Робкая слезинка выкатилась из-под века и застыла на кончике носа, не решаясь спрыгнуть на трухлявую поверхность зловонного матраса. Лампочка не гасла, ядовитый тусклый свет проникал даже сквозь сомкнутые веки. Тихо всхлипнув. Катя затихла и вскоре провалилась в тяжелый дурманящий сон.
Проснулась она оттого, что сквозь дрему ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она открыла глаза, растерянно огляделась вокруг, остановилась на бледном, картофельном лице. Дебелая рыхлая женщина с соседней койки пытливо рассматривала ее.
— Проснулась! — с надменным смешком констатировала она и повелительно произнесла:
— Вставай, твоя очередь камеру драить. У нас всегда это новенькие делают.
В ее небольших, вдавленных в череп глазках читался вызов и вместе с тем настороженность. Новенькую проверяли на вшивость.
— Не буду! — неожиданно для себя буркнула Катя. Может, через какие-нибудь полчаса недоразумение, по которому она попала сюда, разъяснится и ее выпустят. Чего ради она будет выполнять приказания этой наглой твари с подведенными веками?
— Ах, не будешь! — Соседка по-базарному уперла руки в боки и угрожающе шагнула вперед. — Ну, сейчас посмотрим, как ты запоешь!
— Оставь ее, Рая! — внезапно вступился знакомый ласковый голос. — Не видишь, девочка совсем напугана.
— Ничего я не напугана, — храбро фыркнула Катя, почувствовав искру сочувствия. — Просто я здесь ненадолго, меня скоро заберут отсюда. Это недоразумение, я не виновата, и…
— Ха! — хохотнула стриженая без зубов, та, которая накануне предлагала ей место возле параши. — Слышали эту песенку, и не раз!
Ласковая села снизу, расчесывая свои длинные гладкие волосы.
— За что тебя сюда? — участливо спросила она. Такому голосу хотелось поверить свою печаль, пожаловаться на несчастья и невзгоды.
— Не знаю, — честно ответила Катя.
— Ордер на арест читала? Какая там статья?
— Не помню. — Девушка нахмурилась, припоминая. При аресте что-то говорили про кожаное пальто мачехи… Какая чушь! Неужели из-за такой ерунды ее запихнули в вонючую душную камеру вместе с агрессивными, враждебно настроенными женщинами? За какие-то пустяки, за кожаное пальто? Ну и что, что она его взяла, ведь она все равно отдаст деньги Тане, когда реализует вещи, купленные у моряка!
— Я кожаное пальто мачехи в комиссионку отнесла, — проговорила она неуверенно.
— А, сто сорок четвертая, — проговорила стриженая и, ерничая, задорно пропела:
— Ах ты, милая тюрьма, лестница протертая, достала меня статья сто сорок четвертая!
Камера, как один человек, грохнула дружным раскатистым смехом.
— Нежели это мачеха на тебя заяву написала? — недоверчиво удивилась доселе молчавшая соседка с нижней полки.
— Да, а кто ж еще? — ответила Катя с мнимой беззаботностью. Ей почему-то был приятен интерес сокамерниц к своей персоне. — Она меня всегда терпеть не могла!
— Вот сука! — резюмировала стриженая и в знак негодования харкнула на пол.
Соседка с нижней полки осуждающе покачала головой и ничего не сказала.
Внезапно Катя почувствовала, что отношение к ней неуловимо изменилось. Незримая волна сочувствия прокатилась в воздухе.
В коридоре зазвучали шаги, послышался дальний грохот тележки.
— Завтрак!
Окошко в двери отворилось, и баландер, молоденький мальчишка с бритым сизым черепом, стал наполнять гнутые тарелки серой, липкой, дурно пахнущей массой. Это была каша, отчего-то называвшаяся «пионер». Возле «кормушки» сразу же выстроилась живая очередь.
Баландер работал ловко и умело, тарелки одна за другой влетали в «кормушку». Арестантки оглядывали парня через окошко, обмениваясь непристойными замечаниями.
— Ох и молоденький!
— Нецелованный небось!
— Эй, баландер, придешь ко мне на свиданку? Ох, я тебя крепко любить буду! — послышался чей-то задорный возглас. Парень слабо улыбнулся, смущенный навязчивым женским вниманием.
— Отвали, шалава! — Вертухайка, наблюдавшая за раздачей, оттолкнула чью-то особо настырную голову, пролезшую в «кормушку». — Неймется вам! — ворчливо добавила она.
— Конечно неймется! — отходя от двери, парировала веселая девушка с раскосыми бурятскими глазами, уже получившая свою порцию. — Ты небось каждый вечер с мужем в теплой кроватке лежишь, а мы здесь уже забыли, как мужик пахнет.
