Бойцы бежали теперь почти не отстреливаясь — у кого кончились патроны, а кто их берег. И ещё не хотели обнаруживать себя выстрелами, показывать, где они бегут.
Бежал и Сорокин. У него оставался всего один патрон, и Сорокин хотел сохранить его на самый крайний случай.
Бандиты не отставали, гнались по пятам. Лес был не очень густой — сосна с мелким подростком. Они кричали, гикали, и была эта погоня сродни травле зверя, которого стараются направить в загон, где его поджидают стрелки… Сорокин из своих видел только Парфена. Видел и бандитов — как они мелькали меж деревьев. Он задыхался, непривычный к столь длительному и быстрому бегу, и все ждал, что пойдёт наконец густой лес и можно будет оторваться от бандитов, спрятаться, в самую же глушь они не полезут. Парфен бежал впереди, его и держался Сорокин в надежде, что он знает лес и бежит не наобум. Поднажал, чтобы нагнать Парфена, но почувствовал удар в левое плечо, удар тупой, болезненный — рука сразу ослабла, выпустила винтовку. Он присел, чтобы поднять её, но боль скрутила, пронзила насквозь, обожгла каждую клеточку тела. Схватился за плечо — руку обдало горячим и липким. Только теперь понял, что ранен…
Ни бежать, ни даже идти не мог. И Парфена не увидел, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Заполз под ёлочку и лёг. Его заметили, пнули сапогом, заставили встать и повели из лесу в село.
Вот ведь как может распорядиться судьба: возьмёт и столкнёт людей лоб в лоб, да ещё при самых драматических обстоятельствах.
Сорокин сидел на скамье в сельсоветской комнате председателя Булыги. Все там было, как и утром, когда заходил, чтобы отдать Булыге экземпляр охранной ведомости. Те же плакаты и тот, самый большой, что призывал экспроприировать экспроприаторов. Но за председательским столом сидел не Булыга, а… Ларик, Илларион, штаб-ротмистр Шилин, вожак этого бандитского отряда. Только фамилия у него теперь была иная — Сивак. Это его банда держала в страхе окрестные уезды, и это с нею вступили в бой захаричские самооборонцы.
Плечо Сорокину перевязали, даже йодом помазали (так распорядился Шилин). Была перевязана кисть левой руки и у Шилина. На нем был тот же кавалерийский мундир, в котором он приходил к Сорокину домой. Та же фуражка, но уже с кокардой, лежала на столе. Сорокин, глядя на раненую руку Шилина, отчего-то поверил, что это его пуля: стрелял же в человека, который, лёжа в борозде, кричал что-то своим и показывал рукой на дорогу.
Сидели напротив друг друга, молчали. Их разделял стол с синими чернильными пятнами и чёрными отметинами от цигарок — о него сельсоветчики гасили окурки. Раны обоим причиняли боль. Несколько раз с тех пор, как привели сюда Сорокина и посадили на скамью, они встречались взглядами, схлёстывались, но никто первым так и не обмолвился словом. Шилин время от времени ухмылялся с каким-то горьким злорадством. В комнате, кроме них, никого не было.
— Вот и опять встретились, — не выдержал наконец Шилин.
— Встретились, — тихо и словно бы виновато эхом повторил Сорокин.
— И чего же вас сюда занесло?
— Спасаю церкви и церковные ценности.
— Вот как… Церковные золото и серебро?
— Старинные иконы, книги.
— Спасаете? Это после того, как столько уничтожили храмов? А с иконами что делали? Тротуары мостили, причём ликами богов вверх — топчите, товарищи, ваша воля и ваша власть.
— Это варварство. Мы боремся с такими варварами.
— Мы… — Брезгливо-злобная усмешка скривила Шилину рот. — Это значит большевики? И ты в их числе?.. Хранители культуры. Где она, ваша культура? Где интеллигенция? Кому посчастливилось спастись от чека, те там, на западе, в эмиграции. — Забыв, что рука ранена, хватил ею по столу и скрипнул от боли зубами. — Сволочи вы, орда татаро-монгольская.
