Моэру в замке, и ее держат здесь на положении пленницы.
На балконе, выходившем на первый этаж, он задержался, давая глазам привыкнуть к менее яркому свету. Услышав грохот на нижней лестнице, на противоположном конце балкона, он отступил в тень под винтовой лестницей.
На балкон поднялись двое вооруженных людей, один из них нес поднос с едой и питьем. Они направились в его сторону, и он было решил, что они собираются подниматься по винтовой лестнице, но вместо этого они повернули в сторону и открыли замок на одной из дверей в стене напротив балконных перил.
Ронин вытянул шею, стараясь рассмотреть тускло освещенную комнату с явно избыточной обстановкой. Многочисленные стулья и беспорядочно разбросанные свернутые ковры производили странное впечатление. Как будто кто-то решил впихнуть в это достаточно тесное пространство накопившийся за много лет скарб.
На стуле перед высоким, закрытым шторами окном неподвижно сидела хрупкая фигурка, едва различимая в тусклом свете мигающего масляного светильника. Полоска белого лица, словно серп молодой луны. Длинные темные волосы. Она даже не шелохнулась при появлении стражников, лишь подняла бездонные, как море, глаза.
Ронин вылетел из своего укрытия. Замахнувшись левой рукой, он ударил первого сбоку по шее. Рот у охранника непроизвольно открылся, когда перчатка из шкуры Маккона пробила мышцы и связки. Зубы сомкнулись, откусив кончик языка. Поток крови. Обмякшее тело еще не успело упасть на пол, а Ронин уже проскочил мимо, выхватив на ходу меч, и налетел на второго стражника. Поднос с едой и питьем отлетел в сторону. Охранник только и успел, что распахнуть в изумлении глаза. Отрубленная голова покатилась по полу и остановилась, наткнувшись на ногу Моэру.
Она не сказала ни слова.
Лишь подняла к Ронину тонкое изысканное лицо, но лицо оставалось бесстрастным. Она смотрела в его бесцветные глаза с каким-то отстраненным любопытством. Он опустился на колени перед ее наготой. Перед ее трепетной незащищенностью.
– Моэру, – проговорил он настойчиво. – Ты узнаешь меня? Наверняка…
По ночному небу плыла луна под аккомпанемент стрекотания цикад. Ветер стучал ветками криптомерии в закрытое окно у них за спиной.
На мгновение его охватила паника, как бывает, когда тебе к горлу подставят нож.
Потом он закрыл глаза и прислушался к пустоте.
– Моэру.
Он едва шевельнул губами.
Чернота, жемчужные разводы.
– Моэру.
Бескрайнее небо с разбросанными по нему бледно-лиловыми закатными облаками.
– Моэру.
Ломаная линия, гусиная стая над золотисто-голубым болотом. Жалобные крики – в лицо небесам, в сторону низкого горизонта.
Ветер сорвал с его губ подавляемый крик, подхватил этот крик и унес его ввысь, все дальше и дальше под куполом темных небес, а потом он оказался во мраке, за гранью заката, за последним пределом знакомого мира.
Ему осталось лишь прикосновение.
И он воспользовался тем единственным, что осталось. Следуя за свербящим покалыванием в кончиках пальцев. На ощупь – вперед, пока покалывание не ослабло. Направо. Нет. Поворот налево. Теперь сильнее. Вперед. Не идти, не бежать. Просто двигаться.
Странное покалывание поднялось вверх по рукам, пока они не онемели до плеч. Слух отключился. Плечевые суставы вибрировали. Вперед. И он вдруг услышал… Музыка. Ужасная, плавная, громкая музыка, больно бьющая по ушам. Зубы стучат. Тело колотит в ознобе. Музыка наполняет мир, его грудь разрывается от ее мощи. Голова поднимается. Глаза моргают – сами по себе. Он абсолютно неподвижен в подвижном мире. Сквозь грохот басов, мимо тяжелых струнных аккордов.
Смотрит.
Обсидиановый блеск. Черные горы вонзаются в черное небо, усыпанное черными звездами. Здесь нет горизонта.
Он видит Моэру в цепях, прикованную к черным вершинам. Не Моэру, понимает он. Ее сущность. Ее душа вопиет в муках: жестокая песнь. Музыка боли и отчаяния.
