Я уже знал, кто выйдет в финал. Йоко Ториката – точно, и еще была одна девочка с Кюсю – та самая, которую, по-моему, тайно тренировал легендарный Учитель Ядо.
Девочка с Кюсю была кореянкой из Японии по имени Юн Сук Ку. В тот день я смотрел, как она живо разобралась с хорошенькой девчушкой, которая потеряла ногу на мине красных кхмеров, – событие, приравниваемое к обряду детской инициации в некоторых горемычных камбоджийских деревнях. Мне этого показа хватило, чтобы понять: таким стремительным точным движениям, сочетанию силы и утонченности, мог научить только один человек на этой земле.
Но шансов встретиться с Учителем Ядо в этом году было мало. Тут нужен первоклассный репортер-ас и круглосуточная работа. Я был лучшим, но обстоятельства сильнее меня.
Я не мог сидеть и смотреть бои юниоров, высматривая, не мелькнет ли где Учитель Ядо. Тем более сейчас, когда Квайдан требует за неделю найти ему Флердоранж. Что-то мне подсказывало, что Квайдан – не мой редактор в Огайо, и ничего мне прощать не будет.
Мне тяжело было покидать турнир и его триумфы. Я был вынужден честно оценить себя. В прошлом я был функциональным гейшеголиком. Я никогда не позволял личным интересам вмешиваться в развитие сюжета. Но сейчас я терял контроль над ситуацией. Я понимал, что, сворачивая на время репортерские дела, я совершаю непростительное преступление против читающей публики. Но в этом году мне как-то не до боевых искусств.
Уходя с турнира, я надеялся, что уже достиг дна, как выражаются наркоманы, – отсюда начинается программа исцеления. Но я понимал, что этим дело не ограничится. Дальше будет хуже.
Уже на выходе я столкнулся со съемочной группой «Эн-эйч-кей», которая разгружала оборудование. Решив разузнать о внезапной смене статуса Набико, я подошел к режиссеру Тонде. Он что-то писал на планшете и был по обыкновению расстроен.
– Здравствуйте, – сказал я, выжав из себя любезность.
Он в ответ что-то буркнул.
– Я друг Набико. Где я могу его найти?
– Набико? – От одного имени его чуть не стошнило. – Он уволился. Пытается протолкнуть на «Токо» собственный проект, идиот.
– Молодец.
– Ага, – ответил он. – Еще какой. Не знаю, у кого ему пришлось отсосать, но этот кто-то впечатлился.
Я наморщил лоб, как будто не понял.
– Где я могу его поймать?
– Слушай, у меня куча дел.
– Ну ладно, все равно спасибо.
Когда-нибудь Тонда оскорбит не такого терпеливого человека, как я. И поймет, что нос у кинорежиссера ломается так же, как у всех.
Киностудия «Токо» была основана в тридцатых: несколько мелких компаний слились восемнадцать лет спустя после появления в Японии первой киностудии. С тех пор японская кинопромышленность в целом и «Токо» в частности изменились до неузнаваемости. Во время войны монархия вынудила их снимать кинопропаганду. После войны оккупационная администрация объявила, что больше нельзя снимать дзидай-гэки (исторические драмы), потому что они носят феодальный и милитаристский характер. Сато Мигусё как-то сказал мне: «Это все равно что запретить Джону Форду снимать вестерны». В кинематографе наступил хаос: тысячи самурайских костюмов пылились на костюмерных складах.
Все изменилось в 1950 году с выпуском «Расёмона», который был признан одним из величайших фильмов века. И, конечно, этот фильм познакомил мирового зрителя с японским кинематографом. Хотя действие фильма происходило в феодальной Японии, основной акцент был сделан не на самурайской героике, а на субъективности истины или – еще проще, – на том, что каждый из нас лжец. Разрешив показ этого фильма, американцы неофициально ослабили контроль над местным кино.
Последовал замечательный период творчества! Впервые за всю историю японские режиссеры смогли исследовать любые темы любым образом. Куросава, Одзу, Митзогути и другие талантливые режиссеры процветали. Четыре крупнейшие студии выпускали массу картин, уступая первенство по производству фильмов только американским киностудиям двадцатых и тридцатых. В тот период началось и восхождение молодого режиссера Сато Мигусё.
