наши застольные речи не записываются ни на пленку, ни в блокнот, и впоследствии на то, что было сказано, не принято делать никаких официальных ссылок. Таким образом, почетному гостю предоставлялось то, что Смайли на немецкий манер называл “свободой для дурака”, хотя он меньше, чем кто-либо другой, нуждался в этой привилегии. Но я-то ведь профессионал, выученный, чтобы слушать и запоминать, и вы должны также учесть, что не успел Смайли произнести и несколько слов, как я понял - и сразу же заметили мои студенты, - что говорил он, обращаясь прямо к моему сердцу еретика. Я имею в виду того, другого, менее послушного субъекта, живущего также внутри меня, которого, честно говоря, отказывался признавать с тех пор, как открыл последнюю страницу своей карьеры - имею в виду тайную анкету, которая была моим неудобным спутником еще до того времени, как мой упирающийся джо по имени Барли Блейр переступил за осыпающийся Железный Занавес и, подстрекаемый любовью, а также соображениями чести, спокойно продолжал продвигаться вперед, хоть Пятый этаж в это и не верил.
Чем лучше ресторан, говорим мы о Кадровике, тем хуже будут новости.
- Настало время, Нед, чтобы ты передал свою мудрость новым мальчикам, - сказал он мне во время подозрительно хорошего обеда в “Конноте”. - И новым девочкам, - добавил он с отвратительной ухмылкой. - Кажется, скоро их допустят в церковь. - Он вернулся к более приятной теме: - Ты же знаешь правила игры. Ты тертый калач. Уже поднатаскался. Очень лихо руководил Секретариатом. Пришла пора извлечь из этого пользу. Мы считаем, что тебе надо взять детский сад, так сказать, передать эстафету завтрашним шпионам.
Если мне не изменяет память, он пользовался такими же спортивными терминами, когда снимал меня с поста главы Русского Дома после дезертирства Барли Блейра и сослал меня на живодерню, в Следственный отдел.
Он заказал еще две порции арманьяка.
- Кстати, а как твоя Мейбл? - продолжал он, словно только что о ней вспомнил. - Мне сказали, что она играет в гольф с форой в двенадцать, боже, даже десять. Что ж, надеюсь, ты против меня ее не выпустишь. Ну, так что скажешь? Будни - в Сэррате, на выходные - домой, в Танбридж-Уэлс, - это ли не триумфальное завершение карьеры? Так что скажешь?
Ну что тут скажешь? Ты говоришь то, что другие уже говорили до тебя. Тот, кто может, делает. Тот, кто не может, учит. А учат они тому, чего сами делать уже не могут, потому что их тело или душа, а может, и то и другое утратили единство цели, поскольку они видели слишком много, скрывали слишком много и слишком многим рисковали, а в конце так мало вкусили. И вот они разжигают в новых молодых душах свои старые мечты и греются у огня.
И это снова возвращает меня к вступительным аккордам речи Смайли в тот вечер, поскольку слова его вдруг доходят до меня и захватывают. Я пригласил его, потому что он был легендой прошлого. Однако - ко всеобщему нашему восторгу - он оказался еще и иконоборческим пророком грядущего.

* * *
Я не стану докучать вам подробностями о том, как во вступительном слове Смайли пропутешествовал по всему свету. Он рассказал им о Ближнем Востоке, о чем, очевидно, все время думал, и исследовал границы колониальной власти в предположительно послеколониальные времена. Он рассказал о “третьем мире”, о “четвертом”, обрисовал “пятый” и поразмышлял вслух, заслуживают ли бедность и человеческое отчаяние серьезного беспокойства для любой богатой страны. Казалось, он был абсолютно уверен, что не заслуживают. Он посмеялся над мыслью о том, что теперь, когда кончилась “холодная война”, шпионаж становится умирающей профессией: с каждой новой нацией, которая выбирается из ее торосов, сказал он, с каждой новой перегруппировкой, когда народы обнаруживают свою старую суть и страсти, с каждым разрушением устоявшегося статус-кво шпионам придется работать по 24 часа в сутки. Впоследствии я обнаружил, что он говорил вдвое дольше обычного, но я не услышал ни скрипа стула, ни звяканья стакана, этого не было даже тогда, когда его перетащили в библиотеку и усадили на почетный трон у камина в жадном ожидании продолжения - еще ереси, еще ниспровержения. Мои дети, все такие закаленные, влюблены в Джорджа! Я не услышал ничего, кроме уверенного голоса Смайли и энергичных всплесков смеха после неожиданных насмешек над самим собой или признаний в неудачах. Старость дается раз в жизни, подумал я, слушая вместе с ними и разделяя их возбуждение.
