На следующей неделе она уехала.
Джонни заперся в доме и ни с кем не встречался. Погода была скверная, каждый день шел дождь. Туман висел над заливом, скрывая остров Дун, и Джонни глядел из окна на тоскливый проливной дождь, слушал, как капли со звоном капают в канаву, видел, как серые тучи окутывают Голодную Гору. А потом, поскольку ему нечего было делать, он выходил из дома под дождь, шел по аллее через парк и заходил в Лодж, чтобы поболтать с Джеком Донованом. Этот человек его забавлял. Он обладал чувством юмора, правда, несколько грубоватого, и у него был неистощимый запас разных историй, связанных с обитателями Дунхейвена. Джонни, у которого чувство юмора было не более утонченным, эти истории нравились. И он, в свою очередь, рассказывал о своих похождениях за границей, выбирая наиболее непристойные эпизоды, поскольку над ними Джек смеялся особенно громко. Тот случай, когда Джонни, находясь в Турции, ворвался в гарем, когда хозяин был в отсутствии, и овладел одной из покрытых чадрой женщин, доставил величайшее удовольствие обоим Донованам, – дело в том, что Кейт Донован обычно находилась в той же комнате и готовила ужин брату, украдкой наблюдая за Джонни. У нее были гладкие светлые волосы, почти белые, причесанные на прямой пробор, и Джек говорил, что они такие длинные – гораздо ниже талии, – она даже может на них сидеть.
– А ну-ка, давайте посмотрим, – сказал Джонни.
Однако она сделала вид, что это ее ужасно шокирует, жеманилась, отказывалась их распустить, но брат стал ее уговаривать.
– Полно, Кейт, не нужно быть такой гордой, не стоит задаваться перед капитаном.
После долгих уговоров она вынула из волос шпильки, бросая взгляды на Джонни. Распущенные волосы сразу ее преобразили, превратив из ординарной молодой женщины в нечто оригинальное и интригующее, и Джонни подумал, как приятно будет погрузить в них пальцы, перебирать их, играть с ними.
Распущенные волосы Кейт возбуждали его, и вскоре почти каждый день можно было видеть, как он идет к воротам в парк, заходит в домик и проводит там несколько часов, болтая с братом и сестрой. В маленькой, пропитанной запахами пищи, душной кухне с ее жалкими тюлевыми занавесками, аляповатой фаянсовой посудой, фарфоровыми фигурками Богоматери и Святого Иосифа на каминной полке, большим деревянным распятием на стене он чувствовал себя спокойнее и уютнее, чем в пустых холодных комнатах Клонмиэра.
Мало-помалу Джек Донован начал исчезать из дома на то время, когда там находился Джонни. Его сестра приносила из кладовки бутылку виски и наливала гостю, приговаривая, что денек, дескать, сегодня холодный. Джонни наблюдал за ней поверх ободка стакана, забавляясь ее ужимками, долженствующими изображать скромность, которой, как ему было известно, у нее не было и в помине, а затем просил ее распустить волосы. Она отказывалась, качала головой, отворачивалась, но в конечном счете сдавалась. В кухне было тихо – ни звука, кроме тиканья часов – и Джонни, согретый изнутри выпитым виски, держа на коленях Кейт Донован и играя прядями ее волос, чувствовал, как его охватывает сладостная летаргия. Насколько приятнее было сидеть так здесь, чем в полном одиночестве в столовой собственного дома. Сквозь полузакрытые глаза он видел портрет Папы на противоположной стене, четки под портретом, и несоответствие между тем, что он видит, и тем, что происходит в этой кухне, вызывало у него смех, так что приходилось прятать лицо в волосах Кэт, чтобы она не заметила, как его все это забавляет.
Дома, в Клонмиэре, у него наступала реакция, причинявшая ему страдания. Как это прискорбно, думал Джонни, что он чуть ли не каждый день таскается в дом своего собственного привратника, чтобы заниматься любовью с его сестрой. Разговоров у них не было никаких – с Кейт говорить было не о чем; он ходил к ней с одной-единственной целью. Так проходили дни ранней осени тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года.
