Дождь еще только начинается.
Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.
— Какой от него будет толк? Там, в горах?
— Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку...
— Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих разговоров. Здесь не Куба.
— Нам с тобой без него будет легче.
— Ты только об этом и думаешь?
— Да. Вероятно.
У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить шутливым тоном, я спросил:
— Что это ты с собой наделала?
— Ты о чем?
— Вот об этом синяке. — Я дотронулся до него пальцем.
— Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что — синяк.
— От игры в рамс?
Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.
— Выпей и ты, — сказала она. — Тебе это тоже не помешает.
Я налил себе виски:
— Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.
— Может быть. Давай не будем загадывать.
— Мы не виделись уже несколько дней, — добавил я. — И тебе больше не надо будет спешить домой играть с ним в рамс.
Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.
— В чем дело? — спросил я.
— Я же тебе говорила. У меня такая кожа.
— А что я сказал?
Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять боль. Я спросил:
— Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?
— А как же мне не огорчаться? — ответила она. — По-твоему, ты страдаешь от одиночества там, в «Трианоне». Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом, когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом мне было весело — слушать, как люди смеются над его плоскими шутками, играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения. Ох, как я буду по нему скучать!
— Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?
— Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не уверена, что ты этого хотел.
Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил, что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали слуги:
— Джонс! Джонс!
— Я здесь.
Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в резиновых сапогах.
— Я услышал ваш голос, — сказал он, — оттуда, снизу. Значит, час настал, старик.
— Да. Нате выпейте.
— Не помешает.
Он скорчил гримасу.
— У меня в машине есть еще бутылка.
— Я уже сложил вещи, — сказал он. — Луис одолжил мне рюкзак. — Он перечислил свои пожитки, загибая пальцы: — Запасная пара туфель, еще одна пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье. Понимаете, мне его подарили...
Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне правду.
— Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, — сказал я, чтобы замять разговор.
— Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я налажу снабжение. — Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть не подумал, что зря на него наговаривал. — Вот тут вы сможете нам помочь, старик, когда я налажу курьерскую службу.
— Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.
— Я страшно вам благодарен. — Его слова снова меня удивили. — Ведь мне здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не отрицаю.
Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил Джонс:
— Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.
Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя в щеку.
— Полицейские распивают ром на кухне, — сообщил он. — Давайте двинем.
Марта отперла нам парадную дверь.
— Идите вперед, — сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки власть. — Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.
Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся, чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:
— Ты все еще плачешь?
— Нет, — сказала она, — это дождь. — И я увидел, что она говорит правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее спиной. — Чего ты ждешь?
— Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? — спросил я, и она приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это почувствовал. Я сказал с упреком: — Я ведь тоже подвергаюсь опасности.
— Но мне не нравятся твои побуждения, — сказала она.
Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел заставить его замолчать:
— Ты спала с Джонсом?
Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице презрение и гнев?
— Ты столько раз меня об этом спрашивал, — сказала она, — каждый раз, когда мы встречались. Ладно. Я отвечу тебе: да, да. Ты ведь этого ждешь, правда? Да. Я спала с Джонсом.
Хуже всего, что я не совсем ей поверил.
В окнах у матушки Катрин не было света, когда мы, свернув на Южное шоссе, проезжали мимо поворота к ее публичному дому, а может, его просто не было видно сквозь пелену дождя. Я ехал наугад, словно мне завязали глаза, со скоростью не больше двадцати миль в час; а это была еще легкая часть дороги. Ее построили по хваленому пятилетнему плану с помощью американских инженеров, но американцы вернулись домой, и бетонное шоссе обрывалось в семи милях от Порт-о-Пренса. Там я рассчитывал наткнуться на заставу, однако, когда мои фары осветили пустой вездеход, стоявший у лачуги милиционера, я испугался: это означало, что здесь были и тонтон-макуты. Я даже не успел прибавить ходу, но никто не вышел из лачуги — если там и были тонтон-макуты, им тоже не хотелось мокнуть. Я прислушивался к звукам погони, но в ушах у меня только барабанил дождь. Знаменитое шоссе превратилось в проселочную дорогу; нас швыряло по камням, мы бултыхались в стоячие лужи, и наша скорость теперь не превышала восьми миль. Больше часа проехали в молчании: тряска не давала сказать ни слова.
Камень ударил в дно машины, и я на секунду подумал, что сломалась ось. Джонс спросил:
— Где у вас виски?
Он нашел бутылку, отхлебнул и протянул виски мне. Я на миг ослабил внимание, машина скользнула вбок, и задние колеса застряли в жидкой глине. Нам пришлось двадцать минут попотеть, прежде чем мы двинулись дальше.
— Мы поспеем на свидание вовремя? — спросил Джонс.
— Сомневаюсь. Возможно, что вам придется прятаться до завтрашнего вечера. Я на всякий случай захватил для вас бутерброды.
Он хмыкнул.
— Вот это жизнь, — сказал он. — Я часто мечтал о чем-нибудь этаком.
— А я-то думал, что вы всегда вели такую жизнь.
Он замолчал, словно поняв, что проговорился.