Тогдашнее оживление сопоставимо только с его краткостью. Появление телевидения привело в упадок студий, которым пришлось повернуться к искусству задом, а к коммерции передом. Утонченный кинематограф сменили фильмы про монстров, порноанимация и шаблонное кино про якудза.
– Даже теперь, – сказал Мигусё в последнем интервью перед смертью, – мы еще толком не пришли в себя. – Серьезные кинематографисты должны либо искать финансы за границей, либо переводить свои идеи на эксцентричный язык культового садомазохистского кино. Азиатские коллеги в Китае, Гонконге и даже во Вьетнаме добивались международного признания, а основной костяк японских кинорежиссеров довольствовался выпуском дешевой эротики и банальных самурайских драм.
Цены на недвижимость росли, кассовые сборы падали, и у «Токо» осталось менее четверти ее довоенных площадей. Когда я подъехал, над воротами висела огромная черная растяжка, оплакивающая потерю Сато Мигусё. Пожалуй, оплакать стоило и последние тридцать лет существования студии.
– У меня встреча с Брандо Набико. – сказал я охраннику у ворот. – Меня зовут Чака. Билли Чака. – Охранник ввел имя в компьютер, а потом замер, явно чем-то озадаченный.
– Простите, – сказал он. – Мне ваше имя знакомо. Вы не актер?
– Нет, – ответил я. – Я пишу.
– Сценарист?
– Журналист. Есть еще такие.
– Гм. Я бы не узнал имени журналиста, однако ваше имя мне знакомо. – Большая загадка, которую, кажется, ему надо было разгадать, прежде чем он откроет ворота. Он секунду поразмышлял, бормоча мое имя себе под нос. А затем расхохотался: – Ну конечно! – воскликнул он. – Билли Чака, «Разборки в Токио». Жду не дождусь, когда фильм выйдет! – сказал он, все еще смеясь. Моему таксисту это явно не понравилось, и, чтобы я это наверняка понял, он покосился на меня в зеркальце заднего вида. – Ну вы даете. Билли Чака. А я – Управляющий Сансё. А на самом деле вы кто?
– Я же сказал. Билли Чака.
– Да-да! Журналист «Молодежи Азии»! Я читал сценарий. – Вот тебе и «совершенно секретный» сценарий Сато. Побывал в руках даже этих долбаных охранников. – Мне нужно установить вашу истинную личность, прежде чем я вас пропущу.
Мой водитель развернулся ко мне и посмотрел на меня тем же взглядом, что и в зеркальце. Я вынул паспорт и через окошко протянул его охраннику.
– Это настоящий паспорт. Я настоящий Билли Чака и у меня настоящая встреча с настоящим Брандо Набико. – Я говорил чуть грубее, чем положено, но мне не терпелось увидеться с Набико. Охранник, даже не посмотрев в паспорт, перешел к обороне:
– Послушайте. Я лишь выполняю свою работу. Я, может, и не руководитель факультета физики Токийского университета, но я знаю, чем отличается реальное лицо от художественного образа. У меня нет времени на шутки. Я буду чертовски плохим секьюрити, если начну пропускать каждого актера, который заявит, что он Билли Чака.
– Как вас зовут?
– Господин Ёдзимбо, – ответил он. И показал на свой нагрудный значок, где была только его лыбящаяся фотка и слова Г-Н ЁДЗИМБО.
– Господин Ёдзимбо, – повторил я, выплескивая на него остатки вежливости. – Скажите, у вас там говорится, что Билли Чака может пройти как посетитель, или нет?
Он пробежал глазами монитор.
– Так, да… но…
– А какое имя в паспорте? – Он взглянул на паспорт, которым гневно потрясал в ходе нашей беседы.
– Билли… Чака?
– И как выдумаете, кто здесь на фотографии? – Высунувшись из окошка, я изобразил широкую и глупую улыбку, как на фотографии: я снимался много лет назад, когда улыбки давались чуточку легче.
Он посмотрел на меня, потом опять на фотографию. Затем на таксиста, на фотографию и снова на меня. И снова на фотографию. Всякий раз, когда он переводил взгляд, лицо его становилось краснее.