Еще больше он страдал во время нечастых визитов в Ист-Гроув, дом его брата в Слейне. Его вдруг охватывало необъяснимое желание увидеть жену брата, Кэтрин. Едва только он входил в их дом, как его охватывало ощущение покоя, которого он не находил больше нигде. Она подходила к нему, пройдя через всю гостиную, и, протянув ему руки, говорила: «Я очень рада вас видеть, Джонни, вы, конечно, останетесь ночевать», и не принимала никаких отговорок. Томас относил его саквояж наверх, в комнату для гостей, и вот уже подают чай, он сидит рядом с Кэтрин, она наливает ему и себе, он смотрит на ее руки, лежащие на чайнике, видит мягкую линию ее плеча, тонкую шею, изящный спокойный профиль.
– Чем вы все это время занимались, Джонни? – спрашивала она, положив руку ему на колено и глядя ему в глаза, и его охватывало отвращение к тому, что он с собой делает, к той жизни, которую он ведет. Отвращение к тому, как бессмысленно проходят дни – все утро он валяется в постели, потом делает вид, будто собирается заняться делами с приказчиком, потом сидит один в столовой перед бутылкой виски, потом этот дом при воротах и отвратительное нелепое свидание с Кейт. Возвращение в замок и снова бутылка виски. Он оглядел гостиную в Ист-Гроув. Там все дышало добротой и уютом – огонь в камине за начищенной до блеска решеткой. Ковер мягкого зеленого тона, ситцевая обивка на мебели, с узором из яблок. На столе стоит ваза с цветами, другая ваза – на каминной полке. На коленях у Кэтрин какое-то шитье, ведь она в скором времени ожидает ребенка, однако она откладывает работу, заметив, что гостю не интересно любоваться на такие чисто женские предметы.
– Мне хотелось бы, Джонни, – сказала она, – чтобы вы оставили на время Клонмиэр и поселились у нас. Я была бы вам очень рада, и когда Генри нет дома, что, увы, случается слишком часто, вы составляли бы мне компанию. Я что-то слишком редко вижу моего крестника.
– Я бы очень этого желал, – ответил он. – Больше всего на свете.
– Так за чем же дело стало?
– Нет, – он упрямо покачал головой, – людям, которые счастливы вдвоем, совсем не нужен третий, он непременно нарушит гармонию.
– Не говорите пустяков, Джонни, – сказала она. – Мы были бы еще счастливее, если бы знали, что вам у нас хорошо. Вам, должно быть, одиноко в этом огромном доме, и хотя я сейчас никуда не выхожу и вообще мало двигаюсь, мы могли бы вместе читать, я играла бы вам, а Генри, вернувшись вечером домой, был бы рад вашему обществу.
Как было бы прекрасно, подумал Джонни, день за днем сидеть здесь рядом с Кэтрин, в тишине и покое ее дома. Просто сидеть и смотреть на ее руки, сложенные вот так, как сейчас. Слушать ее спокойный голос и иногда ловить ласковый взгляд, обращенный к нему поверх книги, которую она читает.
Когда после чая Томас убрал со стола, Кэтрин подошла к фортепиано и стала наигрывать тихую мелодию. Она казалась такой далекой, такой отрешенной от мира, когда сидела вот так перед фортепиано, задумчиво глядя в окно. Интересно, о чем она думает, гадал Джонни. Где витают ее мысли? Дает ли она Генри тот покой, который испытывает в ее присутствии он, Джонни? Он закрыл глаза и, слушая, как она играет, пытался представить себе, что это его дом, его гостиная, что это его жена сидит и играет на фортепиано, а кончив играть, подойдет к нему, наклонится, прикоснется рукой к его волосам и спросит, понравилось ли ему то, что она играла. В это время дверь отворилась, и в комнату вошел Генри, сияя довольной улыбкой.
– Здравствуй, старина, какой сюрприз! – сказал он, и Джонни поднялся с места, гость в доме брата – глупые мечты разлетелись в прах.
Кэтрин закрыла крышку инструмента и сразу же подошла к мужу. Он поцеловал ее и продолжал разговаривать с Джонни, обнимая жену за талию.
– Как ты ее находишь? – спросил он с гордостью и, не дожидаясь ответа, стал говорить о том, как у него прошел день, рассказав смешную историю, случившуюся во время делового завтрака, на котором он вынужден был присутствовать, и где один из членов муниципалитета произнес бестактную речь.