Глаза у нее расширяются в изумлении. Она видит его, зовет. Ужасная музыка нарастает, и тело его содрогается. Она бьется на грубом камне вершин.
Небо волнуется, точно море. Три черных солнца восходят тихой погребальной процессией. Утесы шевелятся, словно дышат. И здесь, где душа ее обнажена перед ним в своих невообразимых мучениях, он замечает в ее глазах проблеск узнавания. Музыка стрелами входит в него, впитывается в его тело. Мышцы его напрягаются, протестуют. Он не может заставить себя даже пошевелиться.
Она стонет. Ей больно. Кожа блестит от пота. Черные цепи крепко держат ее, распростертую в центре мира. Ее мира.
Он поднимает меч. Длинный клинок сверкает широкой дугой, и, когда меч приближается к ее белому телу, музыка затихает. Звуки ее отражаются от заточенного лезвия и уходят прочь, в черноту, взвихренным полумесяцем темной энергии. Его затуманенный разум теперь проясняется.
Он идет к ней.
К краю черных вершин, которые корчатся, извиваются, напоминая сейчас не сверкающий обсидиан, а чешуйчатую шкуру. Кошмарная тварь крепко сжимает ее, черная, страшная… Чудовище хочет смерти. Его смерти. Но Ронина ничто уже не остановит, любовь пульсирует в нем, вливает в него силу, умноженную его страхом, и он снова и снова наносит удары, и его длинный клинок поет свою неистовую песнь рядом с ее белым телом. Два пятна отражения во мраке бездны. Песнь смерти.
Вершины крошатся, содрогается воздух, поток горячей и липкой слизи – и она падает ему на руки, а меч поет гимн разрушения…
Ронин, иди…
Черные бакланы устремляются к черным солнцам. Совсем рядом взрываются черные звезды…
…уходи, сейчас же. О, Ронин…
Влага у него на щеке. Клинок, живущий своей, независимой жизнью, взывает к отмщению. Горячий ветер становится ледяным, и холод сковывает пространство, когда три черных солнца сливаются воедино, сотрясаясь от взрыва, направленного внутрь…
Сейчас же, сейчас же…
И, совершив мощный прыжок, Ронин уносит ее прочь, в зеленый туман, в свет прозрачного моря, сияющего в глубине ее глаз, в густой воздух Ханеды.
Она прерывисто дышит в его могучих руках, когда его губы ищут ее губы. Он открывает глаза и накрывает ее обнаженное тело своим черным плащом. Она отворачивается и выдыхает:
– Быстрее. Он знает, и он идет. Забери меня отсюда.
Вложив меч в ножны, он бросился к окну, прижимая ее к себе. Ставни заперты на замок. Он схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты. На полутемный балкон. Сверху доносятся чье-то отрывистое восклицание и приглушенный рокот. Низкий голос Никуму. Мимо закрытых дверей. Грохот башмаков. В дверь, из которой он вышел в первый раз. Шум погони уже приближается.
Через тускло освещенную комнату, к распахнутому окну. Глоток свежего ночного воздуха, как пьянящий эликсир. Вытолкнуть ее на раскидистые ветви криптомерии. Потом назад – в комнату.
В дверь, сверкая глазами, ворвался Никуму с обнаженным мечом.
– Где она?
– Возможно, вы начинаете понимать. – Второй голос снаружи, с балкона.
– Кто вас звал! – зарычал Никуму.
– Вы, конечно, – спокойный и ровный ответ.
Похоже, это еще больше разъярило Никуму, и он бросился на Ронина.
– Я убью вас за это! Она моя!
Рослый Никуму занес над Ронином длинный буджунский клинок. Он был стремителен и напорист, но далеко не безрассуден. Ронин, почуяв опасность, отразил удар, одновременно забрасывая обе ноги за оконную раму. У него за спиной дерево разлетелось в щепки, и он метнулся в противоположную сторону. Другой удар пришелся поперек окна. Камень рассыпался облаком пыли в тот самый момент, когда Ронин прыгнул и, проскользив вдоль толстой ветки, спустился по корявому стволу на землю, где его ждала Моэру.
Он запрокинул голову, вглядываясь во тьму. Фигура Никуму в окне. Зыбкий двойник – его тень. Шелковый халат развевается на ветру. Казалось, там стоит не человек, а призрак.
– Я буду травить вас, как диких зверей! – истошно завопил он, широко размахнувшись мечом.
