— Подожди! — я попытался урезонить моего братца. — Во-первых, мы собирались к смотрителю маяка…
— Всегда успеем! — отозвался Ванька. — А с Гришкой… тут надо ковать железо, пока горячо!
— …Во-вторых, — настойчиво продолжал я, — что ты скажешь Гришке, когда к нему явишься? «Гришка, я понял, что тебе надо что-то украсть»? Да его кондрашка хватит!
— Вовсе и не так я ему скажу! — возмутился Ванька. — Не держи меня за придурка, а? Я к этому аккуратно подведу, дипломатично. Мол, Гришка, мы хотим отправиться в большое путешествие, и для этого путешествия нам нужен вор…
— Ещё того лучше! — рассмеялся я.
— Ну, а ты… — Ванька прищурился, в его глазах начинали плясать злые огоньки. — Как бы ты повёл разговор, если ты такой умный… такой умный, то не мог сообразить за столько лет, что Торбышев — это Торбинс? — не удержался он от подкола.
— Да никак, — ответил я. — Я бы спокойно прогулял Топу, попил чайку у смотрителя маяка, послушал его байки, — наш смотритель маяка был ещё тем рассказчиком, настоящий Барон Мюнхгаузен, и слушать его было безумно интересно: вроде, ты и знаешь, что в его невероятных историях ни словечка правды нет, а все равно в какой-то момент начинаешь верить, — и положился бы на судьбу. Если «Гришка — это хоббит», как ты утверждаешь, то все само собой сложится. И большое путешествие будет у нас тогда, когда для него срок наступит.
— Ну, может быть… — Ванька задумался, закусив губу, потом покачал головой. — Нет! «Само» ничего не бывает. Если чего-то хочешь, то надо этого добиваться.
— Так ведь ты сам ещё толком не знаешь, чего ты хочешь, — сказал я. — Я бы на твоём месте ещё подумал.
— А чего тут думать! — выпалил Ванька. — Я, пожалуй, так и начну, напрямую: «Гришка, я знаю, что ты хоббит, поэтому ты просто обязан взять нас в путешествие!»
— Гришка решит, что ты спятил.
— Не решит, вот увидишь. В общем, ты едешь со мной или нет?
— Не еду, — твёрдо сказал я. — Я возьму Топу и прогуляюсь к смотрителю. А ты поступай как знаешь.
— И поступлю! — отозвался Ванька, со злым упрямством. — А ты после этого ещё мне завидовать будешь!
И он отправился к родителям, попросить деньги на билет на автобус в два конца и «на какой-нибудь перекусон» — под этим подразумевалось, что, раз уж Ванька едет в город, он должен выпить бутылку колы (пепси или коки, что подвернётся) и слопать «Марс» или «Сникерс».
— Ты уверен, что обернёшься до темноты? — озабоченно спросила мама.
— Ещё бы! — ответил Ванька. — Времени вон сколько, навалом!
— С чего тебе так приспичило навестить Гришку? — поинтересовался отец, всегда глядевший в корень.
Ванька бросил на меня быстрый взгляд.
— Это секрет! — торопливо сказал он.
Отец с любопытством посмотрел на меня, но я только плечами пожал, с таким жестом, что, мол, раз Ванька считает это секретом, то и я говорить не имею права, но не беспокойтесь, мол, никаких безумных замыслов у Ваньки на этот раз не имеется и ничего такого он не натворит.
— Ладно, — сказал отец. — Секрет так секрет. Я вот только думаю, что не нужно тебе тратиться на автобус. Я сейчас собираюсь в заповедник, проверить лосиные кормушки, и мог бы подвезти тебя на «Буране». Высадить неподалёку от деревни, а на обратном пути прямо заехать к Гришке и забрать тебя. Если, конечно, тебе и вправду нужен Гришка… — добавил отец то ли с ехидством, то ли с сомнением.
— Да правда — честное слово, правда! — горячо заверил мой братец. — И снегоход — это классно!