– Ты, конечно, все уладил и пригласил обиженных к обеду?
– Ничего подобного я не сделал, – возразил Генри, – мне хотелось только одного: чтобы все это поскорее кончилось, и я получил бы возможность вернуться домой к жене.
Он снова наклонился и поцеловал ее, а она посмотрела на мужа. Этот ее взгляд, выражение ее лица отозвались острой болью в сердце Джонни.
Она его любит, подумал он, он сделал ее счастливой, и, одеваясь к обеду, слушая, как они разговаривают в соседней комнате, он вдруг вспомнил всех женщин – он никогда их не любил, – которые доставляли ему минутное наслаждение и ничего больше. Какая печальная вереница жалких никчемных созданий, и наконец – Кейт Донован в этой грязной кухне в доме привратника. Боже мой, устало думал он, если бы только все сложилось иначе, если бы я не поступил в этот полк, не прошел бы через эту проклятую бессмысленную войну, а оставался бы дома, встретил бы Кэтрин и попросил бы ее мне помочь. Возможно, она вышла бы замуж за меня и рожала бы детей мне, а не Генри и смотрела бы на меня так же, как десять минут назад она смотрела на Генри.
На его туалетном столике стоял цветок в горшке – Кэтрин, должно быть, поставила его туда, прежде чем он пошел наверх переодеваться, – около кровати лежала книга, в камине горел огонь – знаки ее внимания, ее заботы, и вообще все в этой комнате было аккуратно и уютно, так непохоже на его мрачную спальню в Клонмиэре. Он представил себе, как в соседней комнате Кэтрин сидит перед зеркалом, расчесывает волосы, а потом туда входит Генри, застегивая запонку на воротничке – интимность между ними естественная вещь, всякий раз делающая их ближе друг к другу. Ему этого никогда не доведется испытать, этой общности мужа и жены, их совместной жизни. А он? В его воспоминаниях все так серо, безрадостно и тоскливо.
Обедали в Ист-Гроув в семь часов. На полированном столе стояли зажженные свечи. Подавать на стол Томасу помогала молоденькая горничная. Сидя за столом рядом с Кэтрин, Джонни сравнивал их образ жизни со своим собственным: вот он сидит, развалясь, на стуле; перед ним скатерть, зачастую покрытая пятнами, и на ней – полуостывшая еда; разбранив прислугу до того, что все они бледнеют от страха, Джонни решает вообще ничего не есть и протягивает руку к графину.
Когда Кэтрин встала и вышла, оставив братьев наедине, Генри через стол посмотрел на Джонни со странным, чуть ли не робким выражением и сказал:
– Я думаю, Джонни, ты не захочешь, чтобы я стал твоим приказчиком?
– А чем плох Адамс? – спросил Джонни.
– Я и не предлагаю, чтобы ты совсем расстался с Адамсом, – ответил Генри, – но позволь мне быть, ну, скажем, управляющим, за отсутствием более удачного термина. Ты сам видишь, старина, что имение гибнет, и это обидно, если подумать о том, сколько сил и внимания уделял ему наш дед. Не сердись на меня за то, что я тебе это говорю. Я давно уже собирался завести этот разговор.
Джонни покраснел и выставил вперед подбородок.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал он. – Дела в имении идут так, как я этого хочу, и не о чем тут толковать. Честно говоря, я не особенно высокого мнения об Адамсе и в будущем собираюсь взять управление имением в свои руки, стать своим собственным приказчиком. А тебе это принесло бы одни заботы, и больше ничего.
– Прекрасно, – быстро согласился Генри. – Не будем больше об этом говорить. Я предложил это только для того, чтобы тебе помочь, снять часть груза с твоих плеч. Ты давно не был на руднике?
– Давно, – ответил Джонни, закуривая сигару. – Туда незачем ездить. Единственное, что меня интересует, это чтобы на мой банковский счет регулярно поступали деньги. А почему ты спрашиваешь?