– Господин Чака, – сказал он. – Покорнейше прошу меня извинить. По своему невежеству я не верил, что реальный Билли Чака существует. Я всего лишь глупый охранник, моя неосведомленность, возможно, и обрекла меня на такое скромное положение в жизни. – Он выкашливал извинения, словно давился всухую.
– Не беспокойтесь, дружище, – сказал я. Он чуть не задыхался.
– Рот до ушей, язык без костей, голова без мозгов…
– Ладно, забудьте. Это простое недоразумение.
– Экзамены я сдавал плохо, о чем вы, конечно, догадались, побеседовав с таким балбесом…
– Прошу вас. Откройте ворота.
– Даже в детстве я всегда был тупицей…
– Ёдзимбо! Открой ворота! – скомандовал я. Кажется, только так и можно было остановить фонтан его самоуничижения.
Замолкнув па полуслове, он нажал кнопку, и шлагбаум поднялся.
– Господин Набико в третьем павильоне звукозаписи, второй слева, – сказал Ёдзимбо, махнув нам, чтобы проезжали.
– Господин Ёдзимбо, – с опаской начал я.
– Да?
– А паспорт?
Дернув кадыком, он вручил мне паспорт.
– Вот опять оскорбительный промах с моей стороны. Хорошо еще, что я импотент и, значит, не смогу передать свою глупость следующим поколениям. Удивительно, что…
Мы поехали к третьему павильону, оставив Ёдзимбо во всю глотку распинаться о том, какое он чудовище. Его стенания я перестал слышать, лишь выйдя из автомобиля перед огромным павильоном.
Я словно попал в фильм Басби Беркли. Внутри был огромный бассейн с водой неестественной голубизны, а вокруг двадцатиметровые фальшивые морские утесы под потолок. Десятки миниатюрных женщин в блестящих купальниках еще миниатюрнее стояли вокруг и устало курили в ожидании следующего плана съемок. Их волосы были гладко зачесаны назад и покрыты толстым слоем серебристой эмульсии, сверкающей в лучах жарких софитов. Я еще подумал, благоразумно ли курить, когда от единственной искорки волосы могут мгновенно вспыхнуть.
Набико сидел на тележке оператора. Судя по размеру камеры, он далеко ушел от документалистики на «Эн-эйч-кей».
– Ну ладно, – проревел мегафон, – все рыбки по местам, поехали. – Стайка крошечных женщин потушила сигареты и гуськом потянулась к длинной лестнице на вершину утеса. Они выстроились в две шеренги и замерли.
– Работаем! – заорал мегафон. Я обернулся, и в глаза ударил свет двух огромных прожекторов. Попятившись, я прикрыл лицо, но было поздно. В глазах наступила сплошная белизна, в ушах стоял электрический звон.
– Поехали! – крикнул кто-то.
– О'кей, снимаем, – сообщил мегафон.
Огромный бассейн. В него кто-то прыгает. Плеск воды.
Потом еще и еще. Зрение вернулось ко мне как раз вовремя: я успел различить силуэты кувыркающихся в воздухе акробаток. Они быстро сыпались с утесов. Серебристые купальники сверкали в лучах света, гибкие тела пловчих летели мимо меня в бассейн. На мгновение я решил, что меня догнали галлюцинации от водорослей, которые я попробовал несколько лет назад на соревнованиях по водным лыжам на реке Меконг. Когда я поел этой дряни, всё вокруг превратилось в рыбодеревья, рыболюдей, рыбодома, рыбомоскитов. Три дня – сплошное аквавидение. Слава богу, на сей раз это длилось секунд семь, не больше.
– Отлично, рыбоньки, – устало сказал мегафон. – Это в проявку. Проверка через час.
Я заметил обладателя мегафонного голоса. Он жевал «Шокотэйсти» и посматривал на видеомонитор. Его больше интересовала конфетка, чем зрелище нескольких десятков летающих синхронных пловчих. Очередная пресыщенная творческая личность.
– Билли Чака! – крикнул Брандо Набико и направился ко мне. Услышав мое имя, некоторые заозирались. Кто-то приглушенно рассмеялся. Я решил, что, если «Разборки в Токио» все же выйдут на экран, мне придется сменить имя.
– Я получил ваше сообщение, – сказал я Набико. – Что снимаете?
– «Бурные воды». О проблемах семейства карповых, обитающих в заливе у Тёси. – уныло сказал он.