— Я тебе понюхаю! — беззлобно оборвала ее вертухайка, и «кормушка» с грохотом закрылась.
Тележка с едой загремела по коридору к другой камере.
Арестантки расселись за столом и принялись жадно поглощать еду. Кое-кто вместо каши ел свои запасы из передачи, присланной родичами.
Катя мрачно ковыряла серую, чуть теплую массу гнутой алюминиевой ложкой, липкой от застарелого сала.
— Что, невкусно? — проговорила стриженая и протянула к ней жадную руку.
— Если не хочешь, давай я съем.
— Отстань от нее! — оборвала ее ласковая. — А ты кушай, милая, кушай! — посоветовала она Кате. — Через силу кушай, а то ослабнешь быстро. Ничего, что невкусно — зато здорово. Скоро привыкнешь, и вкуснее домашних разносолов тебе наш «пионер» покажется.
Катя через силу впихнула в себя одну ложку. Ее чуть не вырвало.
После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.
— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.
— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.
— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.
— А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.
Ласковая осуждающе покачала головой.
— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…
— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.
— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!
— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.
— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!
— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.
— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.
— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!
Дружный хохот прокатился по камере.
— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.
Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.
— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.
Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:
— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!
Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.
Зинка задорно рассмеялась:
— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.
— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.
— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…
Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.
В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко. Камеры были переполнены, В тюрьме, как и во всей стране, царил традиционный бардак, и потому в 208-й камере, куда поместили Катю, собрались очень разные и очень интересные люди.
Стриженая «многократка» Свиря имела наиболее полный перечень статей: начиная от скупки краденого до «тяжких телесных», которые нанесла, уже будучи в тюрьме, своей товарке, поругавшись с ней из-за подобранного на прогулке сигаретного «бычка». За что сидела немногословная Муха, было неясно, однако явно за что-то серьезное. Вроде бы она руководила бандой, обиравшей автотуристов, ехавших в Крым на отдых. Муха считалась неофициальной главой камеры и как должное принимала уважение сокамерниц. Две цыганки, державшиеся особняком, обвинялись в мошенничестве и сдружились уже в тюрьме.
Забитая молчаливая девушка с сальными свалявшимися волосами и синяками по всему телу сидела тишком на самом неудобном месте около параши, сверкая затравленным взглядом. Ее обвиняли в убийстве собственного младенца. Своего ребенка она придушила сразу после рождения, накрыв подушкой, чтобы соседи в общежитии не услышали его писк. Ее постоянно обижали, третировали, а порой жестоко били — в женских тюрьмах относятся к детоубийцам так же, как в мужских к осужденным за изнасилование.
Ласковая женщина, которая звалась сестрой Марией, — обвинялась в бродяжничестве. Несколько лет она жила послушницей в монастыре, а потом, не выдержав домогательств священника (он служил службы в их обители), сбежала прочь от греха подальше. Беспаспортная, она долгое время скиталась по стране, пока ее не взяли на железнодорожном вокзале во время душеспасительной беседы с пассажирами. Эта беседа была расценена как религиозная пропаганда.
По несколько раз в день Мария уходила в угол камеры, доставала из-под одежды крошечную иконку, отпечатанную на обычной газетной бумаге, била поклоны, крестилась и поднимала глаза к окну, за которым сияло приветливое августовское солнце, посылая в темную камеру тонкий прозрачный лучик. Солнечный луч разрезал спертый воздух камеры, точно нож мягкое масло, ложился на пол ярким радостным пятном. К вечеру он переползал с пола на стену, становясь из желтого морковно-красным.
— Ох, на твоем месте я бы так закрутила с тем батюшкой, что аж чертям в аду жарко стало бы! — подначивала монашку раскосая Зинка и мечтательно вздыхала:
— Он, бедняжка, наверное, истосковался по бабам, раскочегарился, а она ему от ворот поворот… Вот дура!
Сестра Мария не отвечала ей. Она только скромно опускала глаза и начинала еще жарче шевелить губами — молилась.
На третий день пребывания Кати в тюрьме в неурочное время открылась «кормушка», и зычный голос дежурной выкрикнул в спертую темноту камеры:
— Сорокина, на выход!
— Артистка, тебя! — Товарки толкнули растерявшуюся Катю в бок. — Вставай!
Девушка покорно сцепила руки за спиной.
— Лицом к стене! — проговорила вертухайка, умело обшаривая ее тело.
— Куда меня?.. — начала было Катя, но тут же получила чувствительный тычок в спину:
— Иди!
Она шагала по бесконечным промозглым коридорам, и в голове, точно белка в колесе, вертелись обрывки взволнованных мыслей: «Может, выпускают? Наверное, Танька забрала заявление… Нет, тогда бы сказали „с вещами на выход“… Может, в суд? В суд тоже с вещами выводят… Куда тогда?»