– Да собственно, у меня нет особых причин. Просто мне кажется, что служащие лучше работают, если видят, что хозяин проявляет к ним интерес и иногда справляется, как идут дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Джонни заперся в доме и ни с кем не встречался. Погода была скверная, каждый день шел дождь. Туман висел над заливом, скрывая остров Дун, и Джонни глядел из окна на тоскливый проливной дождь, слушал, как капли со звоном капают в канаву, видел, как серые тучи окутывают Голодную Гору. А потом, поскольку ему нечего было делать, он выходил из дома под дождь, шел по аллее через парк и заходил в Лодж, чтобы поболтать с Джеком Донованом. Этот человек его забавлял. Он обладал чувством юмора, правда, несколько грубоватого, и у него был неистощимый запас разных историй, связанных с обитателями Дунхейвена. Джонни, у которого чувство юмора было не более утонченным, эти истории нравились. И он, в свою очередь, рассказывал о своих похождениях за границей, выбирая наиболее непристойные эпизоды, поскольку над ними Джек смеялся особенно громко. Тот случай, когда Джонни, находясь в Турции, ворвался в гарем, когда хозяин был в отсутствии, и овладел одной из покрытых чадрой женщин, доставил величайшее удовольствие обоим Донованам, – дело в том, что Кейт Донован обычно находилась в той же комнате и готовила ужин брату, украдкой наблюдая за Джонни. У нее были гладкие светлые волосы, почти белые, причесанные на прямой пробор, и Джек говорил, что они такие длинные – гораздо ниже талии, – она даже может на них сидеть.
– А ну-ка, давайте посмотрим, – сказал Джонни.
Однако она сделала вид, что это ее ужасно шокирует, жеманилась, отказывалась их распустить, но брат стал ее уговаривать.
– Полно, Кейт, не нужно быть такой гордой, не стоит задаваться перед капитаном.
После долгих уговоров она вынула из волос шпильки, бросая взгляды на Джонни. Распущенные волосы сразу ее преобразили, превратив из ординарной молодой женщины в нечто оригинальное и интригующее, и Джонни подумал, как приятно будет погрузить в них пальцы, перебирать их, играть с ними.
Распущенные волосы Кейт возбуждали его, и вскоре почти каждый день можно было видеть, как он идет к воротам в парк, заходит в домик и проводит там несколько часов, болтая с братом и сестрой. В маленькой, пропитанной запахами пищи, душной кухне с ее жалкими тюлевыми занавесками, аляповатой фаянсовой посудой, фарфоровыми фигурками Богоматери и Святого Иосифа на каминной полке, большим деревянным распятием на стене он чувствовал себя спокойнее и уютнее, чем в пустых холодных комнатах Клонмиэра.
Мало-помалу Джек Донован начал исчезать из дома на то время, когда там находился Джонни. Его сестра приносила из кладовки бутылку виски и наливала гостю, приговаривая, что денек, дескать, сегодня холодный. Джонни наблюдал за ней поверх ободка стакана, забавляясь ее ужимками, долженствующими изображать скромность, которой, как ему было известно, у нее не было и в помине, а затем просил ее распустить волосы. Она отказывалась, качала головой, отворачивалась, но в конечном счете сдавалась. В кухне было тихо – ни звука, кроме тиканья часов – и Джонни, согретый изнутри выпитым виски, держа на коленях Кейт Донован и играя прядями ее волос, чувствовал, как его охватывает сладостная летаргия. Насколько приятнее было сидеть так здесь, чем в полном одиночестве в столовой собственного дома. Сквозь полузакрытые глаза он видел портрет Папы на противоположной стене, четки под портретом, и несоответствие между тем, что он видит, и тем, что происходит в этой кухне, вызывало у него смех, так что приходилось прятать лицо в волосах Кэт, чтобы она не заметила, как его все это забавляет.
Дома, в Клонмиэре, у него наступала реакция, причинявшая ему страдания. Как это прискорбно, думал Джонни, что он чуть ли не каждый день таскается в дом своего собственного привратника, чтобы заниматься любовью с его сестрой. Разговоров у них не было никаких – с Кейт говорить было не о чем; он ходил к ней с одной-единственной целью. Так проходили дни ранней осени тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года.
