Иван Дмитриевич с умным видом кивнул. Он слушал ее вполуха, прикидывая, как бы вырваться из дому, но при этом избежать скандала. Задача была не из легких. В последнее время жена требовала к себе больше внимания, хотя его былая страсть к ней улеглась, отношения вошли в то тихое русло, плавание по которому всякая начинающая стареть женщина воспринимает на первых порах как трагедию. Жене по-прежнему хотелось всего сразу — и ангельской любви, и долгих проникновенных разговоров о том, в какой из соседних лавок говядина дешевле, и чтобы он ей бесконечно доверял, но одновременно ревновал, а потом каялся и, как в молодости, приставал к ней с объятиями, когда она неприбранная, в одной рубашке ходит с утра по квартире, что давно уже не пробуждало в нем никаких чувств, кроме раздражения от ее неаккуратности. Она требовала от него и юношеской робости, и животной похоти, причем в достаточно прихотливых пропорциях, а Иван Дмитриевич, выматываясь на службе, стал тяготеть к более простым вариантам. В итоге жена решила, что он к ней охладел. Теперь она вечерами обшаривала его карманы в поисках записки от любовницы, украдкой обнюхивала его белье, дулась по пустякам, а накануне месячных, когда ее жалость к себе достигала высшего градуса, устраивала дикие сцены с царапаньем щек, битьем посуды и проклятиями в адрес умершей десять лет назад свекрови, которая будто бы всегда ее ненавидела. Ванечка на то и рассчитывал.
— Под ним совсем ничего, этот капотик надевается на голое тело, — игривым шепотом закончила жена, не веря в его догадливость. — Как ты когда-то мечтал.
— Ты все помнишь.
— Я-то помню…
Иван Дмитриевич обнял ее, дождался, пока она перестанет кокетничать и прильнет к нему, и лишь тогда, нежно покусывая ей ушко, шепнул:
— Смертельно не хочется никуда от тебя уходить, но надо.
Она отстранилась:
— Куда это на ночь глядя?
Его объяснения, что есть одно важное дело, были выслушаны не с обидой, как когда-то, но и без того скорбного фатализма, в который жена впадала теперь при такого рода известиях, прежде чем впасть в истерику. Из кармашка на юбке она достала маленькое зеркальце.
— Посмотри, на кого ты стал похож. На тебе же лица нет! Похудел, избегался.
Он посмотрел. Морда как морда, разве что бакенбарды пора подстричь.
— Что, не нравится? — злорадно спросила жена. — А мне, думаешь, нравится на тебя такого смотреть?
— Но я себя прекрасно чувствую!
— До поры до времени. Я, Ваня, не хочу тебя пережить. Встревожившись, Иван Дмитриевич пристальнее вгляделся в
свое отражение.
— Неужели я так плохо выгляжу?
— Краше в гроб кладут. Я уж молчу, что утром у тебя опять изо рта пахло. Тебе не двадцать лет, пора всерьез подумать о своем желудке.
— Хорошо, но сейчас я должен идти.
Целуя жену, но не вполне понимая, что именно требуется ей в данный момент, Иван Дмитриевич постарался вложить в поцелуй как можно больше самых разнообразных чувств — от признания собственной вины до преклонения перед ее женской мудростью, от сыновней почтительности до желания немедленно обладать ею прямо на обеденном столе.
— Обожди, — растаяв, жарко шепнула она, — я провожу тебя в моей обновке.
Когда через десять минут он спускался по лестнице, а жена стояла над ним на площадке, у перил, вся в розовой пене кружев и бантиков, капотик неожиданно распахнулся, как бы невзначай задетый ее рукой. Под ним не было ничего, кроме обещания скорого блаженства.
6
В комнаты его не пригласили, вдова сама вышла к нему в переднюю. Это была брюнетка лет под сорок, еще привлекательная, с известного типа фигурой, напоминающей смычковый или щипковый музыкальный инструмент. Стройная талия круто переходила в пышные бедра, которыми она могла бы гордиться, будь ноги подлиннее.
— Поймите же, — сказала вдова, выслушав соболезнования Ивана Дмитриевича и не предлагая ему сесть, — я не в том состоянии, чтобы меня допрашивать. Здесь уже побывал ваш помощник, буду признательна, если вы отложите разговор до завтра.
