Не успел я по-настоящему осознать, до какой степени мне ненавистно участие во всем этом действе, как Пенни вывела меня на уголок, обвила вокруг себя мои руки, а свои вокруг меня и принялась тереться об меня своим передом. Двигалась она более или менее в такт окружающему гвалту, однако это была единственная ее уступка обстоятельствам. Весьма скоро и явно вопреки всем моим внутренним уговорам мы оба ощутили конкретный результат нашего соприкосновения. Сняв с меня руки, Пенни слегка отступила.
– Так, – сказала она. – Пошли отсюда.
Я повернулся к ней, спиной ко всем остальным:
– Ни шага не сделаю, пока вы не поведаете мне в двух словах, где обитает, чем питается и как применяется в хозяйстве верблюд-бактриан. И что у вас на уме.
– Я хотела вас поблагодарить и собиралась одарить кое-чем, а у меня есть только одно, на что бы вы могли польститься, но мне надо было убедиться, что я угадала правильно. А верблюд-бактриан тут при чем?
– Ладно, дромадер тоже сойдет! Хотя, по правде говоря, может, это одно и то же. Я вас спрашивал еще тогда, у вас дома.
– Тогда я вас отшила. В тот день я была не в себе. Что ж, верблюды так верблюды.
– Поблагодарить за что?
– За то, как вы вели себя во время борьбы. И за то, что она вам не нравится.
Верблюд-бактриан (или дромадер), хоть это был в значительной степени экспромт, сделал свое дело.
– Мягко сказать «не нравится», – проговорил я. – Кому такое может нравиться!
– Ему. Так он себя ведет.
– Он – случай особый.
– Согласна, особый. Теперь вы сможете уйти?
– В общем-то, да. Но прежде чем уйти, придется досидеть до конца.
До конца мы досидели; при этом казалось, мы отсюда не уйдем никогда. Но, проторчав время, достаточное для представления «Мейстерзингеров» в неукороченном варианте и с перерывом на ужин, мы вчетвером наконец уже стояли на тротуаре Парк-лейн и ловили такси – от нанятой машины пришлось отказаться, скорее всего, ради спокойствия Роя в смысле безопасности. Он до ужаса извел меня своей демонстрацией сначала непонимания, потом проблесков понимания, от тщательного взвешивания до окончательного одобрения моего предложения проводить Пенни, доставив ее туда, куда она пожелает. Судя по всему, его представление о моей услуге никак не могло вместить мысль о том, чтоб взять и отпустить меня с ней. Собственно, рассуждая теоретически, разумеется, могло; но разве позволительно простому смертному проводить подобный вечер не иначе как только жертвуя собственными интересами? Подошло такси, и Рой с Сильвией пошли к нему. Я поблагодарил Роя, пожелал ему доброй ночи, он также пожелал мне доброй ночи и сказал, что утром позвонит. Обе девушки молчали, не поднимая глаз.
Наконец после пары брошенных мной в пустоту фраз настал черед сесть в такси и нам с Пенни. Собственно, ее молчание было реакцией на мою недавнюю нерешительность. Я предвидел осложнения у себя в квартире, однако едва мы поднялись, как Пенни принялась раздеваться с быстротой и решительностью спасателя, нацеленного на выручку утопающего. Я все еще ждал неувязок – каких-то дурацких требований, безразличия и наигранной веселости, а то и просто отказа в самый последний момент, – однако опять-таки все прошло чудесно. И хотя груди оказались не так тверды, как мне представлялось, и вовсе не побрызганы быстро каменеющим цементом, все же они были достаточно тверды и вместе с тем мягки. Все остальное также пошло неплохо, и чем дальше, тем лучше. Я не удержался от попытки сравнить Пенни с Вивьен, и мне показалось, что уловил некое различие в их физическом поведении: Вивьен (как подсказывала мне из глубин память) вела себя необузданно и без тени смущения, то же было и в Пенни, но движениям Пенни была присуща неповторимая и естественная прелесть. Я поцеловал ее в ухо и в висок и нежно заурчал:
– Любимая, ты самая…
Пенни отстранилась:
– Послушай, прекрати немедленно! Не желаю ничего подобного слышать! Мерси, не надо мне твоих «мерси»!