Еще больше он страдал во время нечастых визитов в Ист-Гроув, дом его брата в Слейне. Его вдруг охватывало необъяснимое желание увидеть жену брата, Кэтрин. Едва только он входил в их дом, как его охватывало ощущение покоя, которого он не находил больше нигде. Она подходила к нему, пройдя через всю гостиную, и, протянув ему руки, говорила: «Я очень рада вас видеть, Джонни, вы, конечно, останетесь ночевать», и не принимала никаких отговорок. Томас относил его саквояж наверх, в комнату для гостей, и вот уже подают чай, он сидит рядом с Кэтрин, она наливает ему и себе, он смотрит на ее руки, лежащие на чайнике, видит мягкую линию ее плеча, тонкую шею, изящный спокойный профиль.
– Чем вы все это время занимались, Джонни? – спрашивала она, положив руку ему на колено и глядя ему в глаза, и его охватывало отвращение к тому, что он с собой делает, к той жизни, которую он ведет. Отвращение к тому, как бессмысленно проходят дни – все утро он валяется в постели, потом делает вид, будто собирается заняться делами с приказчиком, потом сидит один в столовой перед бутылкой виски, потом этот дом при воротах и отвратительное нелепое свидание с Кейт. Возвращение в замок и снова бутылка виски. Он оглядел гостиную в Ист-Гроув. Там все дышало добротой и уютом – огонь в камине за начищенной до блеска решеткой. Ковер мягкого зеленого тона, ситцевая обивка на мебели, с узором из яблок. На столе стоит ваза с цветами, другая ваза – на каминной полке. На коленях у Кэтрин какое-то шитье, ведь она в скором времени ожидает ребенка, однако она откладывает работу, заметив, что гостю не интересно любоваться на такие чисто женские предметы.
– Мне хотелось бы, Джонни, – сказала она, – чтобы вы оставили на время Клонмиэр и поселились у нас. Я была бы вам очень рада, и когда Генри нет дома, что, увы, случается слишком часто, вы составляли бы мне компанию. Я что-то слишком редко вижу моего крестника.
– Я бы очень этого желал, – ответил он. – Больше всего на свете.
– Так за чем же дело стало?
– Нет, – он упрямо покачал головой, – людям, которые счастливы вдвоем, совсем не нужен третий, он непременно нарушит гармонию.
– Не говорите пустяков, Джонни, – сказала она. – Мы были бы еще счастливее, если бы знали, что вам у нас хорошо. Вам, должно быть, одиноко в этом огромном доме, и хотя я сейчас никуда не выхожу и вообще мало двигаюсь, мы могли бы вместе читать, я играла бы вам, а Генри, вернувшись вечером домой, был бы рад вашему обществу.
Как было бы прекрасно, подумал Джонни, день за днем сидеть здесь рядом с Кэтрин, в тишине и покое ее дома. Просто сидеть и смотреть на ее руки, сложенные вот так, как сейчас. Слушать ее спокойный голос и иногда ловить ласковый взгляд, обращенный к нему поверх книги, которую она читает.
Когда после чая Томас убрал со стола, Кэтрин подошла к фортепиано и стала наигрывать тихую мелодию. Она казалась такой далекой, такой отрешенной от мира, когда сидела вот так перед фортепиано, задумчиво глядя в окно. Интересно, о чем она думает, гадал Джонни. Где витают ее мысли? Дает ли она Генри тот покой, который испытывает в ее присутствии он, Джонни? Он закрыл глаза и, слушая, как она играет, пытался представить себе, что это его дом, его гостиная, что это его жена сидит и играет на фортепиано, а кончив играть, подойдет к нему, наклонится, прикоснется рукой к его волосам и спросит, понравилось ли ему то, что она играла. В это время дверь отворилась, и в комнату вошел Генри, сияя довольной улыбкой.
– Здравствуй, старина, какой сюрприз! – сказал он, и Джонни поднялся с места, гость в доме брата – глупые мечты разлетелись в прах.
Кэтрин закрыла крышку инструмента и сразу же подошла к мужу. Он поцеловал ее и продолжал разговаривать с Джонни, обнимая жену за талию.
– Как ты ее находишь? – спросил он с гордостью и, не дожидаясь ответа, стал говорить о том, как у него прошел день, рассказав смешную историю, случившуюся во время делового завтрака, на котором он вынужден был присутствовать, и где один из членов муниципалитета произнес бестактную речь.