Она шла точно в тумане. Навстречу попались двое заключенных с конвоем.
Жадным взглядом мужчины окинули ладную фигуру девушки и восторженно присвистнули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Проснулась она оттого, что сквозь дрему ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она открыла глаза, растерянно огляделась вокруг, остановилась на бледном, картофельном лице. Дебелая рыхлая женщина с соседней койки пытливо рассматривала ее.
— Проснулась! — с надменным смешком констатировала она и повелительно произнесла:
— Вставай, твоя очередь камеру драить. У нас всегда это новенькие делают.
В ее небольших, вдавленных в череп глазках читался вызов и вместе с тем настороженность. Новенькую проверяли на вшивость.
— Не буду! — неожиданно для себя буркнула Катя. Может, через какие-нибудь полчаса недоразумение, по которому она попала сюда, разъяснится и ее выпустят. Чего ради она будет выполнять приказания этой наглой твари с подведенными веками?
— Ах, не будешь! — Соседка по-базарному уперла руки в боки и угрожающе шагнула вперед. — Ну, сейчас посмотрим, как ты запоешь!
— Оставь ее, Рая! — внезапно вступился знакомый ласковый голос. — Не видишь, девочка совсем напугана.
— Ничего я не напугана, — храбро фыркнула Катя, почувствовав искру сочувствия. — Просто я здесь ненадолго, меня скоро заберут отсюда. Это недоразумение, я не виновата, и…
— Ха! — хохотнула стриженая без зубов, та, которая накануне предлагала ей место возле параши. — Слышали эту песенку, и не раз!
Ласковая села снизу, расчесывая свои длинные гладкие волосы.
— За что тебя сюда? — участливо спросила она. Такому голосу хотелось поверить свою печаль, пожаловаться на несчастья и невзгоды.
— Не знаю, — честно ответила Катя.
— Ордер на арест читала? Какая там статья?
— Не помню. — Девушка нахмурилась, припоминая. При аресте что-то говорили про кожаное пальто мачехи… Какая чушь! Неужели из-за такой ерунды ее запихнули в вонючую душную камеру вместе с агрессивными, враждебно настроенными женщинами? За какие-то пустяки, за кожаное пальто? Ну и что, что она его взяла, ведь она все равно отдаст деньги Тане, когда реализует вещи, купленные у моряка!
— Я кожаное пальто мачехи в комиссионку отнесла, — проговорила она неуверенно.
— А, сто сорок четвертая, — проговорила стриженая и, ерничая, задорно пропела:
— Ах ты, милая тюрьма, лестница протертая, достала меня статья сто сорок четвертая!
Камера, как один человек, грохнула дружным раскатистым смехом.
— Нежели это мачеха на тебя заяву написала? — недоверчиво удивилась доселе молчавшая соседка с нижней полки.
— Да, а кто ж еще? — ответила Катя с мнимой беззаботностью. Ей почему-то был приятен интерес сокамерниц к своей персоне. — Она меня всегда терпеть не могла!
— Вот сука! — резюмировала стриженая и в знак негодования харкнула на пол.
Соседка с нижней полки осуждающе покачала головой и ничего не сказала.
Внезапно Катя почувствовала, что отношение к ней неуловимо изменилось. Незримая волна сочувствия прокатилась в воздухе.
В коридоре зазвучали шаги, послышался дальний грохот тележки.
— Завтрак!
Окошко в двери отворилось, и баландер, молоденький мальчишка с бритым сизым черепом, стал наполнять гнутые тарелки серой, липкой, дурно пахнущей массой. Это была каша, отчего-то называвшаяся «пионер». Возле «кормушки» сразу же выстроилась живая очередь.
Баландер работал ловко и умело, тарелки одна за другой влетали в «кормушку». Арестантки оглядывали парня через окошко, обмениваясь непристойными замечаниями.
— Ох и молоденький!
— Нецелованный небось!
— Эй, баландер, придешь ко мне на свиданку? Ох, я тебя крепко любить буду! — послышался чей-то задорный возглас. Парень слабо улыбнулся, смущенный навязчивым женским вниманием.
— Отвали, шалава! — Вертухайка, наблюдавшая за раздачей, оттолкнула чью-то особо настырную голову, пролезшую в «кормушку». — Неймется вам! — ворчливо добавила она.
— Конечно неймется! — отходя от двери, парировала веселая девушка с раскосыми бурятскими глазами, уже получившая свою порцию. — Ты небось каждый вечер с мужем в теплой кроватке лежишь, а мы здесь уже забыли, как мужик пахнет.
— Я тебе понюхаю! — беззлобно оборвала ее вертухайка, и «кормушка» с грохотом закрылась.
Тележка с едой загремела по коридору к другой камере.