– Прости! Я совершенно непроизвольно. Этим многие грешат. Но вовсе не из благодарности. Да и в благодарности я ничего такого не вижу.
– А я вижу! В общем, не хочу, и все. Нежности нашим контрактом не предусмотрены. Если попытаешься снова, я имею в виду нежности говорить, уйду спать на диван или что там у тебя есть. Да, кстати, дружок, чтоб тебе до конца все было ясно: до завтрака я в твоем распоряжении, и это – все. Никаких звонков, никаких писем, никаких цветов с записками. Тут дело не в тебе, просто я так решила. Хочешь чаю?
– Я сам приготовлю. Ты не знаешь, где что лежит.
– Найду. Есть у тебя что-то вроде купального халата? Только не слишком шикарное. Я вечно загваздываюсь, когда ем.
Через двадцать минут, когда я сидел у себя в гостиной и слушал, прикрутив звук потише, пластинку с концертом Вебера для фагота с оркестром, вошла Пенни в моей старой вельветовой пижамной куртке (лучшее, что я смог придумать в качестве замены купального халата), неся поднос, на котором было наставлено гораздо больше, чем заслуживал чай для двоих.
– Разве тебе недостаточно вчерашнего шума?
– Потому я и поставил эту музыку. Ты не против?
– Так ведь уже поставил! Надеюсь, я приготовила достаточно, нашла сардины и еще какой-то ерунды и сотворила бутерброд. Там в клубе у меня кусок в горло не лез. Сам понимаешь, рядом с этой… Тебе бутерброд сделать?
– Нет, спасибо. Просто чай.
– Раньше он водил меня на концерты, а потом проигрывал частями на пластинках и все учил, учил, прямо хоть из дому беги. Теперь он это проделывает со своими птичками. А может, всегда проделывал. Мне ее даже жаль. В какой-то степени. «Слышишь эти тромбоны, правда грандиозно? Слышишь, как он повторяет первую тему из первой части? Слышишь, какой виртуозный фортепьянный пассаж? Слышишь, он переходит на шесть восьмых?» Хоть бы заткнулся!
Подав мне чай, Пенни уселась на кушетке, положив рядышком поднос, и принялась есть; тихонько есть, отметил я. Я вытянул журнал «Музыка, вперед!» и сделал вид, что читаю, так что если ей захотелось бы послушать Вебера, она могла не бояться, что я ее засеку. Я бы сказал, что мне было симпатично желание Роя растолковывать своим девочкам насчет тромбонов. Было что-то комичное, но и не лишенное благородства в том, что он по-прежнему старался разделить с кем-то или внушить кому-то любовь к искусству, что до сих пор он не пришел к печальному заключению, что слушать музыку можно не иначе как в одиночку. И тут в начале самой середины медленной части концерта я заметил, что Пенни прервала на полпути свое тихое жевание бутерброда. Боковым зрением через стекла очков я увидел, как она замерла на кушетке с недожеванным бутербродом в руке. Что-то сперва принятое мной за слезу, но оказавшееся капелькой мармелада, упало на вельветовый борт куртки. Фагот вернулся к изначальной теме, и жевание возобновилось. Ничто так не передается по наследству, как музыкальность; мне показалось, что наверняка, если бы Рой, и мать Пенни, и сама Пенни, и все мы родились бы лет на двадцать раньше, Пенни вполне могла бы быть где-то среди первых скрипок в каком-нибудь известном оркестре, а то и солисткой струнного квартета. Да что там, даже сидеть в задних рядах вторых скрипок в каком-нибудь мрачном провинциальном городишке и то было бы для нее достойней перспективы, какую сулили бы ей через двадцатилетие ее нынешние помыслы. Подобные мысли привели меня в смятение.
Пластинка кончилась. Было десять минут третьего. Мои веки уподобились обветшавшим парусам, но Пенни все сидела на кушетке, уставившись в пол. Я решил рискнуть:
– И все-таки странноватый получился вечер!
– Пошлый абсурд!
– Почему ты согласилась?
– А ты почему? Мне дома не хотелось оставаться. Мне хотелось поговорить. Попытаться что-то объяснить. Не получилось, но я так хотела.
