Особенно девицы. Отъелись небось за отпуск, ни в один ящик не влезут… Договорись с Грантом: в двадцать два ноль-ноль мы полностью прогоняем аттракцион, пусть манеж даст. Понял?.. А я только к вечеру подъеду… Да нет, ничего: просто тюкнул машину, права забрали, отправлюсь их выцыганивать… К черту… Ладно, спи…
Свет погасил, лег, изготовился ко сну.
На улице гулял ветер, яростно раскачивал жестяной фонарь на столбе у дома и по потолку, над Александром Павловичем бегали светлые полосы, мешали спать. А скорее не они спать мешали, а прожитый день, до краев набитый событиями – одно другого любопытней.
Врачи считают: все болезни обостряются по ночам. А совесть? Ну-у, если она больная…
Какая же совесть у Александра Павловича? Пустой вопрос! У Александра Павловича совесть крепче гранитной глыбы, ни одного изъяна, ни единой трещинки. А что ж тогда не спится?..
Смотрел в потолок, думал: «Валерия „сломалась“, это ясно… Пусть сама она об этом не ведает, пусть оскорбится, если ей намекнуть, но ведь расклеилась, растаяла и еще, как сие для нее ни грустно, обабилась. Слово вроде обидное, а по сути – ничего плохого. Скорее наоборот. Конечно, только в данном случае… – Александр Павлович терпеть не мог буквально „обабившихся“ женщин, сутками не вылезающих из засаленных халатов, с торчащими из-под косынок бигудями, с облупленным маникюром: вдосталь повидал он таких по цирковым гостиницам. – С Валерией случай – лечебный. Она „обабилась“ ровно настолько, чтобы перестать быть мужиком в юбке. Этакой „железной леди“… Ну что, намекнуть ей о том?.. А зачем? Что тебе это даст? И так ситуация критическая, хоть беги… „Портсигар“, скажешь, виноват? Ох, сам себе не ври, не успокаивай себя… А впрочем, ладно: пусть – „портсигар“, не все ли равно? Главное, что эксперимент затянулся, пора подбивать бабки, как говорится. А результат, повторим, положительный… Опять положительный!.. Если честно разобраться, дорогой Александр Павлович: что в тебе женщины находят? Все твои женщины. Сколько их у тебя было, не считая жены?.. Поставь себя на их место. Поставил?.. И что? То-то и оно, ничего особенного, понять их трудно. Ну, здоровый, сильный, лицом не мордоворот, фактурный – это „киношный“ термин… А внутри?.. А внутри – пусто. То есть, конечно, не пусто, внутри внутренний, как и положено, мир, вполне богатый – чего зря скромничать. Но кого ты внутрь пускаешь, а, Сашенька? Никого не пускаешь, боишься, что поломают в твоем хрупком организме, в твоем внутреннем мире какую-нибудь важную детальку, а с запчастями нынче худо… Вежливый, воспитанный, слова грубого от тебя не услышишь, цветы умеешь дарить, комплименты разбрасывать, светскую беседу поддерживать, чувства юмора не лишен… Все? Все. Значит, ничего. Дупель-пусто, „доминошно“ выражаясь. Одна форма, содержания на первый взгляд – ноль. До него не докопаться, сам никому не даешь… А собственно, чего это ты разбичевался? Форма и есть форма. Кто сейчас голым в обществе появляется? Нет таких. Все в какой-то форме. Какую выбрали. Или какая досталась. Носят, не снимая, потеют, пыжатся, шеи воротничками натирают, но оголиться – ни-ни! И лишь дома, наедине с собой, даже супружницу порой не беспокоя, – снимают формочку, вешают на плечики в шкаф до утра: чтоб – упаси боже! – не помялась. Вот тогда настоящими и становятся… Посмотреть бы разок на них – настоящих: не станет ли жутко?.. А если на тебя, на настоящего, одним глазком глянуть?.. Ни в коем случае! Тоскливый занудный эгоист, эгоист, эгоцентрист – что там еще есть на „эго“? Одна форма тебя и спасает, а она у тебя на все случаи жизни одна… Спасает? А не губит ли?.. Ты же не умеешь носить ее круглосуточно. Ты же из нее нет-нет да выглядываешь. Вон вчера: Лера с Наташей изволновались, чуть с ума не сошли, а ты о них вспомнил?.. Даже когда в машину сели, в Москву отправились – о чем думал? О неравнодушных к тебе женщинах? Об их ранимых, как оказалось, душах? Черта лысого! О крыле ты думал. О бампере и о фаре. О том, не ушел ли твой Олег в отпуск… А вот то, что женщины неравнодушные, что души у них ранимые, – это тебя напугало. Напугало, старый хрен?.. Ужас как! Поэтому и отбой бьешь…
