Нажал пластмассовую кнопку звонка цвета слоновой кости и услышал, как внутри на два тона пропел колокольчик. Обождав полминуты или около того, на протяжении которых ничего не произошло, я надавил на кнопку еще раз. Мне пришлось ждать еще секунд 50, прежде чем я услышал, как Глория Пиплз спрашивает из-за двери:
— Кто там?
— Декатур Лукас.
— Я вас не знаю. Кто вы?
— Я только что говорил с вами, мисс Пиплз.
— Я — МИССИС Пиплз, и я ни с кем говорить не собираюсь. Убирайтесь!
— Я бы хотел поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
— Проваливайте, я сказала. Я не желаю ни с кем разговаривать. Я больна.
Я вздохнул.
— Ладно. А я думал, вам будет интересно узнать, что МЫ ГОРИМ! Здание в огне!
Загремела дверная цепочка, затем поехал засов. Дверь открылась, и Глория высунула голову наружу.
— Эй, что значит — здание в огне?!
Я толкнул дверь ногой, повернулся боком и вскоре протиснулся мимо хозяйки.
— Спасибо за то, что пригласили войти, — сказал я.
Она захлопнула дверь.
— Ну и пускай, — сказала она. — Почему ж, черт возьми, нет? Располагайтесь как дома. Выпейте что-нибудь.
— А что вы пьете? — спросил я, окидывая взглядом апартаменты.
— Водку.
— А я люблю виски. Скотч.
— И я тоже, но у меня ничего уже не осталось.
Я достал из-за пазухи свою бутыль и вручил ей.
— Вот. Принес для вас подарок.
Она взяла и посмотрела на меня более настороженно.
— Я вас где-то видела. Сегодня утром. Вы были на похоронах.
— Совершенно верно.
— Как ваше имя?
— Декатур Лукас.
— Ох, да. Вы мне уже говорили. Какое забавное имя. А чем вы занимаетесь?
— Я историк.
— Чепуха.
— Я работаю на Френка Сайза.
— Ах вот как! На него… — Я заметил, что многие люди реагируют на имя Френка именно так. Однажды я и сам не удержался.
— Угу, — сказал я. — На него.
— Воды?
— Вода — это замечательно.
Она кивнула, пересекла гостиную и исчезла на кухне, после чего показалась в столовой, сделанной в виде слегка приподнятой встроенной беседки. Я предположил, что столовая-беседка на возвышении дает возможность владельцам дома рекламировать гостиную как слегка притопленную.
Как бы то ни было, о чистоте в доме она заботилась. А вот мебель в квартире производила впечатление предназначенной для комнат помасштабней. Твидовая кушетка была чуть великовата, а диаметр низенького черного стеклянного столика для кофе был слишком широк. В комнате стояла еще парочка легких кресел. Явно много. Из-за них стол-секретер вишневого дерева едва в нее помещался. На его стеклянные полки были кое-как втиснуты книги.
Я прошёлся вдоль них и прочел некоторые заглавия: «Психология и Вы», «Что имел в виду Фрейд», «Я — ОК, Ты — ОК», «Паранормальная психология», «Игры, в которые играют люди» и «Радуйтесь, вы — невротик!». Остальные книги были по большей части романы, за исключением экземпляра «Настольной книги исполнительного секретаря» и нескольких поэтических антологий. Я решил, что передо мной — типовой набор книг женщины, которая часто остается одна и совсем не в восторге от этого.
На стенах висели убранные в рамочку фотоснимки — в основном парижские сценки, за исключением большой черно-белой фотокопии «Дон Кихот и Санчо Панса» Пикассо. Я подумал, что если б ей избавиться от пары кресел, купить другой кофейный столик да и передвинуть оставшуюся мебель по кругу — у нее получилась бы очень даже симпатичная гостиная. Я люблю мысленно переставлять мебель. Это позволяет коротать время в ожидании других людей, особенно когда именно меня им видеть совершенно не хочется. За последнюю дюжину лет таких ожиданий набралось порядочно, и мне пришлось мысленно перелопатить просто гору столов, шкафов, кресел и прочих предметов домашнего обихода.
Глория вернулась с двумя стаканами, один из которых вручила мне.
— Право, вы могли бы сесть куда-нибудь, — сказала она.