Сверху посыпались куски камня и дерева.
– Считайте, что вы уже оба покойники! Да, покойники!
Когда они бежали сквозь заросли криптомерий, до них донесся какой-то звук. Ронин так и не смог определить, что это было: взрывы дикого хохота или отголоски рыданий.
* * *
– Теперь нам некуда больше идти, – тихо сказал Оками. – Одно только место осталось…
– Да. И я даже знаю какое.
В голосе Ронина звучала усталость.
– Неужели?
Удивление на лице буджуна.
– Замок куншина.
Они сидели под навесом террасы придорожной тихой гостиницы, выстроенной на высоких пурпурных утесах, устремленных крутыми обрывами, словно в безумной попытке самоубийства, в сторону бурных волн далеко внизу. Холодный свет полумесяца превращал пену прибоя в яркие бриллиантовые блестки, а водяную пыль – в платиновые кружева.
Ветер с моря раскачивал темные сосны, напоминавшие дремлющих стражей, чуть выше по склону и справа. Слева вниз уходили утесы, заросшие густым кустарником.
Где-то проухала снежная сова.
Перед ними на вымощенной камнем террасе, покрытой татами, стоял низкий лакированный столике дымящимся чаем. Наполовину пустые чашки. Тарелочка с рисовым печеньем. Оками с лицом, выражающим полную безмятежность, сидел напротив Ронина. Моэру осталась в комнате, забывшись тяжелым сном.
– Боюсь, – заметил Оками, – наше маленькое предприятие было большой ошибкой. Теперь Никуму наш враг, а в Эйдо трудно найти более могущественного, свирепого и безжалостного противника.
– Он держал ее против воли. Если б вы видели…
– Она все же его жена, Ронин…
– Разве это лишает ее права на свою собственную жизнь? Или такие у вас обычаи – дивные традиции буджунов?
Набежавшие тучи ненадолго закрыли луну. Когда ее мраморный свет засиял опять, Оками спокойно проговорил:
– Друг мой, я понимаю…
– Прошу прощения за грубость, Оками, но должен сказать вам, что вы никогда не поймете. Мы с Моэру связаны между собой какими-то странными узами. Я сам еще не разобрался какими.
Помолчав, Ронин добавил:
– Она может со мной говорить.
Оками долго смотрел на море, потом налил еще чаю – себе и Ронину. Держа фарфоровую чашечку кончиками пальцев, он медленно отхлебнул ароматной горячей жидкости.
– Нет смысла жалобиться и стенать, когда что-то уже случилось, – произнес он негромко. – Простите меня, друг мой. Как бы там ни было, она с нами. Такова наша карма.
– Так что насчет куншина?
– Во-первых, – заговорил Оками деловитым тоном, – он единственный из буджунов на Ама-но-мори, способный отразить все возможные поползновения со стороны Никуму. А Никуму будет мстить…
– Но Никуму – его друг.
– Позвольте мне закончить, пожалуйста. Нас еще может спасти свиток дор-Сефрита, поскольку, как говорят, Азуки-иро обладает кое-какими древними знаниями, оставшимися после воинов-магов. Если это действительно настолько важно, тогда у него не останется выбора. Ему просто придется поумерить пыл Никуму. Во всяком случае, до принятия какого-либо решения.
– А потом?
Оками пожал плечами.
– Когда он увидит, что вы принесли, он, возможно, начнет понимать, что зло подобралось так близко к нему, что уже отравляет и Ама-но-мори. Сасори необходимо уничтожить. Если Никуму их нынешний вождь, значит, он умрет первым.
Оками ушел к себе в комнату, а Ронин еще долго сидел на террасе, вслушиваясь в бесконечный грохот прибоя, накатывающего на пурпурные утесы. В ветвях сосен запутался серый туман, похожий на рыхлую паутину, сотканную каким-то гигантским пауком. Звезд уже не было видно. Луна зашла еще раньше.
Он вглядывался в туман, в самые сокровенные недра своей души. И он дал клятву. Его никто не остановит. Никто. Ни Никуму. Ни Маккон. Ни даже сам Дольмен. Он завершит свою миссию, ради которой и появился здесь, поскольку у него тоже есть карма, слишком сильная, чтобы ею можно было пренебречь. Пока у него еще нет ясного представления о том, что именно он будет делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
На балконе, выходившем на первый этаж, он задержался, давая глазам привыкнуть к менее яркому свету. Услышав грохот на нижней лестнице, на противоположном конце балкона, он отступил в тень под винтовой лестницей.