Он лёг грудью на стол, едва не доставая подбородком до столешнины. Смотрел на Сорокина суженными глазами, в которых дрожал лиловый огонёк гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и на лоб — мучила, известно, раненая рука. Он понянчил её у груди, чтобы унять боль. Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый клок волос на лбу, поправил усы.
— И ты такой же варвар, — произнёс тихо, но видно было — сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик. — Предатель. Ты предал все святое: своё сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам шкуру свою спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал…
Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько раз невольно нащупывала кобуру, расстёгивала её. И Сорокин ждал, что вот сейчас выхватит Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре. Молчал, избегал взгляда Шилина и в то же время непроизвольно следил за его рукой, хватавшейся за кобуру. Если прежде он ещё надеялся, что Шилин его спасёт — распорядился же перевязать ему рану, дать воды, родня как-никак, — то теперь ждал от него самого страшного.
— Тебя взяли с оружием? — после небольшой паузы спросил Шилин уже спокойнее. — Ты стрелял в моих бойцов?
— Стрелял.
— Может, и убил кого-нибудь?
— Возможно.
— А как все-таки попал к этим… чоновцам или как их там?
— По партийному долгу.
— Долгу? — Шилин привстал, опёрся локтями на стол, приблизил лицо к самому лицу Сорокина. — Значит, по партийному долгу ты и меня продал там, в Москве? Это по твоему доносу чекисты устроили засаду? Донёс им, что приходил и что ещё приду? Да?
Сорокин смело глянул в глаза Шилину, отрицательно покачал головой.
— Что уставился своими слепыми бельмами? Не ожидал услышать? — Шилин снова сел, смотрел в глаза Сорокину с ненавистью, силясь заставить его отвести взгляд, но Сорокин не отводил. — Так знай же, что после той засады, когда я чудом ушёл от чекистов, я охотился за тобой. Хотел убить. Однажды шёл следом по Тверской квартала три и все не мог улучить момента. Не выстрелил в затылок не потому, что тебя пожалел. Себя жаль стало, могли схватить.
— Илларион Карпович, я не доносил в чека о вашем приходе ко мне. Честное слово. А Эмилии об этом сказал. Я тогда добился свидания с нею. — Сорокин подробно рассказал об этом свидании.
Шилин отстранился от стола и смотрел на Сорокина уже без злобы и гнева, а когда взгляды их встретились, первый отвёл глаза.
— Почему же тогда они мне устроили засаду?
— Не знаю, честное слово. Может, Эмилия проговорилась, что вы приходили и ещё должны прийти. Сказала кому-нибудь в камере, и это дошло до чекистов.
Помолчали. Шилин, прикрыв ладонью глаза, колыхал раненую руку. Разговор с Сорокиным взволновал его и утомил, и ему нужно было какое-то время, чтобы успокоиться. Сорокину он, видно, поверил и теперь раздумывал, что делать с ним. Ничего не придумав, крикнул:
— Ворон! Ворон-Крюковский!
Из большей комнаты вошёл и козырнул хлопец, нисколько не похожий на ворона: рыжий, круглолицый, со светлыми жидкими усиками, в чёрной смушковой кубанке.
— Отведи его к этому… Туда, — показал рукой на окно, — и пускай пока посидит. В карманы загляни.
— Отведу и загляну, — ответил тот и подмигнул Сорокину. Он тут же вывернул все карманы Сорокина, найденное положил на стол перед Шилиным. Там были мандат, копии охранных грамот на «Варвару», Евангелие и на крест. Деньги и часы у него отняли ещё там, в лесу.
Шилин изучил мандат, усмехнулся, сказал:
— Все дороги вам открывал этот мандат?
— Помогал.
Охранные грамоты на «Варвару» и на Евангелие Шилин скомкал и швырнул в угол, где лежала кучка мусора. Мандат сунул в нагрудный карман мундира.
— А про какой это крест тут написано? — показал Сорокину на третью грамоту.
— Обычный причащальный, старинной работы.
— Старинный? А где он сейчас.
— В церкви, — ответил Сорокин после паузы.
Шилин кивнул Ворон-Крюковскому, тот легонько, с улыбочкой хлопнул Сорокина по здоровому плечу, сказал:
— Прошу, милостивый государь, следовать вперёд.