Поначалу задело тебя, что Валерия оказалась большим мужиком, чем ты сам? Что ты ей был нужен для того же, для чего и она тебе?.. Задело. Засуетился ты, «портсигар» сочинил… И зря. Устраивал тебя баланс, а дисбаланса ты не хотел… Не хотел, а получил. Сам дурак… А тут еще Наташа! Черт тебя дернул взять ее в цирк, расчувствовался, сказку ей показал, аппарат старика Бема из нафталина вытряхнул… Наташа не Валерия, с ней как со всеми нельзя, и ты это знаешь прекрасно. Знаешь? Как не знать, потому и мучает это тебя. Мама смешно говорит: мулиет. И странная штука: «мулиет», потому что Наташа – единственная женщина (так это, так, возраст ни при чем!), перед которой ты другую форму надеть захотел. Более того: надел. Са-авсем иную, доселе не надеванную, непривычную. Вон даже Грант, похоже, малость удивился… А ведь нравится тебе эта форма, а, Саша? Нравится и в старую влезать неохота, верно? По крайней мере с Наташей… Она, повторим, – единственная женщина, с которой ты должен быть честным. До конца! А конец-то – вот он, рукой достать можно…»
На том и заснул.
А на следующий день все задуманное преотлично исполнил: и Олег на месте оказался, и права в ГАИ забрал, и страховку успел оформить – ну, просто «одним махом семерых убивахам». Отогнал машину Олегу в гараж, к двадцати двум ноль-ноль на таксомоторе в цирк прибыл. А там уже полный кворум. И ассистентки вроде не потолстели, и аппаратура в целости. Короче – порядок. Прогнали аттракцион одним духом: за исключением мелочей все прошло аккуратно – ровненько.
Грант сказал:
– Чисто для первого раза, поздравляю. Трюк с мячами из чемодана раньше делал?
– Еще в Калинине пустил. Как трючок?
– Первый сорт! Сколько ты их выкидываешь? Двенадцать?
– Молодец, считать умеешь.
– Будь человеком, скажи: как они у тебя надутыми выскакивают? Мячи-то не простые – футбольные, настоящие, сам трогал…
– Грант, родной, ты же не со вчерашнего дня в цирке. Откуда столько любопытства?
– Прости, Саша, ничто человеческое даже шпрехшталмейстерам не чуждо. Не скажешь?
– Не скажу.
– И правильно. Это я от взрослости. А цирк – ты, Саша, знаешь, – взрослости не приемлет. И мне и Наташе от тебя одно требуется – чудо. А у тебя этого добра – полны закрома.
– Полны, говоришь? – усмехнулся Александр Павлович. – Если бы… – Вот и не согласился он с Грантом, да ведь они разные вещи в виду имели: Грант – одно, Александр Павлович – совсем другое. Он похлопал в ладоши: – Закончили репетицию. Все – по местам, укрыть, как от врага. Завтра – в то же время, без опозданий…
И домой ушел, Валерии звонить не стал.
А утром во двор вышел – к Олегу собрался, посмотреть, как ремонт «Жигуля» идет, – а на лавочке перед подъездом Наташа сидит.
– Вот тебе и раз, – только и сказал. – Ты что здесь делаешь?
– Вас жду, – Наташа вежливо встала, портфель на скамейке оставила.
Была она в школьной форме, в коричневом платьице со стоечкой, в легком черном фартучке. Поверх платья, поверх кружевного крахмального белого воротничка, подшитого к стоечке, – пионерский галстук; узел вывязан ровно-ровно.
– А школа?
– Я не пошла.
– Ну, мать, ты даешь… – Александр Павлович, действительно несколько потрясенный, с размаху плюхнулся на скамью, и Наташа тоже позволила себе сесть – на самый краешек, вполоборота к собеседнику, как ее мама учила. – Почему не пошла?
– Мне надо с вами поговорить.
– Ты давно здесь сидишь?
– Не очень. Какая разница?
– А почему не поднялась?
Наташа не ответила, только плечами пожала: мол, не поднялась – и все тут, интересоваться бестактно.