– Объясни мне сейчас.
– Ты не поймешь. Не могу. Не смогу.
– Почему бы тебе не отправиться к матери, не пожить у нее?
Пенни закурила.
– Я с ней порвала отношения. Думала, развод – ее вина. Теперь-то я понимаю, что его, но тогда я не знала. Да и сейчас ее муж не захочет, чтоб я жила у них в доме. Он у нее агент по продаже недвижимости.
– Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь с Гилбертом?
– Нет уж, спасибо! Он будет меня постоянно раздражать. Достаточно неудобно, когда кто-то постоянно рядом. Кроме того, я буду беспокоиться, как тут без меня.
– О чем беспокоиться?
– Скажем, известно ли тебе, что он поговаривает, чтоб совсем уйти к этой слизнячке?
– О боже! Нет! – Я испугался так, как если бы узнал, что мне в тарелку подсыпали яду. В голове складывались и рассыпались какие-то вопросы. – У него не все дома! – наконец выпалил я. – Китти знает?
– Я ее не видала. На днях он обронил это вскользь. Но он проговорится, он всегда проговаривается, и тогда начнется такое! А если разразится полный скандал, он, я думаю, уедет.
– Мне кажется, тогда и тебе в самый раз куда-нибудь уехать. Или даже раньше. Куда угодно. Хоть за границу. Вовремя исчезнуть. Это же безумие, оставаться в доме, где Китти зудит с утра до вечера!
– Она везде меня найдет. А как же Эшли, Крис? Да и он придет в неистовство, когда узнает. Еще дом подожжет. Он ненавидит Гилберта. Собственно, в принципе он не против него, но тогда у него появятся основания. Да и я не желаю быть в неведении о том, что происходит. Это и в прошлый раз меня не устраивало. То, что скрывалось от детей. Да, веселенькая комедия тогда получилась!
Я молчал. Она шевельнулась на кушетке, и как будто все в ней наставилось прямо на меня.
– Ты для него не пустой звук. Может, попытаешься его остановить?
Если бы я не был все еще огорошен тем, что она мне сообщила, и, возможно, если бы не так страдал от ее способности скостить мой чувственный опыт на несколько лет, я бы, наверное, удержался и не произнес:
– Так это и есть та помощь, о которой ты просила?
– То, что произошло между нами этой ночью, к этому отношения не имеет! – гневно сказала она. – Это совсем другое. Я сказала уже, такое больше не повторится. Уйду, и все. Никакой демонстрации. Просто так и не иначе.
– Прости! – сказал я, увидев, как вспыхнуло в ней все, даже белки глаз. – Мне бы хотелось помогать тебе во всем, заботиться о тебе.
– Я никому не позволю о себе заботиться. Извини. Я же сказала, дело не в тебе. Ты мне даже нравишься. Немного напыщенный, но, в общем, ничего, вполне.
Ее легкая усмешка напомнила о возобновлении нашего знакомства месяца полтора тому назад. Тут она произнесла с прежней настойчивостью:
– Так ты с ним поговоришь?
– Не знаю, будет ли от этого польза, на которую ты рассчитываешь. Ты же знаешь, что он…
– Так ты поговоришь?
– Да! Да! Поговорю! Как же иначе. Никуда не денешься. Поговорю.
– Спасибо!
Пенни встала, повернулась ко мне спиной, уставившись куда-то в поднос. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать из того, что еще не было мне запрещено. Спустя некоторое время она бросила вполоборота ко мне:
– Теперь я бы поспала!
Глава 4
Большой шутник
– Разве может японец сочинять музыку? – воскликнул Гарольд Мирз. – Я настоящую музыку имею в виду, не звяканье кастрюль и сковородок.
– Запросто! То есть, разумеется, не то чтобы запросто, но без особых…
– Абсолютно чуждая нам культура, кухня, напитки, одежда, искусство, образ мыслей – все совершенно иное!
– Изначально, бесспорно, да, но в Японию уже довольно давно проникла западная музыка, и уж во всяком случае он…
– В момент целую культуру не перестроишь.
– Возможно, вы правы, только этот парень живет в Штатах с тысяча девятьсот пятидесятого года, уже с восьми лет, и, значит, теперь прекрасно разбирается в западной музыке. А этот его концерт – весьма и весьма любопытное произведение. Не выдающееся, но любопытное.