– Название ни рыба ни мясо, – заметил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Девочка с Кюсю была кореянкой из Японии по имени Юн Сук Ку. В тот день я смотрел, как она живо разобралась с хорошенькой девчушкой, которая потеряла ногу на мине красных кхмеров, – событие, приравниваемое к обряду детской инициации в некоторых горемычных камбоджийских деревнях. Мне этого показа хватило, чтобы понять: таким стремительным точным движениям, сочетанию силы и утонченности, мог научить только один человек на этой земле.
Но шансов встретиться с Учителем Ядо в этом году было мало. Тут нужен первоклассный репортер-ас и круглосуточная работа. Я был лучшим, но обстоятельства сильнее меня.
Я не мог сидеть и смотреть бои юниоров, высматривая, не мелькнет ли где Учитель Ядо. Тем более сейчас, когда Квайдан требует за неделю найти ему Флердоранж. Что-то мне подсказывало, что Квайдан – не мой редактор в Огайо, и ничего мне прощать не будет.
Мне тяжело было покидать турнир и его триумфы. Я был вынужден честно оценить себя. В прошлом я был функциональным гейшеголиком. Я никогда не позволял личным интересам вмешиваться в развитие сюжета. Но сейчас я терял контроль над ситуацией. Я понимал, что, сворачивая на время репортерские дела, я совершаю непростительное преступление против читающей публики. Но в этом году мне как-то не до боевых искусств.
Уходя с турнира, я надеялся, что уже достиг дна, как выражаются наркоманы, – отсюда начинается программа исцеления. Но я понимал, что этим дело не ограничится. Дальше будет хуже.
Уже на выходе я столкнулся со съемочной группой «Эн-эйч-кей», которая разгружала оборудование. Решив разузнать о внезапной смене статуса Набико, я подошел к режиссеру Тонде. Он что-то писал на планшете и был по обыкновению расстроен.
– Здравствуйте, – сказал я, выжав из себя любезность.
Он в ответ что-то буркнул.
– Я друг Набико. Где я могу его найти?
– Набико? – От одного имени его чуть не стошнило. – Он уволился. Пытается протолкнуть на «Токо» собственный проект, идиот.
– Молодец.
– Ага, – ответил он. – Еще какой. Не знаю, у кого ему пришлось отсосать, но этот кто-то впечатлился.
Я наморщил лоб, как будто не понял.
– Где я могу его поймать?
– Слушай, у меня куча дел.
– Ну ладно, все равно спасибо.
Когда-нибудь Тонда оскорбит не такого терпеливого человека, как я. И поймет, что нос у кинорежиссера ломается так же, как у всех.
Киностудия «Токо» была основана в тридцатых: несколько мелких компаний слились восемнадцать лет спустя после появления в Японии первой киностудии. С тех пор японская кинопромышленность в целом и «Токо» в частности изменились до неузнаваемости. Во время войны монархия вынудила их снимать кинопропаганду. После войны оккупационная администрация объявила, что больше нельзя снимать дзидай-гэки (исторические драмы), потому что они носят феодальный и милитаристский характер. Сато Мигусё как-то сказал мне: «Это все равно что запретить Джону Форду снимать вестерны». В кинематографе наступил хаос: тысячи самурайских костюмов пылились на костюмерных складах.
Все изменилось в 1950 году с выпуском «Расёмона», который был признан одним из величайших фильмов века. И, конечно, этот фильм познакомил мирового зрителя с японским кинематографом. Хотя действие фильма происходило в феодальной Японии, основной акцент был сделан не на самурайской героике, а на субъективности истины или – еще проще, – на том, что каждый из нас лжец. Разрешив показ этого фильма, американцы неофициально ослабили контроль над местным кино.
Последовал замечательный период творчества! Впервые за всю историю японские режиссеры смогли исследовать любые темы любым образом. Куросава, Одзу, Митзогути и другие талантливые режиссеры процветали. Четыре крупнейшие студии выпускали массу картин, уступая первенство по производству фильмов только американским киностудиям двадцатых и тридцатых. В тот период началось и восхождение молодого режиссера Сато Мигусё.