У Александра Павловича опять противно заныло в животе: то ли предчувствовал он, о чем разговор пойдет, то ли просто разволновался, увидев Наташу.
– А школа, значит, побоку? Нехорошо… – это он по инерции: слышал, что в подобных случаях полагается говорить детям. А вообще-то ему до школьных занятий Наташи дела не было. Он, равнодушный, даже не спросил ни разу, как она учится. – Кстати, как ты учишься?
– В смысле? – не поняла Наташа. Она явно собиралась беседовать о чем-то ином, обсуждение школьных проблем не входило в ее планы.
– В смысле успеваемости.
– На «хорошо» и «отлично», – сухо сказала она. – Мы что, мои оценки будем обсуждать?
Ноющая боль отпустила, и Александр Павлович неожиданно ощутил даже некую приязнь: вот же милая девочка, отыскала его адрес, приехала, ждала невесть сколько, в школу не пошла. И наверняка Валерии – ни слова.
– Что же мы будем обсуждать? – спросил он, обнимая Натащу за плечи, но девочка вдруг напряглась, даже отодвинулась, и Александр Павлович немедленно убрал руку.
– А вы не догадываетесь?
– А я не догадываюсь.
– Я пришла поговорить о маме.
– А что с мамой? – Александр Павлович прекрасно знал, что с мамой, но ведь должен же он был что-то спрашивать…
– Вы прекрасно знаете – что с мамой, – Наташа будто подслушала его мысли.
– Понятия не имею!
– Она – другая, я вам уже говорила. И виноваты в этом вы!
Прямое обвинение Александру Павловичу не понравилось.
– Знаешь, подруга, я за собой вины не чувствую. Никакой.
– Извините, я оговорилась. Не виноваты, а… – Помялась, слово подбирая: – Ну после того, как вы к нам в дом пришли, она другой стала.
Все верно. Именно после того: слепой бы не заметил.
– Какой – другой? Ты можешь говорить внятно? – Александр Павлович решил: с Наташей необходимо быть честным.
Это он, помнится, еще позавчера ночью решил, когда уснуть не мог. А пока тянул время, занудствовал по своему обычаю: стать честным с женщиной – на такой шаг мужество требуется, а его у Александра Павловича не в избытке, подкопить надо. И то ли «подкопил» он, то ли надумал сразу – в омут головой, но вдруг сказал: – Ладно, не отвечай. Я знаю, что ты имеешь в виду, прекрасно знаю… Но вот интересно: чем тебе не нравится такая мама?
Наташа отвернулась. Смотрела, как малыши толкались в песочнице, кто-то у кого-то ведерко отнимал, выл в голос: еще сопли не высохли, а уже делят имущество, сами себе проблемы создают. С детства и далее – со всеми остановками…
Наташа сказала не оборачиваясь:
– Мне нравится. Мне очень нравится. Я только боюсь.
– Чего ты боишься?
– Что вы уйдете – и она станет прежней.
Ах, умная девочка Наташа, взрослая мудрая девочка!.. И все же не могла она понять то, что мог понять Александр Павлович. Или иначе: хотел поверить, что понял.
– А с чего ты взяла, что я уйду? – спросил и сам себя одернул: ты же хотел быть честным. Так будь! – Нет, подожди. Наташа! Ты умная девочка… – Он встал и заходил туда-сюда вдоль скамейки. Наташа по-прежнему на него не смотрела: вроде бы разглядывала малышей. Она не хныкала, ничего не просила, и от ее каменного молчания Александру Павловичу было еще труднее.
– Поверь, мама уже не станет прежней, не сможет, она нашла в себе себя, – он говорил с Наташей как со взрослой, уверенный, что ей все ясно. – Это главное: найти в себе себя, а мама очень долго не хотела ничего искать, ее вполне устраивало все, что происходит. А теперь, ты права, она изменилась. Может быть, чуть-чуть, всего самую малость, но ведь надо сделать только первый шаг… – Странно, но он говорил не о Валерии. Вернее, не только о Валерии – вообще о женщинах. И плевать ему было на то, что слушательнице десять лет от роду. Главное: она слушала. И, похоже, верила, как он и просил. – Самое трудное – сделать первый шаг, но после уже невозможно остановиться: это как снежный ком. Но страшно другое: никто не хочет делать первого шага. Никто! Все кругом говорят: надо, надо, иначе беда, а от разговоров – ни на шаг, прости за каламбур. А Валерия сделала… И это не кто-нибудь, а твоя мама! Ты же знаешь, как она ценит свою разлюбезную независимость, как она трясется над ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Свет погасил, лег, изготовился ко сну.