Я выбрал кушетку. Она подхватила одно из кресел и плюхнулась в него, подвернув при этом под себя правую ногу. Многие женщины усаживаются таким образом, и я никогда не мог понять, зачем. На ней уже не было коричневого платья. Вместо него красовался зеленый домашний халат, застегнутый по самое горлышко. Она, должно быть, умылась, так как следы помады исчезли. Глаза, прежде скрытые за темными очками, оказались карими, огромными и слегка печальными — словом, такими, какими кажутся большинство карих глаз. В глазных белках виднелись легкие кровяные прожилки. Кончик ее носа блестел. Губы, лишенные помады, выглядели как-то по-детски и всегда готовыми «надуться».
— Ну так о чем же вы хотели поговорить со мной? — спросила Глория.
— Как я сказал — о сенаторе Эймсе.
— Я не хочу о нем говорить.
— Ладно, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь еще.
Это ее удивило.
— Я думала, что вы хотите говорить о нем.
— Нет, если вы не хотите. Давайте немного поговорим о вас.
Это было лучше. Это была ее любимая тема. Да она почти у каждого любимая.
— Вы работали на него, не так ли? — спросил я. — Вы же были у него личным секретарем?
— Да, раньше я была у него личным секретарем.
— И как долго?
— Я не знаю. Но довольно долго.
— Чуть больше пяти лет, не так ли?
— Да, полагаю, что-то вроде того. Пять лет.
— То есть с тех самых пор, как он переехал в Вашингтон?
— Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. Это было как раз после того, как мой муж ушел… — Она прервалась на секунду. — Умер, — сказала она твердо. — Это случилось сразу после того, как умер мой муж.
Хотел бы я знать, какая из психологических книг научила ее представлять дело именно таким образом.
— Когда вы перестали быть его личным секретарем? После того как он подал в отставку?
— Это было раньше.
— Когда?
Она посмотрела куда-то мимо меня и улыбнулась. Улыбка была удивительно кроткая и мягкая, и она совсем не соответствовала тому напряжению, с каким давалось ей общение. Я решил, что это улыбка Глории, выпекающей сахарные печенья.
— А вы ж еще не видели моего нахлебника, звезду мою пушистую? — спросила она, и я проследил за ее взглядом. Здоровенный абиссинский кот темно-синего оттенка появился в дверном проеме. Присев на задние лапы и энергично облизав себе морду языком, он начал обследовать комнату, желая обнаружить кого-нибудь, кого следовало бы выставить вон.
— Угадай, как его зовут? — спросила она.
— Хитклифф.
— Глупый! С чего б я его так обозвала?
— Ты просила меня угадать.
— Нет, я зову его Счастливчик.
— Надо же — какое милое имя.
— Но он не очень-то… Счастливчик, я имею в виду. Он мне достался оскопленный.
— Возможно, он стал только счастливее.
— И у него вовсе нет когтей. На передних лапах. Поэтому он совсем не царапает мебель.
— Ну хоть глаза у него есть.
— А ведь на самом деле когти ему совсем не нужны. Единственное, для чего они могли бы понадобиться — на дерево забраться, если собаки нападут. Но я никогда не выпускала его за дверь…
— Уверен, что он относится к этому с пониманием.
— Не знаю… Возможно, мне не следовало удалять ему когти. Может, мне вообще надо было дать ему пользоваться всей мебелью как одним большим средством для заточки когтей… У меня же это был первый кот, первый за всю жизнь. Он подарил его мне. Если когда-нибудь у меня будет другой кот, я оставлю его таким, каким его создал Господь.
— Этот кот… ты его получила в подарок, когда еще была личным секретарем у Сайза?
— Да. Тогда я еще была у него секретарем.
— Так почему ж вдруг перестала?
— Наверно, я ему надоела. Кому нужна в секретаршах кошелка тридцати двух лет от роду? Однажды он вызвал меня и сказал, что отныне я уже не его секретарь, а секретарь Кьюка.
— Кого?
— Кьюка, мистера Кьюмберса. Билл Кьюмберс. Он был на должности старшего администратора. Все звали его Кьюк. Просто, знаете, Кьюк Кьюмберс. Хотя ему это не очень-то нравилось.
— Сенатор объяснил, почему ты больше не можешь быть его секретарем?
— Он сказал, что Кьюку нужна секретарша. Та, которая у него была, вышла замуж и уволилась.