Тогдашнее оживление сопоставимо только с его краткостью. Появление телевидения привело в упадок студий, которым пришлось повернуться к искусству задом, а к коммерции передом. Утонченный кинематограф сменили фильмы про монстров, порноанимация и шаблонное кино про якудза.
– Даже теперь, – сказал Мигусё в последнем интервью перед смертью, – мы еще толком не пришли в себя. – Серьезные кинематографисты должны либо искать финансы за границей, либо переводить свои идеи на эксцентричный язык культового садомазохистского кино. Азиатские коллеги в Китае, Гонконге и даже во Вьетнаме добивались международного признания, а основной костяк японских кинорежиссеров довольствовался выпуском дешевой эротики и банальных самурайских драм.
Цены на недвижимость росли, кассовые сборы падали, и у «Токо» осталось менее четверти ее довоенных площадей. Когда я подъехал, над воротами висела огромная черная растяжка, оплакивающая потерю Сато Мигусё. Пожалуй, оплакать стоило и последние тридцать лет существования студии.
– У меня встреча с Брандо Набико. – сказал я охраннику у ворот. – Меня зовут Чака. Билли Чака. – Охранник ввел имя в компьютер, а потом замер, явно чем-то озадаченный.
– Простите, – сказал он. – Мне ваше имя знакомо. Вы не актер?
– Нет, – ответил я. – Я пишу.
– Сценарист?
– Журналист. Есть еще такие.
– Гм. Я бы не узнал имени журналиста, однако ваше имя мне знакомо. – Большая загадка, которую, кажется, ему надо было разгадать, прежде чем он откроет ворота. Он секунду поразмышлял, бормоча мое имя себе под нос. А затем расхохотался: – Ну конечно! – воскликнул он. – Билли Чака, «Разборки в Токио». Жду не дождусь, когда фильм выйдет! – сказал он, все еще смеясь. Моему таксисту это явно не понравилось, и, чтобы я это наверняка понял, он покосился на меня в зеркальце заднего вида. – Ну вы даете. Билли Чака. А я – Управляющий Сансё. А на самом деле вы кто?
– Я же сказал. Билли Чака.
– Да-да! Журналист «Молодежи Азии»! Я читал сценарий. – Вот тебе и «совершенно секретный» сценарий Сато. Побывал в руках даже этих долбаных охранников. – Мне нужно установить вашу истинную личность, прежде чем я вас пропущу.
Мой водитель развернулся ко мне и посмотрел на меня тем же взглядом, что и в зеркальце. Я вынул паспорт и через окошко протянул его охраннику.
– Это настоящий паспорт. Я настоящий Билли Чака и у меня настоящая встреча с настоящим Брандо Набико. – Я говорил чуть грубее, чем положено, но мне не терпелось увидеться с Набико. Охранник, даже не посмотрев в паспорт, перешел к обороне:
– Послушайте. Я лишь выполняю свою работу. Я, может, и не руководитель факультета физики Токийского университета, но я знаю, чем отличается реальное лицо от художественного образа. У меня нет времени на шутки. Я буду чертовски плохим секьюрити, если начну пропускать каждого актера, который заявит, что он Билли Чака.
– Как вас зовут?
– Господин Ёдзимбо, – ответил он. И показал на свой нагрудный значок, где была только его лыбящаяся фотка и слова Г-Н ЁДЗИМБО.
– Господин Ёдзимбо, – повторил я, выплескивая на него остатки вежливости. – Скажите, у вас там говорится, что Билли Чака может пройти как посетитель, или нет?
Он пробежал глазами монитор.
– Так, да… но…
– А какое имя в паспорте? – Он взглянул на паспорт, которым гневно потрясал в ходе нашей беседы.
– Билли… Чака?
– И как выдумаете, кто здесь на фотографии? – Высунувшись из окошка, я изобразил широкую и глупую улыбку, как на фотографии: я снимался много лет назад, когда улыбки давались чуточку легче.
Он посмотрел на меня, потом опять на фотографию. Затем на таксиста, на фотографию и снова на меня. И снова на фотографию. Всякий раз, когда он переводил взгляд, лицо его становилось краснее.
– Господин Чака, – сказал он. – Покорнейше прошу меня извинить. По своему невежеству я не верил, что реальный Билли Чака существует. Я всего лишь глупый охранник, моя неосведомленность, возможно, и обрекла меня на такое скромное положение в жизни. – Он выкашливал извинения, словно давился всухую.