На улице гулял ветер, яростно раскачивал жестяной фонарь на столбе у дома и по потолку, над Александром Павловичем бегали светлые полосы, мешали спать. А скорее не они спать мешали, а прожитый день, до краев набитый событиями – одно другого любопытней.
Врачи считают: все болезни обостряются по ночам. А совесть? Ну-у, если она больная…
Какая же совесть у Александра Павловича? Пустой вопрос! У Александра Павловича совесть крепче гранитной глыбы, ни одного изъяна, ни единой трещинки. А что ж тогда не спится?..
Смотрел в потолок, думал: «Валерия „сломалась“, это ясно… Пусть сама она об этом не ведает, пусть оскорбится, если ей намекнуть, но ведь расклеилась, растаяла и еще, как сие для нее ни грустно, обабилась. Слово вроде обидное, а по сути – ничего плохого. Скорее наоборот. Конечно, только в данном случае… – Александр Павлович терпеть не мог буквально „обабившихся“ женщин, сутками не вылезающих из засаленных халатов, с торчащими из-под косынок бигудями, с облупленным маникюром: вдосталь повидал он таких по цирковым гостиницам. – С Валерией случай – лечебный. Она „обабилась“ ровно настолько, чтобы перестать быть мужиком в юбке. Этакой „железной леди“… Ну что, намекнуть ей о том?.. А зачем? Что тебе это даст? И так ситуация критическая, хоть беги… „Портсигар“, скажешь, виноват? Ох, сам себе не ври, не успокаивай себя… А впрочем, ладно: пусть – „портсигар“, не все ли равно? Главное, что эксперимент затянулся, пора подбивать бабки, как говорится. А результат, повторим, положительный… Опять положительный!.. Если честно разобраться, дорогой Александр Павлович: что в тебе женщины находят? Все твои женщины. Сколько их у тебя было, не считая жены?.. Поставь себя на их место. Поставил?.. И что? То-то и оно, ничего особенного, понять их трудно. Ну, здоровый, сильный, лицом не мордоворот, фактурный – это „киношный“ термин… А внутри?.. А внутри – пусто. То есть, конечно, не пусто, внутри внутренний, как и положено, мир, вполне богатый – чего зря скромничать. Но кого ты внутрь пускаешь, а, Сашенька? Никого не пускаешь, боишься, что поломают в твоем хрупком организме, в твоем внутреннем мире какую-нибудь важную детальку, а с запчастями нынче худо… Вежливый, воспитанный, слова грубого от тебя не услышишь, цветы умеешь дарить, комплименты разбрасывать, светскую беседу поддерживать, чувства юмора не лишен… Все? Все. Значит, ничего. Дупель-пусто, „доминошно“ выражаясь. Одна форма, содержания на первый взгляд – ноль. До него не докопаться, сам никому не даешь… А собственно, чего это ты разбичевался? Форма и есть форма. Кто сейчас голым в обществе появляется? Нет таких. Все в какой-то форме. Какую выбрали. Или какая досталась. Носят, не снимая, потеют, пыжатся, шеи воротничками натирают, но оголиться – ни-ни! И лишь дома, наедине с собой, даже супружницу порой не беспокоя, – снимают формочку, вешают на плечики в шкаф до утра: чтоб – упаси боже! – не помялась. Вот тогда настоящими и становятся… Посмотреть бы разок на них – настоящих: не станет ли жутко?.. А если на тебя, на настоящего, одним глазком глянуть?.. Ни в коем случае! Тоскливый занудный эгоист, эгоист, эгоцентрист – что там еще есть на „эго“? Одна форма тебя и спасает, а она у тебя на все случаи жизни одна… Спасает? А не губит ли?.. Ты же не умеешь носить ее круглосуточно. Ты же из нее нет-нет да выглядываешь. Вон вчера: Лера с Наташей изволновались, чуть с ума не сошли, а ты о них вспомнил?.. Даже когда в машину сели, в Москву отправились – о чем думал? О неравнодушных к тебе женщинах? Об их ранимых, как оказалось, душах? Черта лысого! О крыле ты думал. О бампере и о фаре. О том, не ушел ли твой Олег в отпуск… А вот то, что женщины неравнодушные, что души у них ранимые, – это тебя напугало. Напугало, старый хрен?.. Ужас как! Поэтому и отбой бьешь…