– Ты, конечно, все уладил и пригласил обиженных к обеду?
– Ничего подобного я не сделал, – возразил Генри, – мне хотелось только одного: чтобы все это поскорее кончилось, и я получил бы возможность вернуться домой к жене.
Он снова наклонился и поцеловал ее, а она посмотрела на мужа. Этот ее взгляд, выражение ее лица отозвались острой болью в сердце Джонни.
Она его любит, подумал он, он сделал ее счастливой, и, одеваясь к обеду, слушая, как они разговаривают в соседней комнате, он вдруг вспомнил всех женщин – он никогда их не любил, – которые доставляли ему минутное наслаждение и ничего больше. Какая печальная вереница жалких никчемных созданий, и наконец – Кейт Донован в этой грязной кухне в доме привратника. Боже мой, устало думал он, если бы только все сложилось иначе, если бы я не поступил в этот полк, не прошел бы через эту проклятую бессмысленную войну, а оставался бы дома, встретил бы Кэтрин и попросил бы ее мне помочь. Возможно, она вышла бы замуж за меня и рожала бы детей мне, а не Генри и смотрела бы на меня так же, как десять минут назад она смотрела на Генри.
На его туалетном столике стоял цветок в горшке – Кэтрин, должно быть, поставила его туда, прежде чем он пошел наверх переодеваться, – около кровати лежала книга, в камине горел огонь – знаки ее внимания, ее заботы, и вообще все в этой комнате было аккуратно и уютно, так непохоже на его мрачную спальню в Клонмиэре. Он представил себе, как в соседней комнате Кэтрин сидит перед зеркалом, расчесывает волосы, а потом туда входит Генри, застегивая запонку на воротничке – интимность между ними естественная вещь, всякий раз делающая их ближе друг к другу. Ему этого никогда не доведется испытать, этой общности мужа и жены, их совместной жизни. А он? В его воспоминаниях все так серо, безрадостно и тоскливо.
Обедали в Ист-Гроув в семь часов. На полированном столе стояли зажженные свечи. Подавать на стол Томасу помогала молоденькая горничная. Сидя за столом рядом с Кэтрин, Джонни сравнивал их образ жизни со своим собственным: вот он сидит, развалясь, на стуле; перед ним скатерть, зачастую покрытая пятнами, и на ней – полуостывшая еда; разбранив прислугу до того, что все они бледнеют от страха, Джонни решает вообще ничего не есть и протягивает руку к графину.
Когда Кэтрин встала и вышла, оставив братьев наедине, Генри через стол посмотрел на Джонни со странным, чуть ли не робким выражением и сказал:
– Я думаю, Джонни, ты не захочешь, чтобы я стал твоим приказчиком?
– А чем плох Адамс? – спросил Джонни.
– Я и не предлагаю, чтобы ты совсем расстался с Адамсом, – ответил Генри, – но позволь мне быть, ну, скажем, управляющим, за отсутствием более удачного термина. Ты сам видишь, старина, что имение гибнет, и это обидно, если подумать о том, сколько сил и внимания уделял ему наш дед. Не сердись на меня за то, что я тебе это говорю. Я давно уже собирался завести этот разговор.
Джонни покраснел и выставил вперед подбородок.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал он. – Дела в имении идут так, как я этого хочу, и не о чем тут толковать. Честно говоря, я не особенно высокого мнения об Адамсе и в будущем собираюсь взять управление имением в свои руки, стать своим собственным приказчиком. А тебе это принесло бы одни заботы, и больше ничего.
– Прекрасно, – быстро согласился Генри. – Не будем больше об этом говорить. Я предложил это только для того, чтобы тебе помочь, снять часть груза с твоих плеч. Ты давно не был на руднике?
– Давно, – ответил Джонни, закуривая сигару. – Туда незачем ездить. Единственное, что меня интересует, это чтобы на мой банковский счет регулярно поступали деньги. А почему ты спрашиваешь?
– Да собственно, у меня нет особых причин. Просто мне кажется, что служащие лучше работают, если видят, что хозяин проявляет к ним интерес и иногда справляется, как идут дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79