– Не беспокойтесь, дружище, – сказал я. Он чуть не задыхался.
– Рот до ушей, язык без костей, голова без мозгов…
– Ладно, забудьте. Это простое недоразумение.
– Экзамены я сдавал плохо, о чем вы, конечно, догадались, побеседовав с таким балбесом…
– Прошу вас. Откройте ворота.
– Даже в детстве я всегда был тупицей…
– Ёдзимбо! Открой ворота! – скомандовал я. Кажется, только так и можно было остановить фонтан его самоуничижения.
Замолкнув па полуслове, он нажал кнопку, и шлагбаум поднялся.
– Господин Набико в третьем павильоне звукозаписи, второй слева, – сказал Ёдзимбо, махнув нам, чтобы проезжали.
– Господин Ёдзимбо, – с опаской начал я.
– Да?
– А паспорт?
Дернув кадыком, он вручил мне паспорт.
– Вот опять оскорбительный промах с моей стороны. Хорошо еще, что я импотент и, значит, не смогу передать свою глупость следующим поколениям. Удивительно, что…
Мы поехали к третьему павильону, оставив Ёдзимбо во всю глотку распинаться о том, какое он чудовище. Его стенания я перестал слышать, лишь выйдя из автомобиля перед огромным павильоном.
Я словно попал в фильм Басби Беркли. Внутри был огромный бассейн с водой неестественной голубизны, а вокруг двадцатиметровые фальшивые морские утесы под потолок. Десятки миниатюрных женщин в блестящих купальниках еще миниатюрнее стояли вокруг и устало курили в ожидании следующего плана съемок. Их волосы были гладко зачесаны назад и покрыты толстым слоем серебристой эмульсии, сверкающей в лучах жарких софитов. Я еще подумал, благоразумно ли курить, когда от единственной искорки волосы могут мгновенно вспыхнуть.
Набико сидел на тележке оператора. Судя по размеру камеры, он далеко ушел от документалистики на «Эн-эйч-кей».
– Ну ладно, – проревел мегафон, – все рыбки по местам, поехали. – Стайка крошечных женщин потушила сигареты и гуськом потянулась к длинной лестнице на вершину утеса. Они выстроились в две шеренги и замерли.
– Работаем! – заорал мегафон. Я обернулся, и в глаза ударил свет двух огромных прожекторов. Попятившись, я прикрыл лицо, но было поздно. В глазах наступила сплошная белизна, в ушах стоял электрический звон.
– Поехали! – крикнул кто-то.
– О'кей, снимаем, – сообщил мегафон.
Огромный бассейн. В него кто-то прыгает. Плеск воды.
Потом еще и еще. Зрение вернулось ко мне как раз вовремя: я успел различить силуэты кувыркающихся в воздухе акробаток. Они быстро сыпались с утесов. Серебристые купальники сверкали в лучах света, гибкие тела пловчих летели мимо меня в бассейн. На мгновение я решил, что меня догнали галлюцинации от водорослей, которые я попробовал несколько лет назад на соревнованиях по водным лыжам на реке Меконг. Когда я поел этой дряни, всё вокруг превратилось в рыбодеревья, рыболюдей, рыбодома, рыбомоскитов. Три дня – сплошное аквавидение. Слава богу, на сей раз это длилось секунд семь, не больше.
– Отлично, рыбоньки, – устало сказал мегафон. – Это в проявку. Проверка через час.
Я заметил обладателя мегафонного голоса. Он жевал «Шокотэйсти» и посматривал на видеомонитор. Его больше интересовала конфетка, чем зрелище нескольких десятков летающих синхронных пловчих. Очередная пресыщенная творческая личность.
– Билли Чака! – крикнул Брандо Набико и направился ко мне. Услышав мое имя, некоторые заозирались. Кто-то приглушенно рассмеялся. Я решил, что, если «Разборки в Токио» все же выйдут на экран, мне придется сменить имя.
– Я получил ваше сообщение, – сказал я Набико. – Что снимаете?
– «Бурные воды». О проблемах семейства карповых, обитающих в заливе у Тёси. – уныло сказал он.
– Название ни рыба ни мясо, – заметил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42