Поначалу задело тебя, что Валерия оказалась большим мужиком, чем ты сам? Что ты ей был нужен для того же, для чего и она тебе?.. Задело. Засуетился ты, «портсигар» сочинил… И зря. Устраивал тебя баланс, а дисбаланса ты не хотел… Не хотел, а получил. Сам дурак… А тут еще Наташа! Черт тебя дернул взять ее в цирк, расчувствовался, сказку ей показал, аппарат старика Бема из нафталина вытряхнул… Наташа не Валерия, с ней как со всеми нельзя, и ты это знаешь прекрасно. Знаешь? Как не знать, потому и мучает это тебя. Мама смешно говорит: мулиет. И странная штука: «мулиет», потому что Наташа – единственная женщина (так это, так, возраст ни при чем!), перед которой ты другую форму надеть захотел. Более того: надел. Са-авсем иную, доселе не надеванную, непривычную. Вон даже Грант, похоже, малость удивился… А ведь нравится тебе эта форма, а, Саша? Нравится и в старую влезать неохота, верно? По крайней мере с Наташей… Она, повторим, – единственная женщина, с которой ты должен быть честным. До конца! А конец-то – вот он, рукой достать можно…»
На том и заснул.
А на следующий день все задуманное преотлично исполнил: и Олег на месте оказался, и права в ГАИ забрал, и страховку успел оформить – ну, просто «одним махом семерых убивахам». Отогнал машину Олегу в гараж, к двадцати двум ноль-ноль на таксомоторе в цирк прибыл. А там уже полный кворум. И ассистентки вроде не потолстели, и аппаратура в целости. Короче – порядок. Прогнали аттракцион одним духом: за исключением мелочей все прошло аккуратно – ровненько.
Грант сказал:
– Чисто для первого раза, поздравляю. Трюк с мячами из чемодана раньше делал?
– Еще в Калинине пустил. Как трючок?
– Первый сорт! Сколько ты их выкидываешь? Двенадцать?
– Молодец, считать умеешь.
– Будь человеком, скажи: как они у тебя надутыми выскакивают? Мячи-то не простые – футбольные, настоящие, сам трогал…
– Грант, родной, ты же не со вчерашнего дня в цирке. Откуда столько любопытства?
– Прости, Саша, ничто человеческое даже шпрехшталмейстерам не чуждо. Не скажешь?
– Не скажу.
– И правильно. Это я от взрослости. А цирк – ты, Саша, знаешь, – взрослости не приемлет. И мне и Наташе от тебя одно требуется – чудо. А у тебя этого добра – полны закрома.
– Полны, говоришь? – усмехнулся Александр Павлович. – Если бы… – Вот и не согласился он с Грантом, да ведь они разные вещи в виду имели: Грант – одно, Александр Павлович – совсем другое. Он похлопал в ладоши: – Закончили репетицию. Все – по местам, укрыть, как от врага. Завтра – в то же время, без опозданий…
И домой ушел, Валерии звонить не стал.
А утром во двор вышел – к Олегу собрался, посмотреть, как ремонт «Жигуля» идет, – а на лавочке перед подъездом Наташа сидит.
– Вот тебе и раз, – только и сказал. – Ты что здесь делаешь?
– Вас жду, – Наташа вежливо встала, портфель на скамейке оставила.
Была она в школьной форме, в коричневом платьице со стоечкой, в легком черном фартучке. Поверх платья, поверх кружевного крахмального белого воротничка, подшитого к стоечке, – пионерский галстук; узел вывязан ровно-ровно.
– А школа?
– Я не пошла.
– Ну, мать, ты даешь… – Александр Павлович, действительно несколько потрясенный, с размаху плюхнулся на скамью, и Наташа тоже позволила себе сесть – на самый краешек, вполоборота к собеседнику, как ее мама учила. – Почему не пошла?
– Мне надо с вами поговорить.
– Ты давно здесь сидишь?
– Не очень. Какая разница?
– А почему не поднялась?
Наташа не ответила, только плечами пожала: мол, не поднялась – и все тут, интересоваться бестактно.
У Александра Павловича опять противно заныло в животе: то ли предчувствовал он, о чем разговор пойдет, то ли просто разволновался, увидев Наташу.