— Когда все случилось?
— Я не знаю. Примерно полгода назад, по-моему. Может, месяцев семь…
— Это было примерно тогда, когда он уже начал трахать Конни Мизелль?
Так, подумал я, вот тебе первый «живчик», дорогуша. Пошловатый, конечно. Посмотрим, как ты с этим справишься.
Глория Пиплз опустила глаза.
— Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся разговоры в подобном тоне.
— Он бросил тебя из-за нее, это правда?
— Я не хочу об этом говорить!
— Почему ты закатила сегодня сцену на похоронах — потому что Конни Мизелль не дает вам видеться?
Кот по кличке Счастливчик добрался до своей хозяйки. Она наклонилась и взяла его на руки. Кот устроился на ее коленях, положив свои лишенные когтей лапы ей на грудь. Его урчание теперь разносилось по всей комнате.
— Я не хотела его тревожить, — сказала она, как бы обращаясь к коту. — Я не хотела причинять ему никаких неприятностей. Но когда Каролина умерла, я подумала, что нужна ему. Он обычно всегда приходил ко мне, когда у него случались неприятности. Я могла позаботиться о нем. Обычно он приходил сюда вечером, часов в семь или восемь, если мог освободиться пораньше. Я готовила ему ужин, и мы иногда выпивали вместе, иногда нет. И он усаживался вот в это кресло напротив, и мы смотрели телевизор или, например, он рассказывал мне о чем-нибудь, что случилось за день. Иногда мы ели попкорн. Он мог съесть его целиком, большую упаковку попкорна, всю один. Очень любил его с маслом. Он говорил здесь о своих проблемах. Ему это нравилось — говорить здесь о них. И все происходило только здесь. Мы никогда никуда не ходили. Он никогда меня никуда не брал с собой. Вот так сидели тут и разговаривали, или смотрели телевизор. Мы делали так на протяжении пяти с половиной лет, и никогда в жизни я не чувствовала себя до такой степени замужней, будь оно все проклято!
— Как это закончилось?
Она пожала плечами.
— А как все заканчивается? Просто обрывается, вот и все. Это случилось сразу после того, как он встретил ее. Я это знаю.
— Конни Мизелль?
Она кивнула.
— Сразу после этого. Он тут же пригласил меня и сказал, что Кьюку нужна секретарша, а я — самая подходящая кандидатура. Я спросила почему, а он сказал, потому что теперь будет вот так. Я сказала, что, по-моему, это несправедливо, а он сказал, что если я считаю это несправедливым, то могу уволиться. Но я не стала. Я оставалась до тех пор, пока он не подал в отставку.
— А где ж ты работаешь теперь?
— В сельхоздепартаменте. Когда работаю. Они собирались уволить меня, если я перестану показываться на работе.
— А что его жена?
— Луиза? А что жена?
— Она знала о вас?
Она снова пожала плечами.
— Теперь знает, надо полагать. Она же была на похоронах. Видела, как я делала из себя полную дуру. Но тогда она ничего не знала о нем… и обо мне. Обо мне и о нем. По-моему, она даже ни о чем не подозревала. Он никогда не брал меня с собой никуда — только в постель. Я была кем-то, к кому он мог прийти и целый день валяться на сене и вместе кушать попкорн. А потом он шел домой. Знаешь, как он обычно называл меня?
— Как?
— «Моё прибежище». Не слишком ласковое прозвище, да?
— Не знаю. Может, для него оно было ласковое.
Она еще раз хорошенько глотнула своей выпивки.
— Да нет, он был не мастер придумывать ласковые имена, вообще как-то выражать чувства… На него это не похоже. Во всяком случае, со мной. Может, он так делает с ней, с этой сучкой Мизелль… Но не со мной. Он, по-моему, и «милой» меня назвал раза два за пять с половиной лет. Иногда я хотела, чтобы он обхватил меня руками, сжал, обнял… И больше ничего. Просто обнял. Я бы сделала для него все, все что угодно, если бы он это сделал. Вот все, чего я хотела…
«Не горюй, милая моя, — подумал я. — Твое «все» — это все, что хочет любой из нас, сознает он это или нет. Ты, по крайней мере, теперь это знаешь».
— Каким он стал после встречи с Конни Мизелль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36