышка. Жаль, не встретил такую, когда был парнем хоть куда.
– Это его сестра.
– Похожа, – сказал старик.
– Ели сегодня?
– Я поел вчера.
Я стал рыться в карманах, но он взял меня за руку.
– Слушай, – сказал он. – Планируешь показывать портрет всем вокруг? Спрашивать этих обманщиков и бродяг, видали или нет они этого малыша?
Я ответил, что собираюсь.
– Тогда никому не давай ржавой монеты. Разнесется слух, что ты кидаешь монеты направо и налево, и ты получишь столько сведений, что унести не сможешь, но ни в одном не будет ни слова правды.
Я это знал. Но этому бедному старому негодяю было, черт его побери, за семьдесят, и на таком холоде, как сейчас...
Что ж, должно быть, он сообразил, о чем я думаю, потому что заулыбался и покачал головой.
– Хоть я тут и самый старый, но не самый нуждающийся и не хуже всех. Если у меня будет какая новость для тебя, возьму твои «бабки». А не узнаю, так и не возьму. Что ж, другие такой привычки не имеют. Видишь ли, я в эту игру начал играть еще до тяжелых времен. Я двадцать лет мотался по железной дороге, пока женщина, с которой я прожил пятнадцать лет, не выставила меня по причинам, тебя совсем не касающимся. И тогда я оказался здесь. Но другие парни... не знают они, как надо обходиться с жизнью. Для них она – новость. Так что монету не выдавай. У тебя столько и нет при деле, которым занимаешься.
Я пожал ему руку, втиснув доллар. Он глянул на меня почти сердито, но я успокоил его.
– Вы его заработали. Ваш совет стоит этого.
Он заулыбался, кивнув, и растянулся на своей скамье подремать – со свернутым пальто под головой.
* * *
Вокруг постамента статуи Александра Гамильтона, первого министра финансов Соединенных Штатов, этих добитых жизнью людей сидело побольше, и я смог заметить, что они были как раз тем сортом людей, о которых и говорил старый бродяга: лет под тридцать, под сорок, под пятьдесят (люди, которые хотят найти работу и играть по правилам, надеются, что для человека, желающего работать, работа всегда найдется), сидящие у постамента статуи Гамильтона с лицами, на которых все еще видно было достоинство, но также замешательство и гнев; а по мере того, как шли месяцы и эти люди передвигались под крышу одного из Гувервиллей, которыми усеяны пригороды Чикаго, лица становились пустыми, невыразительно застывшими, и не только от холода.
Один из мужчин, сидя на ступеньках и положив рядом воскресный «Трибьюн», сняв пальто и жилет, обкладывал свое тело газетами, а потом натянул на газеты жилет и надел пальто.
Он заметил мое внимание к нему и улыбнулся неожиданно широко и душевно.
– Мне сказали – так теплее, – пояснил он.
Я не смог найти ответ. Мне удалось только растерянно выговорить:
– Держу пари, что помогает.
– А я уверен, что и у вас одна лежит против сердца, – сказал незнакомец.
– Э-э... Когда-нибудь видал этого парня? – сказал я, показывая ему фото.
Он изучил его и сказал:
– Если видал, обломиться мне что-нибудь?
– Нет, – ответил я.
– Я его никогда не видел. Никогда, даже если за это светят деньги.
– Извините за беспокойство, – сказал я.
– Не стоит, – заметил он и, расстелив остатки газеты, лег на них, ничем не прикрывшись.
Я показал фото остальным скваттерам пьедестала Гамильтона. Ни один из них никогда не видел Джимми Бима. Большинству понравилась внешность Мэри Энн; некоторые остались к ней равнодушны. Я опросил еще нескольких человек, сидевших на скамьях вдоль берега озера и глазевших на почти достроенный «Город будущего», где у них была не так уж давно крыша над головой. Один из мужчин, среднего возраста, поседевший, в шляпе и пальто, которые стоили когда-то немало, хотя на пальто уже были не все пуговицы, тоже не видел Джимми, но предложить взять у меня копию фотографии, если есть, – он может показывать ее всюду и заработать верный доллар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56