Гарольд опустил взгляд в мою рукопись:
– Вы тут пишете, что он почти все время жил в Калифорнии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Так, – сказала она. – Пошли отсюда.
Я повернулся к ней, спиной ко всем остальным:
– Ни шага не сделаю, пока вы не поведаете мне в двух словах, где обитает, чем питается и как применяется в хозяйстве верблюд-бактриан. И что у вас на уме.
– Я хотела вас поблагодарить и собиралась одарить кое-чем, а у меня есть только одно, на что бы вы могли польститься, но мне надо было убедиться, что я угадала правильно. А верблюд-бактриан тут при чем?
– Ладно, дромадер тоже сойдет! Хотя, по правде говоря, может, это одно и то же. Я вас спрашивал еще тогда, у вас дома.
– Тогда я вас отшила. В тот день я была не в себе. Что ж, верблюды так верблюды.
– Поблагодарить за что?
– За то, как вы вели себя во время борьбы. И за то, что она вам не нравится.
Верблюд-бактриан (или дромадер), хоть это был в значительной степени экспромт, сделал свое дело.
– Мягко сказать «не нравится», – проговорил я. – Кому такое может нравиться!
– Ему. Так он себя ведет.
– Он – случай особый.
– Согласна, особый. Теперь вы сможете уйти?
– В общем-то, да. Но прежде чем уйти, придется досидеть до конца.
До конца мы досидели; при этом казалось, мы отсюда не уйдем никогда. Но, проторчав время, достаточное для представления «Мейстерзингеров» в неукороченном варианте и с перерывом на ужин, мы вчетвером наконец уже стояли на тротуаре Парк-лейн и ловили такси – от нанятой машины пришлось отказаться, скорее всего, ради спокойствия Роя в смысле безопасности. Он до ужаса извел меня своей демонстрацией сначала непонимания, потом проблесков понимания, от тщательного взвешивания до окончательного одобрения моего предложения проводить Пенни, доставив ее туда, куда она пожелает. Судя по всему, его представление о моей услуге никак не могло вместить мысль о том, чтоб взять и отпустить меня с ней. Собственно, рассуждая теоретически, разумеется, могло; но разве позволительно простому смертному проводить подобный вечер не иначе как только жертвуя собственными интересами? Подошло такси, и Рой с Сильвией пошли к нему. Я поблагодарил Роя, пожелал ему доброй ночи, он также пожелал мне доброй ночи и сказал, что утром позвонит. Обе девушки молчали, не поднимая глаз.
Наконец после пары брошенных мной в пустоту фраз настал черед сесть в такси и нам с Пенни. Собственно, ее молчание было реакцией на мою недавнюю нерешительность. Я предвидел осложнения у себя в квартире, однако едва мы поднялись, как Пенни принялась раздеваться с быстротой и решительностью спасателя, нацеленного на выручку утопающего. Я все еще ждал неувязок – каких-то дурацких требований, безразличия и наигранной веселости, а то и просто отказа в самый последний момент, – однако опять-таки все прошло чудесно. И хотя груди оказались не так тверды, как мне представлялось, и вовсе не побрызганы быстро каменеющим цементом, все же они были достаточно тверды и вместе с тем мягки. Все остальное также пошло неплохо, и чем дальше, тем лучше. Я не удержался от попытки сравнить Пенни с Вивьен, и мне показалось, что уловил некое различие в их физическом поведении: Вивьен (как подсказывала мне из глубин память) вела себя необузданно и без тени смущения, то же было и в Пенни, но движениям Пенни была присуща неповторимая и естественная прелесть. Я поцеловал ее в ухо и в висок и нежно заурчал:
– Любимая, ты самая…
Пенни отстранилась:
– Послушай, прекрати немедленно! Не желаю ничего подобного слышать! Мерси, не надо мне твоих «мерси»!
– Прости! Я совершенно непроизвольно. Этим многие грешат. Но вовсе не из благодарности. Да и в благодарности я ничего такого не вижу.