Он рассказал нам истории дел, о которых я никогда не слыхивал и которые, уверен, никто раньше даже в Главном управлении не мог бы разъяснить - и, уж конечно, не мог бы разъяснить наш юрисконсульт Палфри, в ответ на гласность наших извечных врагов задраивающий все щели и запирающий на двойные замки всякий бесполезный секрет, на который ему удается наложить свою лапу.
Он подробно остановился на их будущей роли агентов применительно к изменяющемуся миру, вплетая в нее традиционный образ Службы - образ наставника, пастыря, родителя и самозваного друга, опоры и советника в брачных делах; человека, который прощает, развлекает, защищает; человека, обладающего даром воспринимать чудовищные предположения как самое обыкновенное дело, что превращает его в партнера по иллюзиям своего агента. Ничто из этого не изменилось, сказал он. И никогда не изменится. Он перефразировал Бернса: “Шпион останется шпионом и все такое прочее”.
Едва успев убаюкать их этой милой перспективой, он предостерег от разрушения их собственной личности, к чему легко могут привести манипуляция другими людьми и подавление естественных чувств.
- Став всем на свете для всех шпионов, рискуешь стать ничем в собственных глазах, - с грустью признался он. - И умоляю, не думайте, что методы, которые вы используете, вам не повредят. Цель может оправдывать средства, а если бы это не подразумевалось, то, осмелюсь сказать, вы не были бы здесь. За это надо платить, а платить, скорее всего, надо кем-то. В вашем возрасте продать душу легко. Позже - труднее.
Он перемежал самые серьезные вещи с совершенно пустячными, а разницу между ними делал практически незаметной. Иногда, казалось, он задает себе вопросы, которые я сам не раз задавал себе в течение большей части моей трудовой жизни, но никогда не мог их сформулировать, например: “Было ли это нужно?” А также: “Что это мне дало?” И еще: “Что теперь станет с нами?” Иногда сами вопросы его были ответами: Джордж, говорили мы, никогда не задавал вопроса, не зная ответа.
Он заставил нас смеяться, заставил чувствовать и, со своей непомерной почтительностью, потряс нас своими противоречиями. Более того, он поставил под удар наши предубеждения. Он избавил меня от примирения со своей участью и пробудил во мне дремлющего бунтаря, которого заставила замолчать ссылка в Сэррат. Джордж Смайли ни с того ни с сего вновь подтолкнул меня на поиск и здорово запутал меня.
Я где-то читал, что запуганные люди не могут ничему научиться. В таком случае они уж наверняка не имеют права учить других. Я человек не запуганный - во всяком случае, запуганный не больше, чем любой другой, кто смотрел смерти в глаза и знал, что она пришла за ним. Все равно, опыт и небольшие страдания заставили меня намного осмотрительнее относиться к правде, даже по отношению к самому себе. Джордж Смайли разложил все по полочкам. Джордж был для меня больше, чем наставник, больше, чем друг. И хотя он не всегда был рядом, он вел меня по жизни. Временами я считал, что он мне вроде отца, которого у меня не было. И теперь, когда у меня есть свободное время для воспоминаний, которыми я собираюсь с вами поделиться, я приглашаю вас с собой в это путешествие в прошлое, чтобы вы могли задать себе те же вопросы.