— А его не продует? — обеспокоилась мама (имея в виду Ваньку, разумеется). — Ведь вам ехать не меньше сорока минут, и под открытым небом. Может, ему всё-таки пойти на автобус? Так он доедет, имея крышу над головой и не обдуваемый всеми ветрами…
— Да ничего с ним не будет, — рассмеялся отец. — Только здоровей сделается. Но оденься потеплее, — велел он Ваньке, — и шарф возьми подлиннее и пошире, чтобы можно было лицо замотать до самых глаз, если ветер будет особенно злобствовать. Впрочем, погода стоит тихая, и смахивает на то, что меняться она не собирается. В общем, одевайся, а я пошёл выводить снегоход.
Через десять минут отец и Ванька отъехали на «Буране» — «Буран» у отца был (и есть, разумеется — ведь никуда он не делся) самый мощный, такой, который может брать довольно тяжёлые грузы, и скорость он развивал порядочную, покруче, пожалуй, чем и у маленького двухместного, носящегося как вихрь, потому что он сам по себе лёгкий. Мы с мамой посмотрели, как они мчатся через лёд, и помахали им вслед, а потом я взял Топу — который безумно обрадовался возможности поноситься не хуже «Бурана» по заснеженным полям — и потопал в другую сторону, к маяку.
Смотритель — у него, кстати, и имя было такое, что нарочно не придумаешь и не выговоришь с первого раза, Виссарион Северинович, вполне подходящее его характеру имя — обитал на новом маяке, а на острове был ещё и старый, заброшенный. Старый находился на северо-западной, самой дальней от нас оконечности острова, а новый — на самой северной точке Солёного Скита, на длиннющем таком мыске, глубоко вдающемся в озеро. Я слышал несколько объяснений тому, почему, где-то около 1950 года, построили новый маяк, а старый сделался никому не нужен. Основных было два. Первое — что когда была закончена система Волго-Балта, в нашем озере сменился и основной фарватер, и теперь корабли (в основном, сухогрузы и красивые туристские теплоходы) шли через северную его часть, а не входили в озеро с запада, как было раньше. Второе — что маяк на западе был нужен, пока на нашем острове располагалась авиабаза (кстати, в нашем доме в своё время, в двадцатые-тридцатые годы, находился штаб авиаполка). То есть, что маяк был нужен прежде всего для ориентировки самолётов, которым так было намного удобнее, а не кораблей, а после войны, когда авиабазу перевели в другое место и весь остров опять стал гражданским, надобность в таком маяке отпала, а вот маяк на северном мысу, вокруг которого есть несколько мелей и огромные, с двухэтажный дом, валуны кое-где из воды макушками выглядывают, стал необходим позарез.
Кстати, кое-какие следы авиабазы на нашем острове до сих пор сохранились, и есть даже остатки тяжёлого бомбардировщика, совсем чуть-чуть не дотянувшего до посадочной полосы. Он был из тех сверхдальних тяжёлых бомбардировщиков, которые летали бомбить Берлин даже в первые дни войны — представляете, какие это могучие были машины? — и он возвращался уже подбитым, но до острова дотянул, и всё-таки упал, и пропахал овраг метров в двадцать длину и метра три глубиной. Он не загорелся, и лётчики, по рассказам старожилов, успели спастись, но отремонтировать его или хотя бы извлечь из оврага было уже невозможно, вот его там и оставили. Сейчас-то сохранились лишь жалкие останки: проржавевшие крылья, лежащие прямо на земле, кусок полуразвалившейся кабины… Но и эти останки впечатляют. А говорят, когда он был совсем новеньким, это вообще было нечто замечательное, и мальчишки — теперь ставшие местными стариками, от которых мы все это и знаем — обожали забираться в кабину и дёргать за рычаги (те, что остались, после того, как военные механики сняли все целые механизмы и всё, что могло более — менее пойти в дело) или играть в схватку на крыле высоко летящего самолёта, как герои фильмов иногда дерутся. Потом-то — по рассказу местных стариков — к растаскиванию самолёта активно подключились и местные жители. Кто уволок лист дюраля — отремонтировать крышу, кто поспешил снять и утащить погнутые колеса, чтобы попробовать выпрямить их и приспособить к тачке или телеге, а других умельцев в первую очередь интересовали витые и гнутые трубы и шланги — необходимейшая вещь для самогонных аппаратов. Говорят, «раздевание» бомбардировщика окончательно завершилось в восьмидесятые годы, когда с него уже нельзя было взять ничего путного, но, повторяю, даже его жалкие останки до сих пор производят сильное впечатление. И это впечатление ещё усиливается, когда смотришь на овраг и представляешь, какая же это была машина, если она сумела так разворотить землю.