– А я вижу! В общем, не хочу, и все. Нежности нашим контрактом не предусмотрены. Если попытаешься снова, я имею в виду нежности говорить, уйду спать на диван или что там у тебя есть. Да, кстати, дружок, чтоб тебе до конца все было ясно: до завтрака я в твоем распоряжении, и это – все. Никаких звонков, никаких писем, никаких цветов с записками. Тут дело не в тебе, просто я так решила. Хочешь чаю?
– Я сам приготовлю. Ты не знаешь, где что лежит.
– Найду. Есть у тебя что-то вроде купального халата? Только не слишком шикарное. Я вечно загваздываюсь, когда ем.
Через двадцать минут, когда я сидел у себя в гостиной и слушал, прикрутив звук потише, пластинку с концертом Вебера для фагота с оркестром, вошла Пенни в моей старой вельветовой пижамной куртке (лучшее, что я смог придумать в качестве замены купального халата), неся поднос, на котором было наставлено гораздо больше, чем заслуживал чай для двоих.
– Разве тебе недостаточно вчерашнего шума?
– Потому я и поставил эту музыку. Ты не против?
– Так ведь уже поставил! Надеюсь, я приготовила достаточно, нашла сардины и еще какой-то ерунды и сотворила бутерброд. Там в клубе у меня кусок в горло не лез. Сам понимаешь, рядом с этой… Тебе бутерброд сделать?
– Нет, спасибо. Просто чай.
– Раньше он водил меня на концерты, а потом проигрывал частями на пластинках и все учил, учил, прямо хоть из дому беги. Теперь он это проделывает со своими птичками. А может, всегда проделывал. Мне ее даже жаль. В какой-то степени. «Слышишь эти тромбоны, правда грандиозно? Слышишь, как он повторяет первую тему из первой части? Слышишь, какой виртуозный фортепьянный пассаж? Слышишь, он переходит на шесть восьмых?» Хоть бы заткнулся!
Подав мне чай, Пенни уселась на кушетке, положив рядышком поднос, и принялась есть; тихонько есть, отметил я. Я вытянул журнал «Музыка, вперед!» и сделал вид, что читаю, так что если ей захотелось бы послушать Вебера, она могла не бояться, что я ее засеку. Я бы сказал, что мне было симпатично желание Роя растолковывать своим девочкам насчет тромбонов. Было что-то комичное, но и не лишенное благородства в том, что он по-прежнему старался разделить с кем-то или внушить кому-то любовь к искусству, что до сих пор он не пришел к печальному заключению, что слушать музыку можно не иначе как в одиночку. И тут в начале самой середины медленной части концерта я заметил, что Пенни прервала на полпути свое тихое жевание бутерброда. Боковым зрением через стекла очков я увидел, как она замерла на кушетке с недожеванным бутербродом в руке. Что-то сперва принятое мной за слезу, но оказавшееся капелькой мармелада, упало на вельветовый борт куртки. Фагот вернулся к изначальной теме, и жевание возобновилось. Ничто так не передается по наследству, как музыкальность; мне показалось, что наверняка, если бы Рой, и мать Пенни, и сама Пенни, и все мы родились бы лет на двадцать раньше, Пенни вполне могла бы быть где-то среди первых скрипок в каком-нибудь известном оркестре, а то и солисткой струнного квартета. Да что там, даже сидеть в задних рядах вторых скрипок в каком-нибудь мрачном провинциальном городишке и то было бы для нее достойней перспективы, какую сулили бы ей через двадцатилетие ее нынешние помыслы. Подобные мысли привели меня в смятение.
Пластинка кончилась. Было десять минут третьего. Мои веки уподобились обветшавшим парусам, но Пенни все сидела на кушетке, уставившись в пол. Я решил рискнуть:
– И все-таки странноватый получился вечер!
– Пошлый абсурд!
– Почему ты согласилась?
– А ты почему? Мне дома не хотелось оставаться. Мне хотелось поговорить. Попытаться что-то объяснить. Не получилось, но я так хотела.
– Объясни мне сейчас.
– Ты не поймешь. Не могу. Не смогу.
– Почему бы тебе не отправиться к матери, не пожить у нее?
Пенни закурила.