Арестантки расселись за столом и принялись жадно поглощать еду. Кое-кто вместо каши ел свои запасы из передачи, присланной родичами.
Катя мрачно ковыряла серую, чуть теплую массу гнутой алюминиевой ложкой, липкой от застарелого сала.
— Что, невкусно? — проговорила стриженая и протянула к ней жадную руку.
— Если не хочешь, давай я съем.
— Отстань от нее! — оборвала ее ласковая. — А ты кушай, милая, кушай! — посоветовала она Кате. — Через силу кушай, а то ослабнешь быстро. Ничего, что невкусно — зато здорово. Скоро привыкнешь, и вкуснее домашних разносолов тебе наш «пионер» покажется.
Катя через силу впихнула в себя одну ложку. Ее чуть не вырвало.
После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.
— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.
— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.
— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.
— А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.
Ласковая осуждающе покачала головой.
— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…
— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.
— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!
— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.
— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!
— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.
— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.
— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!
Дружный хохот прокатился по камере.
— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.
Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.
— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.
Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:
— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!
Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.
Зинка задорно рассмеялась:
— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.
— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.
— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…
Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.
В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко. Камеры были переполнены, В тюрьме, как и во всей стране, царил традиционный бардак, и потому в 208-й камере, куда поместили Катю, собрались очень разные и очень интересные люди.
Стриженая «многократка» Свиря имела наиболее полный перечень статей: начиная от скупки краденого до «тяжких телесных», которые нанесла, уже будучи в тюрьме, своей товарке, поругавшись с ней из-за подобранного на прогулке сигаретного «бычка». За что сидела немногословная Муха, было неясно, однако явно за что-то серьезное. Вроде бы она руководила бандой, обиравшей автотуристов, ехавших в Крым на отдых. Муха считалась неофициальной главой камеры и как должное принимала уважение сокамерниц. Две цыганки, державшиеся особняком, обвинялись в мошенничестве и сдружились уже в тюрьме.
Забитая молчаливая девушка с сальными свалявшимися волосами и синяками по всему телу сидела тишком на самом неудобном месте около параши, сверкая затравленным взглядом. Ее обвиняли в убийстве собственного младенца. Своего ребенка она придушила сразу после рождения, накрыв подушкой, чтобы соседи в общежитии не услышали его писк. Ее постоянно обижали, третировали, а порой жестоко били — в женских тюрьмах относятся к детоубийцам так же, как в мужских к осужденным за изнасилование.
Ласковая женщина, которая звалась сестрой Марией, — обвинялась в бродяжничестве. Несколько лет она жила послушницей в монастыре, а потом, не выдержав домогательств священника (он служил службы в их обители), сбежала прочь от греха подальше. Беспаспортная, она долгое время скиталась по стране, пока ее не взяли на железнодорожном вокзале во время душеспасительной беседы с пассажирами. Эта беседа была расценена как религиозная пропаганда.
По несколько раз в день Мария уходила в угол камеры, доставала из-под одежды крошечную иконку, отпечатанную на обычной газетной бумаге, била поклоны, крестилась и поднимала глаза к окну, за которым сияло приветливое августовское солнце, посылая в темную камеру тонкий прозрачный лучик. Солнечный луч разрезал спертый воздух камеры, точно нож мягкое масло, ложился на пол ярким радостным пятном. К вечеру он переползал с пола на стену, становясь из желтого морковно-красным.
— Ох, на твоем месте я бы так закрутила с тем батюшкой, что аж чертям в аду жарко стало бы! — подначивала монашку раскосая Зинка и мечтательно вздыхала:
— Он, бедняжка, наверное, истосковался по бабам, раскочегарился, а она ему от ворот поворот… Вот дура!
Сестра Мария не отвечала ей. Она только скромно опускала глаза и начинала еще жарче шевелить губами — молилась.
На третий день пребывания Кати в тюрьме в неурочное время открылась «кормушка», и зычный голос дежурной выкрикнул в спертую темноту камеры:
— Сорокина, на выход!
— Артистка, тебя! — Товарки толкнули растерявшуюся Катю в бок. — Вставай!
Девушка покорно сцепила руки за спиной.
— Лицом к стене! — проговорила вертухайка, умело обшаривая ее тело.
— Куда меня?.. — начала было Катя, но тут же получила чувствительный тычок в спину:
— Иди!
Она шагала по бесконечным промозглым коридорам, и в голове, точно белка в колесе, вертелись обрывки взволнованных мыслей: «Может, выпускают? Наверное, Танька забрала заявление… Нет, тогда бы сказали „с вещами на выход“… Может, в суд? В суд тоже с вещами выводят… Куда тогда?»
Она шла точно в тумане. Навстречу попались двое заключенных с конвоем.
Жадным взглядом мужчины окинули ладную фигуру девушки и восторженно присвистнули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67