Кстати (это уже в третий раз я говорю «кстати», но все эти «кстати» мне кажутся вполне к месту, ведь я знакомлю вас с нашим островом, который вам надо бы хорошо представлять) в этом овраге даже в самые не грибные годы можно набрать целый урожай подосиновиков. Почему-то подосиновики очень этот овраг полюбили.
Всё это я и припоминал, пока шёл через поля и заснеженные перелески, а Топа носился вокруг меня туда и сюда. И ещё я размышлял, какой байкой порадует меня на этот раз смотритель маяка. В прошлый раз он впарил нам с Ванькой несколько фантастических историй — о том, в числе прочих, как однажды во время сильного половодья его дом (он, мол, жил тогда на самом берегу) просто унесло течением, и он две недели жил в своём доме как на корабле, причём дом не дал ни единой течи. И все свои россказни он снабжал такими правдоподобными деталями, что невозможно было не поверить. «С табачком-то у меня был порядок, — говорил он, — я как раз перед наводнением запасся в сельпо. А вот с продуктами вышла накладка. Ведь основные продукты были у меня в погребе, а дом, сами понимаете, оторвало от погреба, и люк в погреб мне пришлось срочно задраивать и конопатить. Этот люк был моим самым слабым местом, и я очень за него переживал, но обошлось. Единственно, чего у меня было в достатке — это пшёнки. Кашу-то сварить я мог без проблем, воды вокруг было — бери не хочу, сами понимаете, да и керосина у меня стояло аж две трёхлитровых бутыли, было, чем примус заправить, но после двух недель на сплошной пшённой каше я взвыл и долгое время на тушёнку глядеть не мог. Впрочем, грех жаловаться, у меня бывали времена и похуже…»
Вот такой он был, наш Виссарион Северинович. На маяке всегда интересно побывать просто так, согласитесь, а уж когда у маяка такой смотритель, то тем более будешь бегать туда при каждом удобном случае. А мы с Топой уже приближались к маяку. Маяк возвышался стройным тёмным силуэтом посреди сверкающей на солнце белизны. Перед ним — поле, покрытое снегом, припорошенные снегом бугры и камни вдоль берега, там, где берег начинает круто спускаться вниз, а за маяком — огромные ледяные пространства, и лишь далеко-далеко, почти у горизонта, синеется тонкая полоска леса на другом берегу озера.
Топа остановился рядом со мной, навострил обрубки своих ушей (у кавказцев уши купируют, вы ведь знаете) и коротко тявкнул.
— Что там такое, Топа? — спросил я, прикладывая ладонь козырьком над глазами, чтобы не так слепили сверкающие на солнце снег и лёд, и приглядываясь попристальней.
Топа вильнул хвостом, показывая, что рад моей догадливости, а я разглядел рядом с маяком «Буран» — такой же мощный, как у отца. Выходит, у смотрителя были гости.
— Кто это, Топа, ты знаешь? — осведомился я.
Топа, посмотрев на меня, опять завилял хвостом.
— Свои, да? — по поведению Топы, я понял, что «Севериныча», как чаще всего называли смотрителя маяка, навестил кто-то хорошо нам знакомый — кто-то из тех людей, о которых Топа знал, что это — друзья, которых стоит приветствовать, а не кидаться на них. — Ладно, пойдём, посмотрим.
Мы подошли к маяку, Топа послушно присел у порога — он знал, что внутрь ему заходить нельзя, и приготовился охранять меня, пока я буду внутри — а я постучался, оповещая о своём приходе, и сразу вошёл. У нас со смотрителем так было принято. Маяк был трёхэтажный (точнее, трёхъярусный или трехуровневый, потому что трудно было назвать этажами в полном смысле слова эти три высоких помещения, поставленных друг на друга и пронизанных насквозь винтовой лестницей), и смотритель жил на втором этаже, а на третьем находились все технические службы: пульт управления прожектором и так далее. Смотритель не очень любил бегать вверх и вниз, встречая гостей, поэтому, если дверь не была заперта, надо было просто заходить, лишь стукнув по двери посильнее, чтобы оповестить смотрителя о твоём приходе и чтобы смотритель успел приготовиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19