Роберт и мисс Балфур беспокоятся насчет человека из Колонии, Кёрка, — сказал он, оглядывая стол. Колибри не умеют бить крылышками быстрее, чем городовой Хогг машет ресницами. Потом он снова посмотрел в бумаги; его вступление, к большому удовольствию доктора Рэнкина, закончено. Теперь все в моих руках.
— Оба происшествия имели место вскоре после приезда Кёрка, — сказал я. — Он задает слишком много вопросов о Каррике. Суть в том, что я ему не доверяю.
— Он часто приходит в Библиотеку, — сказала мисс Балфур. — С первого своего визита проявил огромный интерес к нашей истории. — Как всегда, мисс Балфур выговаривала слова так четко, что они сошли бы за бритвенные лезвия. — Он особенно интересовался здешней ситуацией во время Войны. Разумеется, я сочла, что мой долг — показать ему, где располагаются подходящие книги. Я поступила неподобающе? — Ее родимое пятно высунулось и пропало, будто играя в прятки.
Городовой Хогг с огромным усилием заговорил снова:
— Митчелл за ним присматривает. Говорит, что Кёрк подолгу сидит в номере, когда не бродит по холмам. — Его глаза метнулись ко мне. — Они часто в номере. Кёрк и Анна.
Я молчал, хотя два этих имени вонзились мне в мозг, точно дротики. Я ждал, что скажет доктор Рэнкин. Когда мы принимали решения, последнее слово нередко оставалось за ним. Он прокашлялся и наконец заговорил — почти шепотом:
— Кёрк из Колонии как раз заходил ко мне вчера. Показал мне карты уровня воды в водоемах. Хотел знать, откуда мы берем питьевую воду. Засыпал вопросами о запруде Святого Жиля. — Доктор неопределенно взмахнулхудыми пальцами правой руки; казалось, его собственные ногти чем-то его удивили, и он несколько секунд их рассматривал. — Кёрк особенно интересовался, почему закрыли Шахту. — Доктор пальцем потер переносицу.
В детстве, лежа на спине на смотровом столе, я изо всех сил цеплялся за него руками, потому что боялся улететь в эти перевернутые венерины мухоловки — докторовы ноздри. Когда-то я верил, что невозможно обмануть человека, который знает тайны плоти так основательно, как доктор Рэнкин.
— Я рассказал ему не больше, чем рассказал бы любому, кто задал бы этот вопрос, — промолвил он. — Но Кёрк остался недоволен. Нам всем должно проявить сугубую осторожность.
— Очень хорошо, — кивнул городовой. — Я послал в Центральное Управление по Безопасности запрос о Кёрке. Они любят таинственных персон не больше, чем мы. Нам еще нужно попытаться выяснить, чем он занимается в холмах. Согласны?
Мы были согласны, и заседание Совета быстро завершилось — как это и бывало обычно. Меня всегда увлекали эти заседания — так много сказано и так мало слов произнесено.
Гуськом мы вышли на улицу, в темноту и холодную изморось — предвестницу, быть может, снега. В Парке мы простились и разошлись: мисс Балфур — открывать Библиотеку, работавшую по вечерам; городовой Хогг — в Околоток, к вечной своей бумажной работе; а я — в Аптеку, смешивать компоненты для пчелиного эликсира. Потом — банка супа (у меня не было настроения идти в «Олень»), книжка, мои раздумья — и сон.
Назавтра после заседания Совета наступило первое февраля. Рано утром Митчелл зашел в Околоток и сообщил городовому Хоггу, что Кёрк заказал на обед бутербродов: это означало, что он уходит в холмы на целый день. Городовой, в свою очередь, пришел ко мне. Отмстил, что это удачная возможность — я могу пойти за Кёрком и понаблюдать, чем он занимается. Так я и сделаю, сказал я.
То было редкое для зимы утро — ясное и почти не холодное. Светило солнце, и рано вставшие горожане делали вид, будто знают, как полагается вести себя при солнечной погоде, и улыбались друг другу на улице, огибавшей Парк. Чужака эта перемена погоды могла одурачить — внушить надежду, что дальше будет еще лучше. Но мы-то знали, что клубы тумана, лежащие по лощинам высоко в холмах, поднимутся, словно тесто, и разольются по всей долине еще до того, как опустится ночь.