Внезапно, безо всякий видимой причины, дорога стала лучше. Дождь быстро стихал; я надеялся, что он не кончится, прежде чем мы проедем следующий полицейский пост. Дальше не предвиделось никаких препятствий до самого кладбища по эту сторону Акена.
— А что Марта? — спросил я. — Какие у вас были отношения с Мартой?
— Она замечательная женщина, — уклончиво ответил он.
— Мне казалось, что вы ей нравитесь.
Изредка я различал между пальмами полоску моря, как вспышку зажженной спички, это было дурным признаком; погода явно прояснялась. Джонс сказал:
— У нас с ней сразу все пошло как по маслу.
— Мне иногда даже было завидно, но, может, она не в вашем вкусе?
Я будто сдирал повязку с раны: чем медленнее стягиваешь, тем дольше длится боль, но у меня не хватало мужества сорвать бинт сразу, к тому же мне приходилось неотрывно следить за дорогой.
— Старик, — изрек Джонс, — я не привередлив, но эта — просто пальчики оближешь!
— Вы знаете, что она немка?
— Эти фрейлейн — стреляные птицы...
— Вроде Тин-Тин? — спросил я с безразличием любознательного человека.
— Совсем другой класс, старик.
Мы были как два молодых медика, хвастающих своей первой практикой. Я долго молчал.
Мы подъезжали к Пти-Гоаву — я знал эти места о лучшие дни. Полицейский участок, припомнил я, в стороне от шоссе, мне полагалось подъехать туда и доложить о себе. Я надеялся, что дождь еще достаточно сильный и полицейским не захочется выходить из помещения; вряд ли здесь были расставлены караульные посты. Мокрые лачуги по краям дороги колыхались в свете фар; дождь размыл глину, переломал пальмовые листья на крышах; нигде ни единого огонька; не видно было и людей, хотя бы какого-нибудь калеки. Семейные склепы на маленьких кладбищах выглядели надежнее семейных очагов. Мертвым возводили более прочные обиталища, чем живым — двухэтажные дома с окнами-амбразурами, где на праздник всех святых ставили еду и зажигали свечи. Я должен был напрягать все свое внимание, пока мы не минуем Пти-Гоав, да и, кроме того, боялся задать следующий вопрос: я дошел до двери и не мог больше медлить, надо было ее отворить. На длинном огороженном участке у дороги виднелись ряды небольших крестов, перевитые чем-то похожим на пряди светлых волос, будто содранных с черепов погребенных здесь женщин.
— Господи, — воскликнул Джонс, — это еще что?
— Сушат сизаль.
— Сушат? Под таким дождем?
— Кто знает, где хозяин? Может, его расстреляли. А может, он в тюрьме. Или бежал в горы.
— Ну и жуть, старик. Прямо из Эдгара Аллана По. Больше напоминает о смерти, чем любое кладбище.
На главной улице Пти-Гоава не было ни души. Мы проехали мимо какого-то заведения под названием Клуб Ио-Ио, мимо большой вывески пивной матушки Мерлан, мимо булочной, принадлежавшей человеку по имени Брут, и гаража некоего Катона — так упрямо память этого черного народа хранила воспоминания о другой, лучшей республике, — и наконец, к моему облегчению, мы снова очутились за городом и нас зашвыряло по камням.
— Слава богу! — сказал я.
— Скоро приедем?
— Скоро доедем до половины пути.
— Пожалуй, я глотну еще виски, старик.
— Пейте, хотя вам надо растянуть его надолго.
— Пожалуй, лучше прикончить его до встречи с ребятами. На них все равно не напасешься.
Я тоже отхлебнул для храбрости, но все не решался спросить его напрямик.
— А как вы ладили с мужем? — осторожно осведомился я.
— Отлично. Он был не внакладе.
— Почему?
— Она с ним больше не спит.
— Откуда вы знаете?
— Раз говорю, значит, знаю, — сказал он, взяв бутылку и громко посасывая виски.
Дорога снова не давала мне отвлекаться. Теперь мы еле-еле ползли: мне приходилось вилять между камнями.
— Надо было вам взять вездеход, — сказал Джонс.
— А где его взять в Порт-о-Пренсе? Попросить у тонтон-макутов?
Мы доехали до развилки, оставили море позади и, взбираясь на холм, свернули в глубь полуострова. На какое-то время дорога стала сплошь глинистой, и теперь нам мешала только грязь. Это внесло разнообразие в мою работу. Мы ехали уже три часа — было около часа ночи.
— Теперь уже можно не опасаться милиционеров, — сказал я.
— Но ведь дождь перестал.
— Они боятся гор.
— Оттуда грядет наше спасение, — сострил Джонс.
Виски явно его развеселило. Я не мог больше ждать и задал наконец терзавший меня вопрос:
— А она хороша в постели?
— У-ди-вительна, — сказал Джонс, и я крепче вцепился в руль, чтобы не ударить своего седока.
Прошло много времени, прежде чем я заговорил снова, но он ничего не заметил. Он заснул с открытым ртом, прислонившись к дверце, как это часто бывало с Мартой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47