— Мой помощник?
— Так он мне представился. Забыла фамилию.
— Я никого к вам не посылал. Как он выглядел?
— Молодой человек в очках, довольно интеллигентный, но нахальный. Не успел войти, как начал расспрашивать меня про череп, который он днем углядел в моей комнате через замочную скважину. Я его выгнала.
— Череп? — Иван Дмитриевич сделал вид, будто не понимает, о чем речь. — У вас дома есть череп?
— Да, есть.
— Чей?
— Какого-то монгола, но у меня только нижняя его половина.
— А где верхняя?
— Осталась в Монголии. Там из нее сделали ритуальную чашу, так называемую габалу. Такие чаши используются в буддийских храмах для совершения некоторых магических процедур. Я уже объяснила вашему помощнику, что мой покойный свекор был русским консулом в Урге и привез оттуда этот череп. Он купил его в каком-то монастыре, а позже подарил мне.
— Чудесный подарок для молодой женщины.
— Представьте себе, да. Монголы считают, что если верхняя часть черепа годится для габалы, то нижняя приносит счастье.
— Но вы, кажется, используете ее для того же, для чего они употребляют верхнюю.
— То есть?
— Для магических процедур. От вашей горничной я знаю, что вы занимаетесь гаданиями, а где гадания, там и…
— Я всего лишь гадаю на картах, как все женщины.
— Горничная говорит, что к вам ходят гадать какие-то дамы. Вы берете с них деньги?
— Упаси боже! Это мои приятельницы.
— А в каких отношениях вы или ваш муж состояли с господином Зайцевым Алексеем Афанасьевичем?
— Впервые слышу это имя. Кто он такой?
Вместо ответа Иван Дмитриевич вынул из кармана револьвер. Вдова отшатнулась, но он придержал ее за локоть:
— Не пугайтесь… Я нашел его рядом с телом вашего мужа, а он, по словам Зиночки, имел револьвер. Не этот?
— У него был револьвер? Никогда не знала.
— Если это его револьвер, значит, он покончил с собой.
— Понимаю, — усмехнулась вдова, — для вас это самый удобный вариант. Но у него не было причин для самоубийства.
— А враги у него были?
— Литературные критики. Эта мразь предпочитает лить не кровь, а чернила.
— И никто его в последнее время не преследовал? Не присылал каких-нибудь писем с угрозами?
— Мне, по крайней мере, ни о чем таком не известно.
— Послушайте, — вспылил Иван Дмитриевич, — вы же самый близкий ему человек! Должны же у вас быть хоть какие-то подозрения! Людей не убивают для того, чтобы дать работу полиции. Может быть, из квартиры пропало что-то ценное?
— Нет, — ответила она. — У меня такое чувство, что тут просто роковое стечение обстоятельств, что его убили по ошибке.
— Как так?
— Ну, приняв за кого-то другого.
— Я хотел бы еще раз осмотреть его кабинет, — сказал Иван Дмитриевич.
— Нет-нет, не сегодня.
— Почему?
— Поймите мое состояние. Мне нужно побыть одной. Что-то настораживающее было в ее тоне. Смиренно вздохнув, как если бы он собирался нехотя подчиниться, Иван Дмитриевич обогнул вдову, не ожидавшую от него такого маневра, стремительно прошагал по коридору и вошел в кабинет. Навстречу поднялся мужчина лет пятидесяти с совершенно голой, как у буддийского монаха, лысой головой.
— Знакомьтесь, — входя следом, представила его Каменская. — Господин Килин, издатель Николая Евгеньевича. Он пришел разделить со мной мое горе.
Пожав ему руку, Иван Дмитриевич осмотрелся. Труп вынесли, в остальном ничего не изменилось. На столе по-прежнему лежала рукопись, которая днем по листочку была собрана с ковра, но вблизи обнаружилось, что в стопке недостает верхней страницы. Все прочие он сам разложил по порядку номеров, а эту, последнюю и ненумерованную, оставил сверху. Теперь она исчезла. Вместе с ней перестал существовать вопрос, обращенный неверной женой к своему любовнику: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»
За спиной скрипнула дверь. Раздался голос:
— Чаю хотите?