Я стоял у витрины в резиновых сапогах, пил кофе и смотрел. Около девяти я увидел, как Кёрк вышел из «Оленя» на солнечный свет. В зеленом походном свитере и сапогах; на плече висела все та же черная жестяная коробка. Однако он не изображал рыболова — удочку больше с собой не таскал.
Кёрк быстро зашагал на восток; я сунул бинокль в карман плаща, повесил в витрину табличку «ЗАКРЫТО» и отправился вслед за Кёрком. Соседи, гревшиеся на солнышке, кричали мне вслед слова ободрения. Проходя лавку Анны, в окне я увидел хозяйку; но стекло сияло на солнце, и лица мне разглядеть не удалось.
К востоку от города полмили дорога постепенно идет в гору до самой развилки. Затем она превращается в тропинку, покрытую гравием. Южное ответвление вьется по склону холма мимо нескольких домов; вторая ветка, что идет к Шахте, ныне совсем заросла. По ней-то и направился Кёрк. Эта тропинка ведет на северо-восток, минуя Утес — ближайший из холмов, которые называются Костяшки (в старой балладе поется, что рядом с Карриком похоронен демон, и эти холмы — Костяшки на его левом кулаке).
Я шел поодаль, примерно на четверть мили отставая от Кёрка, и не остановился, даже когда Кёрк сошел с дороги и зашагал по нехоженой земле. В холмах в такой день легко было за ним следить; однако приходилось осторожничать, потому что с такой же легкостью он мог увидеть меня.
Вскоре мы забрались довольно далеко — к болотам у подножия холмов. Всякий раз, когда на пути попадался ручеек или речка, Кёрк на несколько минут останавливался. Один раз он спугнул болотных птиц, те захлопали крыльями, заголосили, и Кёрк обернулся. Я рухнул в папоротник, зарывшись носом в его землистый запах. Когда я поднял голову, Кёрк уже шел дальше. Знает ли он, что за ним следят, спрашивал я себя. Может, он даже знает, кто за ним следит, и решил играть свою роль, раз уж я играю свою.
Теперь я уверился, что он направляется к запруде Святого Жиля и старой Шахте и идет кружным путем — вдоль дороги, за Утесом. Я решил срезать прямо к северу, через болота, где идти короче и опаснее.
Сюда мой отец, Александр, ходил собирать растения. На этих болотах растет утесник, из которого отец готовил мочегонное и обезболивающее; тут есть заросли редкого черного вереска, который отец добавлял в микстуры от кашля — запах вереска такой стойкий, что я слышал его даже в тот февральский день. Здесь же растет карликовый орляк — рвотное средство, которое может оказаться смертельным, если его неправильно приготовить.
— Лекарство может стать ядом, — часто говорил мне отец, когда я учился ремеслу, — а яд — лекарством. Забавно, правда? — Он никогда не смеялся, произнося эти слова.
Четверть часа я пробирался по болотам и наконец дошел до сухой земли и Монолита. Монолит — скала высотой в двадцать футов, осколок каких-то древних смещений темной коры. Погода и время покрыли выбоинами ее южный склон. Я полез вверх очень осторожно, потому что выбоины эти заросли толстым слоем мха. Когда я скользнул во впадину на вершине, мой сапог пробил во мху водяной глазок, который уставился в небо.
Я умостился как можно удобнее и навел бинокль на болота севернее Утеса. Я видел, как вдали блестит запруда Святого Жиля, и еще дальше, за ней— рубец дороги и старую Шахту. Через некоторое время из-за Утеса показался Кёрк.
Поразительно интимное ощущение — наблюдать за кем-то в бинокль. Кёрк шел, а я видел, как шевелятся его губы и он улыбается, будто рассказывает себе что-то смешное или умное. После одной такой беззвучной тирады он остановился у ручья, и я отчетливо разглядел, как он занимается своим ремеслом. Кёрк открыл черную коробку, вынул стеклянную пробирку и зачерпнул ею воды. Потом отмерил в пробирку какого-то порошка из бутылки, взболтал, поднял пробирку к небу и внимательно рассмотрел. Потом выплеснул воду обратно в ручей и сполоснул пробирку. Вынул записную книжку и черкнул в ней пару слов. Я видел его так четко, что, поверни он страницу под другим углом, я мог бы даже прочесть, что он пишет.