На балкон поднялись двое вооруженных людей, один из них нес поднос с едой и питьем. Они направились в его сторону, и он было решил, что они собираются подниматься по винтовой лестнице, но вместо этого они повернули в сторону и открыли замок на одной из дверей в стене напротив балконных перил.
Ронин вытянул шею, стараясь рассмотреть тускло освещенную комнату с явно избыточной обстановкой. Многочисленные стулья и беспорядочно разбросанные свернутые ковры производили странное впечатление. Как будто кто-то решил впихнуть в это достаточно тесное пространство накопившийся за много лет скарб.
На стуле перед высоким, закрытым шторами окном неподвижно сидела хрупкая фигурка, едва различимая в тусклом свете мигающего масляного светильника. Полоска белого лица, словно серп молодой луны. Длинные темные волосы. Она даже не шелохнулась при появлении стражников, лишь подняла бездонные, как море, глаза.
Ронин вылетел из своего укрытия. Замахнувшись левой рукой, он ударил первого сбоку по шее. Рот у охранника непроизвольно открылся, когда перчатка из шкуры Маккона пробила мышцы и связки. Зубы сомкнулись, откусив кончик языка. Поток крови. Обмякшее тело еще не успело упасть на пол, а Ронин уже проскочил мимо, выхватив на ходу меч, и налетел на второго стражника. Поднос с едой и питьем отлетел в сторону. Охранник только и успел, что распахнуть в изумлении глаза. Отрубленная голова покатилась по полу и остановилась, наткнувшись на ногу Моэру.
Она не сказала ни слова.
Лишь подняла к Ронину тонкое изысканное лицо, но лицо оставалось бесстрастным. Она смотрела в его бесцветные глаза с каким-то отстраненным любопытством. Он опустился на колени перед ее наготой. Перед ее трепетной незащищенностью.
– Моэру, – проговорил он настойчиво. – Ты узнаешь меня? Наверняка…
По ночному небу плыла луна под аккомпанемент стрекотания цикад. Ветер стучал ветками криптомерии в закрытое окно у них за спиной.
На мгновение его охватила паника, как бывает, когда тебе к горлу подставят нож.
Потом он закрыл глаза и прислушался к пустоте.
– Моэру.
Он едва шевельнул губами.
Чернота, жемчужные разводы.
– Моэру.
Бескрайнее небо с разбросанными по нему бледно-лиловыми закатными облаками.
– Моэру.
Ломаная линия, гусиная стая над золотисто-голубым болотом. Жалобные крики – в лицо небесам, в сторону низкого горизонта.
Ветер сорвал с его губ подавляемый крик, подхватил этот крик и унес его ввысь, все дальше и дальше под куполом темных небес, а потом он оказался во мраке, за гранью заката, за последним пределом знакомого мира.
Ему осталось лишь прикосновение.
И он воспользовался тем единственным, что осталось. Следуя за свербящим покалыванием в кончиках пальцев. На ощупь – вперед, пока покалывание не ослабло. Направо. Нет. Поворот налево. Теперь сильнее. Вперед. Не идти, не бежать. Просто двигаться.
Странное покалывание поднялось вверх по рукам, пока они не онемели до плеч. Слух отключился. Плечевые суставы вибрировали. Вперед. И он вдруг услышал… Музыка. Ужасная, плавная, громкая музыка, больно бьющая по ушам. Зубы стучат. Тело колотит в ознобе. Музыка наполняет мир, его грудь разрывается от ее мощи. Голова поднимается. Глаза моргают – сами по себе. Он абсолютно неподвижен в подвижном мире. Сквозь грохот басов, мимо тяжелых струнных аккордов.
Смотрит.
Обсидиановый блеск. Черные горы вонзаются в черное небо, усыпанное черными звездами. Здесь нет горизонта.
Он видит Моэру в цепях, прикованную к черным вершинам. Не Моэру, понимает он. Ее сущность. Ее душа вопиет в муках: жестокая песнь. Музыка боли и отчаяния.
Глаза у нее расширяются в изумлении. Она видит его, зовет. Ужасная музыка нарастает, и тело его содрогается. Она бьется на грубом камне вершин.