– Я с ней порвала отношения. Думала, развод – ее вина. Теперь-то я понимаю, что его, но тогда я не знала. Да и сейчас ее муж не захочет, чтоб я жила у них в доме. Он у нее агент по продаже недвижимости.
– Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь с Гилбертом?
– Нет уж, спасибо! Он будет меня постоянно раздражать. Достаточно неудобно, когда кто-то постоянно рядом. Кроме того, я буду беспокоиться, как тут без меня.
– О чем беспокоиться?
– Скажем, известно ли тебе, что он поговаривает, чтоб совсем уйти к этой слизнячке?
– О боже! Нет! – Я испугался так, как если бы узнал, что мне в тарелку подсыпали яду. В голове складывались и рассыпались какие-то вопросы. – У него не все дома! – наконец выпалил я. – Китти знает?
– Я ее не видала. На днях он обронил это вскользь. Но он проговорится, он всегда проговаривается, и тогда начнется такое! А если разразится полный скандал, он, я думаю, уедет.
– Мне кажется, тогда и тебе в самый раз куда-нибудь уехать. Или даже раньше. Куда угодно. Хоть за границу. Вовремя исчезнуть. Это же безумие, оставаться в доме, где Китти зудит с утра до вечера!
– Она везде меня найдет. А как же Эшли, Крис? Да и он придет в неистовство, когда узнает. Еще дом подожжет. Он ненавидит Гилберта. Собственно, в принципе он не против него, но тогда у него появятся основания. Да и я не желаю быть в неведении о том, что происходит. Это и в прошлый раз меня не устраивало. То, что скрывалось от детей. Да, веселенькая комедия тогда получилась!
Я молчал. Она шевельнулась на кушетке, и как будто все в ней наставилось прямо на меня.
– Ты для него не пустой звук. Может, попытаешься его остановить?
Если бы я не был все еще огорошен тем, что она мне сообщила, и, возможно, если бы не так страдал от ее способности скостить мой чувственный опыт на несколько лет, я бы, наверное, удержался и не произнес:
– Так это и есть та помощь, о которой ты просила?
– То, что произошло между нами этой ночью, к этому отношения не имеет! – гневно сказала она. – Это совсем другое. Я сказала уже, такое больше не повторится. Уйду, и все. Никакой демонстрации. Просто так и не иначе.
– Прости! – сказал я, увидев, как вспыхнуло в ней все, даже белки глаз. – Мне бы хотелось помогать тебе во всем, заботиться о тебе.
– Я никому не позволю о себе заботиться. Извини. Я же сказала, дело не в тебе. Ты мне даже нравишься. Немного напыщенный, но, в общем, ничего, вполне.
Ее легкая усмешка напомнила о возобновлении нашего знакомства месяца полтора тому назад. Тут она произнесла с прежней настойчивостью:
– Так ты с ним поговоришь?
– Не знаю, будет ли от этого польза, на которую ты рассчитываешь. Ты же знаешь, что он…
– Так ты поговоришь?
– Да! Да! Поговорю! Как же иначе. Никуда не денешься. Поговорю.
– Спасибо!
Пенни встала, повернулась ко мне спиной, уставившись куда-то в поднос. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать из того, что еще не было мне запрещено. Спустя некоторое время она бросила вполоборота ко мне:
– Теперь я бы поспала!
Глава 4
Большой шутник
– Разве может японец сочинять музыку? – воскликнул Гарольд Мирз. – Я настоящую музыку имею в виду, не звяканье кастрюль и сковородок.
– Запросто! То есть, разумеется, не то чтобы запросто, но без особых…
– Абсолютно чуждая нам культура, кухня, напитки, одежда, искусство, образ мыслей – все совершенно иное!
– Изначально, бесспорно, да, но в Японию уже довольно давно проникла западная музыка, и уж во всяком случае он…
– В момент целую культуру не перестроишь.
– Возможно, вы правы, только этот парень живет в Штатах с тысяча девятьсот пятидесятого года, уже с восьми лет, и, значит, теперь прекрасно разбирается в западной музыке. А этот его концерт – весьма и весьма любопытное произведение. Не выдающееся, но любопытное.
Гарольд опустил взгляд в мою рукопись:
– Вы тут пишете, что он почти все время жил в Калифорнии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40