– А школа, значит, побоку? Нехорошо… – это он по инерции: слышал, что в подобных случаях полагается говорить детям. А вообще-то ему до школьных занятий Наташи дела не было. Он, равнодушный, даже не спросил ни разу, как она учится. – Кстати, как ты учишься?
– В смысле? – не поняла Наташа. Она явно собиралась беседовать о чем-то ином, обсуждение школьных проблем не входило в ее планы.
– В смысле успеваемости.
– На «хорошо» и «отлично», – сухо сказала она. – Мы что, мои оценки будем обсуждать?
Ноющая боль отпустила, и Александр Павлович неожиданно ощутил даже некую приязнь: вот же милая девочка, отыскала его адрес, приехала, ждала невесть сколько, в школу не пошла. И наверняка Валерии – ни слова.
– Что же мы будем обсуждать? – спросил он, обнимая Натащу за плечи, но девочка вдруг напряглась, даже отодвинулась, и Александр Павлович немедленно убрал руку.
– А вы не догадываетесь?
– А я не догадываюсь.
– Я пришла поговорить о маме.
– А что с мамой? – Александр Павлович прекрасно знал, что с мамой, но ведь должен же он был что-то спрашивать…
– Вы прекрасно знаете – что с мамой, – Наташа будто подслушала его мысли.
– Понятия не имею!
– Она – другая, я вам уже говорила. И виноваты в этом вы!
Прямое обвинение Александру Павловичу не понравилось.
– Знаешь, подруга, я за собой вины не чувствую. Никакой.
– Извините, я оговорилась. Не виноваты, а… – Помялась, слово подбирая: – Ну после того, как вы к нам в дом пришли, она другой стала.
Все верно. Именно после того: слепой бы не заметил.
– Какой – другой? Ты можешь говорить внятно? – Александр Павлович решил: с Наташей необходимо быть честным.
Это он, помнится, еще позавчера ночью решил, когда уснуть не мог. А пока тянул время, занудствовал по своему обычаю: стать честным с женщиной – на такой шаг мужество требуется, а его у Александра Павловича не в избытке, подкопить надо. И то ли «подкопил» он, то ли надумал сразу – в омут головой, но вдруг сказал: – Ладно, не отвечай. Я знаю, что ты имеешь в виду, прекрасно знаю… Но вот интересно: чем тебе не нравится такая мама?
Наташа отвернулась. Смотрела, как малыши толкались в песочнице, кто-то у кого-то ведерко отнимал, выл в голос: еще сопли не высохли, а уже делят имущество, сами себе проблемы создают. С детства и далее – со всеми остановками…
Наташа сказала не оборачиваясь:
– Мне нравится. Мне очень нравится. Я только боюсь.
– Чего ты боишься?
– Что вы уйдете – и она станет прежней.
Ах, умная девочка Наташа, взрослая мудрая девочка!.. И все же не могла она понять то, что мог понять Александр Павлович. Или иначе: хотел поверить, что понял.
– А с чего ты взяла, что я уйду? – спросил и сам себя одернул: ты же хотел быть честным. Так будь! – Нет, подожди. Наташа! Ты умная девочка… – Он встал и заходил туда-сюда вдоль скамейки. Наташа по-прежнему на него не смотрела: вроде бы разглядывала малышей. Она не хныкала, ничего не просила, и от ее каменного молчания Александру Павловичу было еще труднее.
– Поверь, мама уже не станет прежней, не сможет, она нашла в себе себя, – он говорил с Наташей как со взрослой, уверенный, что ей все ясно. – Это главное: найти в себе себя, а мама очень долго не хотела ничего искать, ее вполне устраивало все, что происходит. А теперь, ты права, она изменилась. Может быть, чуть-чуть, всего самую малость, но ведь надо сделать только первый шаг… – Странно, но он говорил не о Валерии. Вернее, не только о Валерии – вообще о женщинах. И плевать ему было на то, что слушательнице десять лет от роду. Главное: она слушала. И, похоже, верила, как он и просил. – Самое трудное – сделать первый шаг, но после уже невозможно остановиться: это как снежный ком. Но страшно другое: никто не хочет делать первого шага. Никто! Все кругом говорят: надо, надо, иначе беда, а от разговоров – ни на шаг, прости за каламбур. А Валерия сделала… И это не кто-нибудь, а твоя мама! Ты же знаешь, как она ценит свою разлюбезную независимость, как она трясется над ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10