Небо волнуется, точно море. Три черных солнца восходят тихой погребальной процессией. Утесы шевелятся, словно дышат. И здесь, где душа ее обнажена перед ним в своих невообразимых мучениях, он замечает в ее глазах проблеск узнавания. Музыка стрелами входит в него, впитывается в его тело. Мышцы его напрягаются, протестуют. Он не может заставить себя даже пошевелиться.
Она стонет. Ей больно. Кожа блестит от пота. Черные цепи крепко держат ее, распростертую в центре мира. Ее мира.
Он поднимает меч. Длинный клинок сверкает широкой дугой, и, когда меч приближается к ее белому телу, музыка затихает. Звуки ее отражаются от заточенного лезвия и уходят прочь, в черноту, взвихренным полумесяцем темной энергии. Его затуманенный разум теперь проясняется.
Он идет к ней.
К краю черных вершин, которые корчатся, извиваются, напоминая сейчас не сверкающий обсидиан, а чешуйчатую шкуру. Кошмарная тварь крепко сжимает ее, черная, страшная… Чудовище хочет смерти. Его смерти. Но Ронина ничто уже не остановит, любовь пульсирует в нем, вливает в него силу, умноженную его страхом, и он снова и снова наносит удары, и его длинный клинок поет свою неистовую песнь рядом с ее белым телом. Два пятна отражения во мраке бездны. Песнь смерти.
Вершины крошатся, содрогается воздух, поток горячей и липкой слизи – и она падает ему на руки, а меч поет гимн разрушения…
Ронин, иди…
Черные бакланы устремляются к черным солнцам. Совсем рядом взрываются черные звезды…
…уходи, сейчас же. О, Ронин…
Влага у него на щеке. Клинок, живущий своей, независимой жизнью, взывает к отмщению. Горячий ветер становится ледяным, и холод сковывает пространство, когда три черных солнца сливаются воедино, сотрясаясь от взрыва, направленного внутрь…
Сейчас же, сейчас же…
И, совершив мощный прыжок, Ронин уносит ее прочь, в зеленый туман, в свет прозрачного моря, сияющего в глубине ее глаз, в густой воздух Ханеды.
Она прерывисто дышит в его могучих руках, когда его губы ищут ее губы. Он открывает глаза и накрывает ее обнаженное тело своим черным плащом. Она отворачивается и выдыхает:
– Быстрее. Он знает, и он идет. Забери меня отсюда.
Вложив меч в ножны, он бросился к окну, прижимая ее к себе. Ставни заперты на замок. Он схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты. На полутемный балкон. Сверху доносятся чье-то отрывистое восклицание и приглушенный рокот. Низкий голос Никуму. Мимо закрытых дверей. Грохот башмаков. В дверь, из которой он вышел в первый раз. Шум погони уже приближается.
Через тускло освещенную комнату, к распахнутому окну. Глоток свежего ночного воздуха, как пьянящий эликсир. Вытолкнуть ее на раскидистые ветви криптомерии. Потом назад – в комнату.
В дверь, сверкая глазами, ворвался Никуму с обнаженным мечом.
– Где она?
– Возможно, вы начинаете понимать. – Второй голос снаружи, с балкона.
– Кто вас звал! – зарычал Никуму.
– Вы, конечно, – спокойный и ровный ответ.
Похоже, это еще больше разъярило Никуму, и он бросился на Ронина.
– Я убью вас за это! Она моя!
Рослый Никуму занес над Ронином длинный буджунский клинок. Он был стремителен и напорист, но далеко не безрассуден. Ронин, почуяв опасность, отразил удар, одновременно забрасывая обе ноги за оконную раму. У него за спиной дерево разлетелось в щепки, и он метнулся в противоположную сторону. Другой удар пришелся поперек окна. Камень рассыпался облаком пыли в тот самый момент, когда Ронин прыгнул и, проскользив вдоль толстой ветки, спустился по корявому стволу на землю, где его ждала Моэру.
Он запрокинул голову, вглядываясь во тьму. Фигура Никуму в окне. Зыбкий двойник – его тень. Шелковый халат развевается на ветру. Казалось, там стоит не человек, а призрак.
– Я буду травить вас, как диких зверей! – истошно завопил он, широко размахнувшись мечом.