Они вышли во двор. Во дворе, приставив винтовки к стене, сидело на бревне несколько человек. Обедали. Ели каждый из своего мешка. А хлопец в кожаной фуражке пытался играть на гармошке. Гармошка была расстроена, да и сам гармонист не большой искусник — не играл, а терзал меха.
Сорокина подвели к строению, на воротах которого было написано чёрной краской: «Пожарный сарай». Скрипнули тяжёлые врата, лязгнул засов, и Сорокин очутился во мраке — ничего, кроме тонких ниточек света из небольших щёлок в стенах, не видел. Стоял, ждал, пока глаза привыкнут к темноте.
— Браток, и тебя сюда? — услыхал он слабый голос.
— Кто здесь? — обрадовался этому голосу Сорокин.
— Булыга.
Сорокин пошёл на голос, выставив вперёд руки, напряжённо вглядываясь в темноту. Увидел перед собою светлое пятно. Это и был Булыга.
— Подсекли меня. В ногу. Крови потерял… Голова кружится, браток.
— И я ранен, — сказал Сорокин. Он присел, пошарил по земле рукой, выбирая место, лёг.
— Шпокнут они нас, — проговорил Булыга. — Или повесят, согнав людей на спектакль.
Сорокин промолчал. Он все-таки надеялся, что Шилин его не расстреляет. Поверил же, что не он навёл чекистов на мысль устроить засаду. Если пожалеет, не расстреляет, то он, Сорокин, попросит и за Булыгу. Хотел даже сказать ему об этом, утешить, но не сказал.
За стеной гармонист продолжал мучить гармошку и пел:
На свете все пустое —
И званье, и чины.
Было б вино простое,
Кусочек ветчины.
Пропев, повторил то же самое ещё раз и ещё. Кто-то из бандитов оборвал гармониста:
— Что ты затянул лазаря! Давай другое или заткнись.
Гармонист огрызнулся. Тот, что кричал, выругался и пригрозил:
— Не замолкнешь — гармошку раскурочу, а тебе, как слепню, в одно место соломинку вставлю.
Загоготали, гармошка пискнула и умолкла.
— Отсюда нельзя выбраться? — повёл глазами вокруг Сорокин. — Подкопаться, скажем?
— Не выберешься… И с подкопом не выйдет — фундамент глубокий. Да и нет у меня сил бежать. Били меня, — сказал Булыга, хватая воздух, запинаясь, и Сорокин понял, что каждое слово ему даётся с трудом. Переводя дух, Булыга продолжал: — Кто-нибудь из наших непременно доберётся до уезда, и сюда отряд пришлют… Вот только б нас тут подольше подержали… Успели бы наши…
Времени было немногим за полдень. Солнце самую малость склонилось к западу, и в щель между брёвнами уже в другой, западной, стене пробился скупой лучик. В его свете толклись, как мошкара, пылинки. Сорокин вытащил из паза мох, щель увеличилась, в сарае посветлело. Со двора доносились спокойные голоса бандитов. Тихо было и на селе. Казалось, ничего ровным счётом не произошло и стоят над дворами и хатами мир и покой.
— Тихо, — сказал Сорокин. — Почему это?
— Ещё услышим… Они сейчас ищут кого нужно и что нужно. Услышим…
Внезапно ожил ветер, будто вырвался из какой-то теснины. Зашумела берёза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он прогудел тихонько, но звук его угасал долго и тревожно. Сорокин припал к стене в надежде увидеть Шилина. Но видел тех же бандитов на бревне, их винтовки, прислонённые к стене сельсовета. Да ещё приметил сивого коня, запряжённого в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?
К сельсовету подошли сухонькая старушка с клюкой и молодая девушка, скорее — девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.
— Сынок, где нам вашего начальника увидеть? — спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.
— Кто там? — поднял голову Булыга, расслышав голос. — Кто?
— Старуха с девочкой.
— Не мать ли… — Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. — Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!
К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи — на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.
— Ксенечка, Ксеня… Доченька! — негромко позвал Булыга.
Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26