Глава 2
- Есть люди, - довольно заявил Смайли, подбадривая своей оживленной улыбкой хорошенькую девочку из оксфордского Тринити-колледжа, которую я предусмотрительно посадил напротив него через стол, - которые, если ставится под угрозу их прошлое, боятся потерять все, что, как они полагали, у них было, а, может, также все, чем, по их мнению, они являлись. Теперь я себя так отнюдь не чувствую. Цель моей жизни заключалась в том, чтобы завершить период, в котором я жил. Поэтому, если мое прошлое сегодня все еще было бы здесь со мной, вы могли бы сказать, что я потерпел неудачу. Но его рядом нет. Мы выиграли. И не скажешь, что победа хоть что-нибудь значит. А может, мы и не выиграли. Может, просто проиграли они. А может, когда нас больше не сдерживают путы идеологического конфликта, наши беды только начинаются. Дело не в этом. Важно то, что долгая война позади. Важна надежда.
Сняв очки, он стал что-то встревоженно нащупывать у себя на груди в поисках чего-то для меня непонятного, пока я не сообразил, что он ищет широкий конец галстука, которым привык протирать стекла очков. Однако неловко завязанный черный галстук-бабочка таких удобств не имел, и вместо этого пришлось вынуть из кармана шелковый платок.
- Если я вообще о чем-нибудь и сожалею, так это о том, как мы растрачивали время и способности. Все эти ложные пути, фальшивые друзья, неправильное применение нашей энергии. И это заблуждение по поводу того, кем мы были.
Он надел очки и, как мне показалось, обратил свою улыбку ко мне. Вдруг я почувствовал себя одним из своих собственных студентов. Снова были шестидесятые годы. Я был только что оперившимся шпионом, а Джордж Смайли - сдержанный, терпеливый, умный Джордж - наблюдал за моими первыми попытками взлететь. В те дни мы были хорошими парнями, а дни казались длиннее. Может, мы были и не лучше, чем мои студенты сегодня, но наше патриотическое мировоззрение было более отчетливым. По окончании подготовительного курса я готов был спасти мир, даже если бы мне пришлось прошпионить его для этого из конца в конец. В моей группе было десять человек, и после нескольких лет тренировки - в яслях Сэррата, в горных долинах Аргайлла и в боевых лагерях Уилтшира - мы ждали нашей первой оперативной работы, как чистокровные борзые томятся в ожидании охоты.
Мы тоже достигли зрелости в по-своему великий исторический момент, хотя он и был противоположностью нынешнего. Из каждого уголка земного шара на нас пялились застой и вражда. Красная Опасность была повсюду, даже у самого нашего священного очага. Берлинская стена стояла уже два года, и, глядя на нее, можно было предположить, что она простоит еще лет двести. Ближний Восток, как и теперь, дышал огнем, с той лишь разницей, что объектом нашей британской ненависти был избран Насер, и не в последнюю очередь потому, что он возвращал арабам утраченное достоинство да в придачу еще валял дурака с русскими. На Кипре, в Африке и в Юго-Восточной Азии против своих старых колониальных хозяев поднимались, попирая закон, второсортные народы. И если мы, немногочисленные отважные британцы, время от времени чувствовали, что власть наша этим подрывается, что ж, Американский Брат на то и существовал, чтобы всегда вовремя вернуть нас в мировой расклад.
Как тайные герои в процессе создания, мы имели все, что необходимо: справедливое дело, злого врага, терпимого союзника, кипящий мир, женщин (но только вне игры), способных воодушевить нас, и лучшее, что можно было унаследовать от Великой Традиции, поскольку Цирк в те дни все еще грелся в лучах своей военной славы. Почти все наши лучшие люди приобрели имя, шпионя за немцами. Когда их спрашивали на наших серьезных неофициальных семинарах, они соглашались, что, если речь заходила о том, чтобы защитить человечество от своих же собственных эксцессов, мировой коммунизм был еще большей угрозой, чем немчура.
- Вам, господа, досталась в наследство опасная планета, - любил говорить нам начальник спецподготовки, наш легендарный Джек Артур Ламли. - Но если вы интересуетесь моим личным мнением, вам чертовски повезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60