Вздрогнув, он обернулся и увидел Наталью с подносом в руках. На подносе стояли три чашки, сахарница, молочник.
— Чаю хотите? — повторил Килин.
Интонация была та самая, которую Каменский, должно быть, ясно слышал внутренним слухом, но не сразу сумел облечь в слова.
Иван Дмитриевич поглядел на Килина, сравнивая его с профессором-дарвинистом. Тот имел такое же крепкое тело и тоже говорил басом, но при этом был седовлас, аристократичен, как Довгайло. Очевидно, Каменский слепил своего героя из этих двоих: голову одного приставил к туловищу другого и, чтобы они срослись, попрыскал их мертвой водой собственных разочарований. Но поскольку этот химерический персонаж любил жену художника не душой, а только телом, подозрения падали на того, кому оно принадлежало.
— Я рад, — за чаем сказал Килин, — что вы лично взялись расследовать убийство Николая Евгеньевича, а не свалили на кого-нибудь из помощников. Теперь вы можете вернуть ему долг.
— По-моему, я господину Каменскому ничего не должен.
— Но ведь именно ему вы обязаны своей славой.
— Вот как?
— Мой муж так много писал о вас, — вмешалась вдова, — что сделал ваше имя популярным во всех слоях общества. Иные дорого заплатили бы за такую рекламу.
— Вы меня с кем-то путаете, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Не припомню, чтобы покойный хоть раз брал у меня интервью для какой-нибудь газеты.
— При чем тут газеты? Он писал книги о вас.
— Когда я прочел рукопись его первой повести о ваших приключениях, это была «Тайна пурпурной лилии», — вспомнил Килин, — я и подумать не мог, что эти книжки будут пользоваться таким успехом.
— Конечно, — признала Каменская, — в них немало вымысла, но ведь и вы там выведены под фамилией Путилов, а не Путилин. В то же время ни для кого не секрет, кто является прототипом главного героя.
— Так это он писал? Каменский?
— А вы что, не знали? — в свою очередь поразился Килин. Иван Дмитриевич потрясенно молчал. Ему давно известны были эти плюгавые книжонки, чей автор скрывался за псевдонимом Н. Добрый. Все они были наполнены диким вздором вроде пурпурных лилий, которые своим смертоносным, как у анчара, дыханием поочередно спроваживают на тот свет обитателей старинного дворянского гнезда, пока не приезжает Путилов и, дыша через намоченный уксусом платок, не выдирает с корнем эту заразу, разведенную злодейкой-племянницей на погибель прямым наследникам родовых вотчин. Великий сыщик, года за полтора он успел искрошить в капусту сонмы беглых каторжников и кавказских абреков, знающих одной лишь думы власть— похищать и продавать в гаремы одиноко гуляющих по полям генеральских дочек. Смокинг джентльмена, сутана католического патера, паранджа ханской наложницы — все было ему к лицу. Не было ремесла, которым бы он не овладел. Ему ничего не стоило отремонтировать часы, продирижировать оркестром или зажарить змею по всем правилам китайского кулинарного искусства. Перед ним трепетали шпионы, иезуиты, казнокрады с графскими титулами. На простых убийц и грабителей столбняк нападал при одном звуке его имени. «Я — Путилов», — спокойно говорил он, поигрывая тростью, и звероподобные бородатые громилы от ужаса начинали рыдать как дети.
Еще осенью Иван Дмитриевич решил выяснить, кто таков этот Н. Добрый. Фамилия издателя на книжках не значилась, указывалась только типография. Самому идти туда не хотелось, дело поручено было агенту Валетко. Он получил деньги из секретного фонда и на следующий день доложил, что Н. Добрый — это Тургенев. Раскрытие тайны обошлось казне в красненькую, но Иван Дмитриевич был польщен и не стал беспокоить автора «Отцов и детей». Теперь он понял, что Валетко попросту прикарманил безотчетные десять рублей. Спросил у кого-то без подмазки, ему и напели: Тургенев, мол.
— Вот так так! — весело сказал Килин. — Я думал, вы знаете, кому принадлежит этот псевдоним.
— Мне говорили, что Тургеневу.
— Тургеневу? Кто вам такое мог сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46