Кёрк закрыл коробку, выпрямился, потом медленно развернулся и посмотрел в сторону Монолита, встретившись со мной глазами. Я быстро нырнул за выступ. Лежал и думал: он ведь не мог увидеть меня с такого расстояния. И спрашивал себя: что же он может увидеть?
Некоторое время я не показывался. А когда снова посмотрел, Кёрк, ко мне спиной, уже дошел до поляны неподалеку от запруды Святого Жиля и Шахты. Он медленно обходил ее, глядя в заросли папоротника.
Это место я тоже хорошо знал. В детстве вместе с другими мальчишками мы устраивали в этих папоротниках поиски. Хоть что-то нашел один лишь Камерон, когда ему было лет двенадцать. Подобрал монету со странной надписью и принес домой. Его отец забрал ее и велел нам всем забыть, что она существовала.
Тишину рассек свист. Воздушные потоки принесли его сначала ко мне, потому что я стоял выше. Кёрк услышал его мгновение спустя и посмотрел на север. Затем помахал. Я провел биноклем по дремотным папоротникам и вереску, по серым овцам, кляксами разбросанным по склону, по черно-белому яркому пятну — двум колли. Потом навел окуляры на того, кто свистел, — человека в темной кепке, сдвинутой на затылок, и клетчатом шарфе, обмотанном вокруг шеи.
Мое сердце рухнуло прямо на холодную скалу. Свистел Адам Свейнстон.
Я наблюдал, как они с Кёрком идут друг к другу через торфяник, словно мухи, что преодолевают просторы стола. В бинокль я видел, как они встретились, пожали друг другу руки, потом сели в зарослях папоротника. Свейнстон вынул трубку и закурил; Кёрк развернул бутерброды и начал есть. Одно было ясно: эти двое встречаются не впервые.
Я увидел то, зачем пришел. Я осторожно спустился со скалы и двинулся в обратный путь — по болотам до Каррика. Некоторые жители так и стояли в Парке. Они воззрились на меня с любопытством; но я не стал ни с кем разговаривать и пошел прямо в Околоток. Те же люди смотрели, как мы с городовым Хоггом вместе вышли из Околотка и направились к Анне в лавку. И они все так же смотрели, когда мы оттуда вышли. К тому времени миновал полдень, и все устроилось.
В тот вечер в «Олене» Митчелл отвел меня в номер рядом с комнатой Кёрка. Отодвинул в сторону гардероб и показал мне в стене аккуратное отверстие на уровне глаз. Ковер под отверстием был изрядно вытоптан.
— Сегодня пользуйтесь, — сказал Митчелл, оставляя меня.
Через отверстие, сквозь решетку и вазу с бумажными тюльпанами, я видел большую часть номера Кёрка. Поэтому я устроился и стал ждать. Ждал я долго.
Время тянулось, и я уже было решил, что потеряю целую ночь. Но около одиннадцати я услышал голос в коридоре и занял свой пост. Через дырку я увидел, как дверь в соседний номер открылась и вошли Кёрк с Анной. Он говорил, она молчала. Он включил свет и закрыл дверь, отгораживаясь от всей остальной вселенной. Кёрк обнял Анну и поцеловал.
— Анна, Анна. — Я слышал, как он снова и снова повторяет ее имя.
Она прошептала ответ, не предназначенный для моих ушей.
Все еще стоя, Кёрк бережно стянул с нее через голову зеленый свитер; потом стал нащупывать застежку на лифчике. Но тут Анна сказала:
— Подожди минутку, — потянулась и выключила свет.
Какое разочарование: моя любовь к ее наготе никогда не меркла.
Минуту я слышал только шуршание и шепот в темной комнате, скрип кроватных пружин. Потом в свете уличных фонарей проявились контуры письменного стола, стула, двери. И постепенно стали видны их тела на постели. В комнате стояла душная жара, им незачем было укрываться одеялами. Он что-то отчаянно ей говорил — мне казалось, слова нежности и страсти. Потом две фигуры слились в единое корчащееся существо, белое чудовище о многих конечностях. Корчи стали быстры и ритмичны, слышались судорожные вздохи и знакомые вскрики Анны. Потом чудовище опять распалось на два существа — они лежали, не двигаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30