Сверху посыпались куски камня и дерева.
– Считайте, что вы уже оба покойники! Да, покойники!
Когда они бежали сквозь заросли криптомерий, до них донесся какой-то звук. Ронин так и не смог определить, что это было: взрывы дикого хохота или отголоски рыданий.
* * *
– Теперь нам некуда больше идти, – тихо сказал Оками. – Одно только место осталось…
– Да. И я даже знаю какое.
В голосе Ронина звучала усталость.
– Неужели?
Удивление на лице буджуна.
– Замок куншина.
Они сидели под навесом террасы придорожной тихой гостиницы, выстроенной на высоких пурпурных утесах, устремленных крутыми обрывами, словно в безумной попытке самоубийства, в сторону бурных волн далеко внизу. Холодный свет полумесяца превращал пену прибоя в яркие бриллиантовые блестки, а водяную пыль – в платиновые кружева.
Ветер с моря раскачивал темные сосны, напоминавшие дремлющих стражей, чуть выше по склону и справа. Слева вниз уходили утесы, заросшие густым кустарником.
Где-то проухала снежная сова.
Перед ними на вымощенной камнем террасе, покрытой татами, стоял низкий лакированный столике дымящимся чаем. Наполовину пустые чашки. Тарелочка с рисовым печеньем. Оками с лицом, выражающим полную безмятежность, сидел напротив Ронина. Моэру осталась в комнате, забывшись тяжелым сном.
– Боюсь, – заметил Оками, – наше маленькое предприятие было большой ошибкой. Теперь Никуму наш враг, а в Эйдо трудно найти более могущественного, свирепого и безжалостного противника.
– Он держал ее против воли. Если б вы видели…
– Она все же его жена, Ронин…
– Разве это лишает ее права на свою собственную жизнь? Или такие у вас обычаи – дивные традиции буджунов?
Набежавшие тучи ненадолго закрыли луну. Когда ее мраморный свет засиял опять, Оками спокойно проговорил:
– Друг мой, я понимаю…
– Прошу прощения за грубость, Оками, но должен сказать вам, что вы никогда не поймете. Мы с Моэру связаны между собой какими-то странными узами. Я сам еще не разобрался какими.
Помолчав, Ронин добавил:
– Она может со мной говорить.
Оками долго смотрел на море, потом налил еще чаю – себе и Ронину. Держа фарфоровую чашечку кончиками пальцев, он медленно отхлебнул ароматной горячей жидкости.
– Нет смысла жалобиться и стенать, когда что-то уже случилось, – произнес он негромко. – Простите меня, друг мой. Как бы там ни было, она с нами. Такова наша карма.
– Так что насчет куншина?
– Во-первых, – заговорил Оками деловитым тоном, – он единственный из буджунов на Ама-но-мори, способный отразить все возможные поползновения со стороны Никуму. А Никуму будет мстить…
– Но Никуму – его друг.
– Позвольте мне закончить, пожалуйста. Нас еще может спасти свиток дор-Сефрита, поскольку, как говорят, Азуки-иро обладает кое-какими древними знаниями, оставшимися после воинов-магов. Если это действительно настолько важно, тогда у него не останется выбора. Ему просто придется поумерить пыл Никуму. Во всяком случае, до принятия какого-либо решения.
– А потом?
Оками пожал плечами.
– Когда он увидит, что вы принесли, он, возможно, начнет понимать, что зло подобралось так близко к нему, что уже отравляет и Ама-но-мори. Сасори необходимо уничтожить. Если Никуму их нынешний вождь, значит, он умрет первым.
Оками ушел к себе в комнату, а Ронин еще долго сидел на террасе, вслушиваясь в бесконечный грохот прибоя, накатывающего на пурпурные утесы. В ветвях сосен запутался серый туман, похожий на рыхлую паутину, сотканную каким-то гигантским пауком. Звезд уже не было видно. Луна зашла еще раньше.
Он вглядывался в туман, в самые сокровенные недра своей души. И он дал клятву. Его никто не остановит. Никто. Ни Никуму. Ни Маккон. Ни даже сам Дольмен. Он завершит свою миссию, ради которой и появился здесь, поскольку у него тоже есть карма, слишком сильная, чтобы ею можно было пренебречь. Пока у него еще нет ясного представления о том, что именно он будет делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44